Доктор и секунданты склонились над раненым. Было очевидно, что пуля прошла насквозь в области сердца. Крауз прощупал пульс: «Жив! Невероятно». На тропинке предусмотрительно была оставлена коляска доктора. Мещерского подняли, со всякими предосторожностями погрузили в экипаж и шагом повезли к дому. Теперь предстояло самое сложное: сделать так, чтобы никто из домашних и многочисленных гостей не узнал о дуэли, последствия которой могли быть гибельными для всех ее участников. Через садовую дверь Мещерского внесли в дом, а затем в его комнату. Вот тогда доктор и направился к Лизавете Сергеевне, чтобы обсудить с ней дальнейшую стратегию. Положение раненого оставалось предельно опасным, еще неясно было, сколько он проживет, насколько близко к сердцу прошла пуля и задето ли легкое.

Когда Лизавета Сергеевна, наконец, осознала, что юноша жив, голова ее сделалась ясной, рассудок вытеснил все ослабляющие чувства, как это всегда бывало, если что-то случалось с детьми. Она решительно поднялась, накинула блузу и платок и начала распоряжаться. Прежде всего хозяйка потребовала осторожно перенести Мещерского в ее комнату, затем вызвала к себе Александрова. Тот явился, изрядно потрясенный, и с рыданиями упал к ее ногам.

— Простите, простите меня! Я не хотел, я стрелял в сторону. Спросите доктора, ведь это он сам! Простите, о простите, иначе я застрелюсь!..

Лизавета Сергеевна молча и холодно наблюдала страдания молодого гусара. Наконец, она разомкнула уста:

— Вы немедленно покинете мой дом. Доктор одолжит вам коляску до почтовой станции. Собирайте вещи, я не желаю больше видеть вас здесь. Прощайте, — она отвернулась, закусив губы.

Александров медленно поднялся и сгорбленный, уничтоженный поплелся к двери. Внесли Nikolas, положили на кровать. Он по-прежнему был без сознания, с лицом зеленоватого оттенка.

— Все здесь… — Лизавета Сергеевна окинула взглядом утомленных, встревоженных людей. — Самое главное: никто не должен догадаться, что произошло нынешней ночью. Пока все спят. Надо растопить печи и сжечь окровавленное белье. Скажем: было сыро, я решила просушить комнаты.

Сергей бросился исполнять. Из покоев Мещерского принесли кровавые простыни, разожгли в печке огонь.

Налимов, помявшись, спросил:

— Как же со студентом? Коли умрет?

— Не смейте так говорить! — сквозь зубы прошептала Лизавета Сергеевна, но тут же опомнилась. — Простите, я теряю голову. Пока положение Николая Алексеевича не ясно, мы должны сообщить всем, что он уехал вместе с Александровым. В мою комнату никого не впускать, я что-нибудь придумаю… Никто, еще раз повторяю, никто, в особенности дворня, не должен знать и даже догадываться, что с ним… Он уехал! Я сама и, конечно, с вашей помощью, Иван Карлович, буду выхаживать Nikolas.

— Это при благополучном исходе, — задумчиво произнес Крауз, который сидел у постели Мещерского и держал его за руку, слушая пульс. — К тому же вам не справиться одной, ведь кроме всяких процедур, которые, допустим, я исполню, потребуется постоянная сиделка, на ночь и день. Одной вам не продержаться.

Лизавета Сергеевна задумалась. Тут вмешался Налимов:

— Я мог бы как-то помочь…

Крауз усмехнулся:

— Чтобы ваша дама заподозрила вас в ночных визитах к нашей дорогой хозяйке?

Налимов покраснел. Доктор поднялся:

— Но прежде неплохо было бы убедиться, что бедный студент выживет. Я отправляюсь за саквояжем, а вы, сударыня, распорядитесь принести водки, ее нужно много. Ну, и воды, конечно, побольше. Еще корпии, полотна…

Налимов взялся сопровождать Сергея в поисках необходимого. Лизавета Сергеевна осталась наедине с раненым. Она уже не сдерживала себя, слезы лились по ее щекам и падали на бледное лицо Nikolas. Она целовала его родинки, которые стали более заметными, гладила волосы. Затем, разрезав ножом, сняла с Мещерского обожженную порохом и окровавленную сорочку и бросила ее в печь. Кровь уже остановилась и запеклась на ранке, которую полногтя отделяло от сердца.

— Ты будешь жить, слышишь? Ты будешь жить, — шептала бедная женщина, поливая слезами рану и целуя бездвижное тело возлюбленного, его бледные, сомкнутые губы…

Когда все необходимое было собрано, в доме уже началось шевеление. Лизавета Сергеевна выслала Сергея и Налимова, еще раз мысленно восхвалила себя за догадливость: все утренние распоряжения она сделала накануне, и ее не должны побеспокоить. Доктор промыл рану, наложил повязку. Затем несколько смущенно предложил:

— Его надо бы раздеть, ну и что-нибудь легкое, рубашку долгополую, так удобнее… А еще лучше без всего.

— Иван Карлович, не смущайтесь, — твердо произнесла Лизавета Сергеевна. — Я сейчас — просто сиделка. Я буду делать все! Распоряжайтесь.

Общими усилиями они раздели юношу донага, оставив лишь нательный крестик, доктор еще раз прощупал пульс.

— Удивительно! Пуля прошла наискось, не задев легкого. Это везение, удача. Теперь все будет зависеть от сил организма, от желания выжить. Самое страшное — это лихорадка. Жар возрастет. Следите за этим. Будет много пить. Я приготовлю питье. Обтирайте уксусом все тело, оборачивайте в мокрую простыню… Авось, выживет. Два дня еще ничего нельзя будет сказать наверняка.

Он собрался уходить, чтобы не вызвать лишних толков. Да и пора было переодеться и отдохнуть после трудной ночи. Уже на пороге доктор с сомнением покачал головой:

— Тяжко вам придется. Горничная ваша болтлива?

Лизавета Сергеевна развела руками:

— Где вы видели молчаливую горничную? Я попробую ее застращать, только это и подействует. Впрочем, она добрая девушка, поймет.

Крауз все не решался оставить ее одну.

— Задерните полог на кровати от любопытных глаз. Ах, да! Где же вы будете спать, ваше ложе занято?

Лизавета Сергеевна грустно улыбнулась:

— Ну, положим, спать почти не придется. Я устроюсь в креслах, они вполне покойны.

Доктор улыбнулся ободряюще:

— Теперь я вижу, что вы справитесь. Когда больной придет в себя, пришлите за мной.

Он ушел, а Лизавета Сергеевна долго смотрела на дорогое лицо, потом поднялась, зажгла лампаду у божницы и опустилась на колени перед иконами. Она молилась истово, крестясь и подолгу замирая на полу, прижавшись к нему лбом, будто все силы, всю душу вкладывала в эту молитву. Ничего не слышала и не видела, кроме светлого лика Спасителя, с мукой и мольбой вглядывалась в строгие черты. «Прости, прости его, Господи! Дай ему жизнь, не карай, он не ведал, что творил. Прости, пусть вина ляжет на меня. Если нужна жертва, отними у меня мою любовь, только пусть он живет. Дай ему жизнь, Господи! Он такой юный, глупый, как дитя, прости его, Господи. Грех? Да, грех. Только он еще не понимает этого, Господи. Верни его, верни к жизни. Пощади, не карай. Ты милосерден, Ты справедлив, Господи! Спаси его, спаси…» Она долго еще лежала на полу в забытьи, пока не услышала слабый стон.

Мещерский по-прежнему был без памяти, но уже меньше походил на труп: на лице появились краски, однако, хороший ли это знак, или, напротив, дурной? Пока ничего нельзя было сказать.

Посидев у постели, Лизавета Сергеевна решительно приступила к делам. Она осмотрела все вокруг, чтобы уничтожить оставшиеся следы рокового поединка, укрыла плотнее больного одеялом, задернула полог и только потом вызвала горничную. Заспанная девушка явилась не сразу: после праздника дом пробуждался очень медленно. Лизавета Сергеевна начала издалека:

— Палаша, скажи, ты предана мне?

— Ох, матушка, да можно ли иначе? Благодетельница, красавица, доброты небесной… — привычно запела девушка.

— Постой. Значит, ты любишь меня?

— Да как же не любить, ангела такого?

— Хорошо. А могла бы ты ради меня пойти на жертву?

— Хоть сейчас! За матушку нашу родную живота не жалко!

— Очень серьезную жертву? — почти зловеще произнесла Лизавета Сергеевна, что заставило Палашу несколько поколебаться.

— Матушка, не пугайте! Неужто моя жизнь кому-то понадобилась?

— Нет, хуже. Тебе придется хранить тайну! И если ты проговоришься хоть однажды, я тебя продам, не задумываясь, Волковским.

Палаша, крестясь, рухнула на колени:

— Матушка-благодетельница! Чем прогневила? Зачем немилость такая? Я буду молчать, как Бог свят!

Хозяйка сжалилась, наконец:

— Палаша, если ты не сохранишь в тайне то, что я тебе сейчас открою, будет очень плохо мне, моим детям, доктору, а главное, пострадают наши гости. Налимов уже был на Кавказе, его снова сошлют, и он наверняка будет убит. Сергея и Nikolas арестуют, выгонят из университета и еще что похуже… От одного твоего неосторожного слова!

Палаша в ужасе округлила глаза и зажала рот ладонью, будто боялась, что если произнесет хоть слово, теперь же сбудутся все эти мрачные пророчества.

— Никто не должен знать, ни одна живая душа, ты понимаешь меня? — Лизавете Сергеевне пришлось даже встряхнуть остолбеневшую девку. — Никто не должен знать, что Мещерский не уехал, а лежит здесь, — она отдернула полог и снова еле удержалась от стенаний. — За ним нужен уход, и ты мне поможешь. Мы не дадим ему умереть, он не должен умереть… И не задавай никаких вопросов!

— Горюшко-то какое! — прошептала Палаша и тут же снова зажала рот ладонью. С искренней жалостью она смотрела на безмолвно распростертое тело юноши.

День выдался пасмурным. Определенно, лето повернуло к осени. Когда Лизавета Сергеевна, дав горничной все нужные указания, отправилась в кабинет принимать старосту, пошел дождь, и похолодало. Затопили печи, это было кстати. Хозяйке предстояли испытания весь день. Сначала — поздний завтрак, на который собрались все сонные и вялые. Это тоже было кстати: не столь заметна мрачность и молчаливость участников утренней драмы. Однако отсутствие Мещерского и Александрова восполнить было невозможно. Волковская не преминула поинтересоваться у своего соседа Налимова:

— А что, мсье Александров до сих пор почивает?

Налимов покраснел и метнул взгляд в сторону хозяйки. Та с готовностью перехватила разговор:

— Да, я не говорила вам, что Мещерский и Александров уехали? Сегодня рано утром. Впрочем, они давно условились, только отыграли водевиль и уехали. Какие-то дела…

Владимир удивленно поднял брови и хотел что-то сказать, но матушка пригвоздила его взглядом к стулу.

— А! То-то утром была какая-то возня, лошади, суета! — догадался один из московских кузенов.

— Да, и я сквозь сон что-то слышала, — подтвердила Маша.

— Как же так, Nikolas обещал мне открыть секрет некоторых составов! — огорчился Петя. Лизавета Сергеевна похолодела.

— Надеюсь, вы нас так скоро не покинете? — кокетливо поинтересовалась Наталья Львовна у Налимова.

— Еще дня три поживем здесь и пора: отпуск заканчивается, — ответил Налимов. Волковская томно вздохнула.

Лизавета Сергеевна воспользовалась возможностью увести разговор в сторону:

— Господа, надеюсь, погода не испортила вашего настроения? Молодежь скоро покидает нас, надо проводить их достойно. Какие еще развлечения можно предложить им в нашей глуши?

— Кабы не погода, можно было бы устроить пикник, — без энтузиазма произнес Петя. Лизавета Сергеевна мысленно с ним согласилась: подальше бы всех от дома!

Выручил Крауз.

— Юрий Петрович, мы много слышали о ваших оздоровительных банях по новейшей системе. Не угостите ли нас?

Все радостно подхватили предложение. Скупая Волковская, предвидя, что банями нашествие гостей не ограничится, поскучнела.

— А что, душечка? — обратился к ней муж в своей насмешливой манере. — Пора бы нам ответить гостеприимством.

Налимов послужил тяжелой артиллерией: он пожал даме руку и задушевно произнес:

— Уехать и не посетить ваших пенатов?

Волковская сдалась:

— Ну что ж… Тогда завтра: ведь надо сделать распоряжения, подготовиться.

Лизавета Сергеевна подумала: «Еще целый день пережить!» Тут она ощутила на себе пытливый взгляд подруги. Татьяна Дмитриевна с утра была молчалива, очевидно, действовала погода, но она внимательно следила за всем, что происходило за столом, часто поглядывала на мрачного сына. Хозяйка предчувствовала объяснение и мучительно решала, посвящать ли подругу в тайну или как-то увести подальше от возможных подозрений.

После завтрака вернулась коляска доктора. Лизавета Сергеевна попросила Крауза осмотреть ее, нет ли пятен крови: утром было недосуг. Все мысли ее сосредоточены были на раненом, она рассеяно отвечала на вопросы и, наконец, препоручив гостей тетушке, Лизавета Сергеевна поспешила наверх убедиться, что Николенька жив и ему не стало хуже.

Ее встретила Палаша, она задремала и только что проснулась.

— Все ли спокойно?