— Однако, доктор, вам надо пойти и объясниться с Машей, она же спать не будет.

— Да как изволите объясниться, коли главной причины я не смею назвать?

— Придумайте что-нибудь. Ну, ступайте же!

Когда окончательно растерявшийся Крауз ушел, Лизавета Сергеевна прежде всего заперла дверь, потом осторожно, чтобы не потревожить Nikolas, легла возле него. Перед тем как впервые за много времени сладко и безмятежно уснуть, счастливая женщина нежно поцеловала спящего в губы. Мещерский во сне улыбнулся.

Рассвет застал их рядышком, под одним одеялом. Лизавета Сергеевна, не просыпаясь, заботливо кутала Nikolas, если одеяло сползало, и точно также инстинктивно берегла его рану, касаясь лбом только его плеча…

Проснулась она от взгляда. Солнце светило сквозь занавеси, один пронырливый луч пробрался на подушку, отчего Мещерский зажмурился. Лицо его было бледно, щеки худы и обросли бакенбардами, но взгляд уже вовсе жив и даже несколько лукав. Застигнутая врасплох, Лизавета Сергеевна закрыла лицо руками:

— Нет-нет, не смотрите на меня, вы не должны видеть меня такой!

Она сделала безнадежные попытки исправить прическу, от чего прекрасные пепельные волосы окончательно рассыпались в произвольном порядке. На щеке ее сохранились от сна красные полоски, губы запеклись, а голова немного побаливала: следствие вчерашнего лафита. Мещерского, кажется, забавляло смущение дамы, он продолжал молча разглядывать ее с лукавой улыбкой. Лизавета Сергеевна окончательно пала духом.

— Чему вы радуетесь? Ну да, я не умыта, не убрана, да и не юна и не свежа, как персик!

— Вы — как маленькая, заспанная девочка, — тихо произнес Nikolas все с той же улыбкой.

— Смейтесь, смейтесь, сколько угодно! — обиделась дама. — Впрочем, я рада, что вам лучше.

— Я даже смог подняться сам! Это еще тяжеловато: слабость, голова кружится, но я сделал несколько шагов! — хвастал Мещерский.

— Зачем? — возмутилась его сиделка. — Вам надо лежать, вы только что стояли у гроба!

— Мне… было нужно, — юноша покраснел.

— Вы могли разбудить меня. Это ребячество в конце концов! Какая стыдливость, если дело о жизни и смерти?

Nikolas снова покраснел:

— И все же я готов провалиться сквозь землю, когда только подумаю, что вы… вы сами выполняли всю грязную работу! Ведь я, как бревно, лежал… Нет, это невыносимо! — он даже скрипнул зубами.

Лизавета Сергеевна уже хлопотала. Она освежила лицо, поправила волосы и платье, затем только обернулась к больному. Куском мягкой тряпицы она умыла Nikolas. обтерла его шею и грудь вокруг раны, как это делала каждое утро, пока тот лежал без сознания. Потом вдруг с туманным взором нежно провела пальчиком по темному подбородку юноши.

— Как вы могли решиться на такое, как не подумали обо мне, о друзьях? — задала она вопрос, который так мучил ее все эти дни.

— Простите, если можете… — тихо прошептал Мещерский. — Я знаю, это трудно простить, но будьте милосердны… А что Александров?

— Я его выгнала.

Лизавета Сергеевна в общих чертах обрисовала положение в доме, строго-настрого запретила больному вставать и тем более выходить из комнаты.

— Мы потом инсценируем ваше возвращение, но для этого вы должны поправиться окончательно. Мне пора: сейчас явится староста, да и пора подавать завтрак. Доктор вам сделает перевязку.

— Я бы что-нибудь съел, — с виноватой улыбкой произнес Nikolas.

— Да-да, я пришлю с завтраком Палашу, доктор написал мне, чем вас можно потчевать. — Лизавета Сергеевна нашла на столике рецепт.

Мещерский поймал ее руку, когда она закрывала полог, и нежно поцеловал.

— Я не смогу жить без вас, — жалобно и впрямь как больной, произнес юноша. — Вы же видите, мне нельзя без вас: я делаю глупости.

— Поправляйтесь, — Лизавета Сергеевна склонилась и поцеловала его в родинку на виске. Лоб уже не так горяч, с удовлетворением отметила она и вышла.

За завтраком Маши не было. Погруженная в хлопоты по хозяйству и заботы о Nikolas, Лизавета Сергеевна не придала этому значения: дети часто просыпали ранний завтрак, если накануне долго куролесили. Однако и к обеду Маша не вышла, а когда хозяйке доложили, что доктор Крауз уехал, не простясь и ничего не объясняя, она не на шутку встревожилась. Дама была посвящена в планы доктора и знала, что тот вовсе не собирался уезжать, тем более что после проводов военной молодежи предполагалось обсудить все детали предстоящей свадьбы. И Nikolas совсем еще не здоров… Лизавета Сергеевна отправилась в комнату Маши.

Дверь была заперта.

— Маша, отопри, это я, — громко позвала Лизавета Сергеевна. Дверь отворилась не сразу. Маша, бледная и заплаканная, отошла вглубь комнаты. На столе лежала бумага, исписанная машиной рукой, очевидно, письмо. Лизавета Сергеевна со словами «Здесь душно» распахнула окно, затем села в кресло и попросила Машу сесть напротив.

— Что случилось, душенька? Отчего доктор уехал, не простясь? Что между вами произошло? Расскажи, мой ангел.

— Этот человек мне лжет, — коротко ответила Маша, едва справляясь с собой.

— Неужели ты могла заподозрить в дурном меня и Ивана Карловича? Маша посмотри на меня!

— Нет, маменька, вовсе нет, — смутилась Маша. — Но он лжет, я это знаю. Я давно заметила, что Иван Карлович меня сторонится и что-то скрывает. На все мои вопросы он только отшучивается, а сегодня я не выдержала и попросила его уехать… Когда мы были в гостях, он без объяснений отлучался куда-то и опять шутил. Я больше так не могу. — Тут Маша дала волю слезам.

— Послушай меня, душенька, — Лизавета Сергеевна сжала руки девушки, привлекая ее внимание. Что если Иван Карлович дал слово держать в тайне нечто, касающееся не его, других, близких ему людей, и теперь, как истинно благородный человек, держит слово? Он вовсе не желает тебя обманывать, поверь мне.

Маша продолжала всхлипывать, но слова матери возымели действие: она явно прислушивалась и, если еще не поверила, то очень хотела этого. Девушка подошла к окну, в раздумье она крутила на пальце светлый локон. Лизавета Сергеевна обняла ее и поцеловала в затылок.

За окном был сад в последнем своем увядающем великолепии: на север осень приходит раньше, и многие кусты уже багровели, на березах появились тонкие оттенки желтизны, а на рябинах кое-где висели ярко-оранжевые гроздья. Впрочем, солнце еще властвовало в природе и несло умиротворение и покой, как это бывает только в августе.

— Что мне делать, маменька? — наконец, произнесла Маша.

— Поверить, мой ангельчик. Однажды все разъяснится и покажется смешным, неважным.

— Вы это знаете наверное? — пытливо взглянула суровая Маша в глаза матери. Та, не моргнув, ответила с улыбкой:

— Да, моя дорогая. Надо вернуть доктора: ты же знаешь, ему некуда ехать, кроме как к Давыдовым, а Давыдовы намерены вот-вот отбыть в Петербург. Займись работой и все дурные мысли — вон! — Она вручила Маше корзинку с рукоделием и отправилась навестить Татьяну Дмитриевну.

Подруги все никак не могли поболтать по душам, а завтра уже разлука и на сей раз, возможно, надолго: Хвостова редко наезжала в Москву, а Лизавета Сергеевна почти не бывала теперь в Петербурге. Для сношений оставалась почта, но даже в самом подробном письме не все можно поведать и выразить. «Как же без этих страстных жестов, без постоянного „Bon Dien!“ и этого громкого, заразительного смеха Тани?» — с улыбкой думала Лизавета Сергеевна.

— Однако сегодня ты сияешь, ma shere amie! Бьюсь об заклад, ты влюблена и, кабы не отсутствие Nikolas, я решила бы, что у вас все сладилось! — по-французски заговорила Татьяна Дмитриевна, которая собиралась в дорогу и гоняла прислугу со своим бесчисленным багажом.

— Отправь, пожалуйста, горничную, — так же по-французски обратилась к подруге Лизавета Сергеевна. — Мне хотелось бы поболтать с тобой немного.

— Avec plaisir, madame, — шутливо ответила дама и приказала горничной, — Даша, поди вон.

Когда девушка вышла, она уселась в кресло и заговорила совсем другим тоном:

— Итак, что ты имеешь мне сообщить, mon ang? Неужели Волковская права и ты скрываешь у себя любовника?

— Бог с тобой, Таня, — испуганно перекрестилась Лизавета Сергеевна. — Невесть что ты городишь!

— Это не я, твоя Волковская мне под великим секретом опять нашептала, когда мы гостили у них. Говорит, никого к себе в комнату не впускаешь, а в ночь перед отъездом она, конечно, «случайно», оказалась у твоей двери и слышала такие звуки!

— Какие? — недоуменно спросила ее собеседница, округлив глаза.

Татьяна Дмитриевна с наслаждением перечислила:

— Стоны, всхлипы, чмоканье, невнятное бормотанье, да мало еще? И знаешь, Lise, эта змея уверяет, что именно Nikolas бы у тебя той ночью: она узнала его голос… — Татьяна Дмитриевна пытливо вглядывалась в лицо подруги.

Лизавета Сергеевна похолодела и опустила глаза. Да, Волковская была близка к истине, но, по счастью, не догадывалась о главном.

— А видела бы ты, как она сама висла на бедном Налимове в момент прощания, совестно было смотреть! — продолжала тему Татьяна Дмитриевна.

Лизавета Сергеевна решилась: больше нельзя было держать в неведении тетушку Nikolas и матушку другого участника дуэли. Она покусала губы, не зная с чего начать. Подруга выжидательно молчала, наблюдая за ней, потом не выдержала:

— Так он здесь?

— Кто?

— Nikolas Мещерский, разумеется.

— Да…

— Рассказывай же, негодная интриганка! — воскликнула Татьяна Дмитриевна.

— Да нет, душа моя, и вовсе все не так, как наплела тебе Волковская! История эта опасная, кровавая.

Татьяна Дмитриевна обмякла в креслах:

— Не томи, я же сойду с ума!

И Лизавета Сергеевна рассказала сколь можно короче события последней недели. Завершив рассказ, она молитвенно сложила на груди руки:

— Только умоляю, никому ни слова, Таня! Ты представляешь, что им грозит?!

Изрядно потрясенная услышанным, Татьяна Дмитриевна серьезно проговорила:

— Да уж, представляю… Когда-то из-за меня дрался на дуэли один замечательный человек… — она замолчала, погрузившись во вспоминания.

— Ты мне не рассказывала, — удивленно произнесла Лизавета Сергеевна.

— Ну, что тут рассказывать. Офицер, был разжалован в солдаты, сгинул на Кавказе… Печальная история, а я не люблю печальных историй! И ты умница, Lise, все сделала правильно. Пусть Волковская рисует в своем воображении египетские ночи, только бы не догадывалась об истине.

Она решительно поднялась с кресел:

— Идем!

— Куда?

— К нему. Я должна повидать племянника, или ты из ревности не допустишь меня к одру больного? — Татьяна Дмитриевна лукаво улыбнулась.

Пришлось, соблюдая все меры предосторожности, навестить раненого. Лизавета Сергеевна была разгневана, когда застигла у постели Nikolas Владимира и Сергея. Доктор оповестил их утром об улучшении, друзьям не терпелось увидеть это воочию. Хозяйка выставила вон непрошеных гостей, которые, в свою очередь, удивились появлению здесь Татьяны Дмитриевны.

Nikolas выглядел утомленным: в таком шатком состоянии впечатления действуют разрушительно, будь то радость или беда. Еще тетушка с порога напустилась на него:

— Однако, милостивый государь, что прикажете сообщить вашей московской тетушке и вашему отцу? — и сама же ответила. — Совсем немного: «Лежит простреленный в будуаре прекрасной дамы».

— Не сердитесь, ведь, кажется, все обошлось, — пытался защититься Nikolas. Он был очень слаб, даже улыбка ему давалась нелегко.

— Помилуй, Таня: Николай Алексеевич еле жив, пощади уж. — Лизавета Сергеевна приложила тыльную сторону ладони ко лбу Мещерского и, убедившись, что жара нет, спросила:

— Вам что-нибудь нужно? — в голосе ее невольно звучали неисчерпаемая нежность и забота.

— Нет, — слабо улыбнувшись, ответил Nikolas.

— Доктор говорит, что для вас лучшее лекарство теперь — это сон. Спите, больше сюда никто не войдет, — она задернула полог.

Вызвав Палашу, Лизавета Сергеевна свистящим шепотом попеняла ей за нерадивость и опять пригрозила Волковскими. Оставив девушку на часах, подруги удалились. Татьяна Дмитриевна должна была укладываться, а хозяйка — хлопотать об ужине. Внизу они расстались, но не прежде чем Хвостова высказалась по поводу давешней сцены в «будуаре».

— Я, конечно, не судья тебе, — скромно потупившись, говорила Татьяна Дмитриевна, — но мне кажется, это не очень прилично — держать в своей постели молодого мужчину: это так волнует, так будоражит! — насладившись оторопью, а затем и зреющим негодованием подруги, она расхохоталась. — Ах, mon ami, завидую, не обессудь! История из новейших романов, каков-то будет финал?.. Впрочем, особой проницательности не требуется, чтобы его предречь. Nikolas смотрит на тебя, как на Благого вестника, как на Ангела, сошедшего с небес. Ну, а ты на него, как на Святого Младенца, прости меня, Господи.