Соня наклонилась к Мещерскому и что-то доверительно зашептала, тот внимательно выслушал и кивнул.

— Ах да! Я собственно по делу к Алексею Васильевичу! — будто вспомнила Лизавета Сергеевна. — Скоро ли он будет?

Авдотья Федоровна удивленно подняла брови:

— Так он из собрания к вам намеревался заглянуть, как всегда. Вы знаете, Алеша так переменился в последнее время, как будто помолодел, похорошел. Ну, да я рада.

Nikolas внимательно следил за Лизаветой Сергеевной, которая вдруг заторопилась, припомнив несуществующие дела. Хозяйка отпускала ее с явным сожалением.

— Ну что ж, голубушка, жаль… А Алеша будет сегодня у вас непременно. Николаша, проводи дорогую гостью. Не забывайте нас.

В прихожей Мещерский стиснул ее руку.

— Вы позволите мне прийти к вам завтра, мне очень нужно поговорить?

Освободив руку и натягивая перчатки, Лизавета Сергеевна медлила с ответом. Он нетерпеливо ждал.

— Ну… хорошо. Мне тоже необходимо сказать вам нечто важное.

На радостях всегда сдержанный Мещерский, подпрыгнув, схватился за притолоку и повис.

— Ах да! — вспомнил он. — Петя оставил книжку, передайте ему. Сейчас я принесу, — и он помчался к себе.

Как только Лизавета Сергеевна осталась одна, дверь соседней комнаты тут же приоткрылась, и вошла Соня. Совершенно очевидно, что она стояла за дверью и ждала удобного момента.

— Сударыня, я имею дерзость обращаться к вам с униженной просьбой, — говорила Соня, но в глазах ее не было смирения. Они сверкали, как сталь. — Оставьте Nikolas в покое.

— Извините? — холодно вопросила Лизавета Сергеевна.

— Поверьте, так будет лучше для него. Я знаю, он любит вас. Но скажите, зачем он вам? У вас есть поклонники постарше, Алексей Васильевич, к примеру. На что вам мальчишка? Найдите себе жертву своего возраста. Сергей говорит, Nikolas очень изменился после лета: много грустит, лекции забросил, нигде не бывает и, — она как-то странно шмыгнула носом, — собирается на Кавказ. Я уверена, он вас забудет, только дайте ему эту возможность, не губите его!

Заслышав упругие шаги Мещерского, Соня метнулась к двери и, оглянувшись, приложила палец к губам с просьбой молчать. Только закрылась за ней дверь, вошел Nikolas. Бедная женщина едва смогла взять себя в руки от этой смены картин и состояний. «Опять водевиль!» Сияние любимых глаз тут же погасло, стоило Мещерскому взглянуть на помертвевшую женщину.

— Что? Что? — спрашивал Nikolas, но Лизавета Сергеевна знала, что Соня приникла ухом к той стороне двери и тоже ждет ее ответа.

— Вам не нужно приходить завтра. И лучше нам вовсе не видеться, — еле выговорила Лизавета Сергеевна. Она бросилась к выходу, забыв взять у Мещерского книгу. Ей вслед неслось откровенно- страдальческое:

— Ну почему? Тогда убейте уж сразу, у меня больше нет сил!

Обернувшись, она увидела слезы в глазах Nikolas. Не решаясь хоть на миг задержаться, дама ответила срывающимся голосом:

— Это ради вас же, несчастный! — и выбежала на улицу. Человек еле поспел за нею со своим зонтиком.

Не разбирая луж, она летела по переулку. «Да-да, ничего, кроме несчастий, я ему не принесла. Соня права, во всем права!»

Чудом Лизавета Сергеевна избежала сильнейшей простуды. Возможно, благодаря той жизни, что таилась внутри, и на спасение которой организм женщины направил все силы. Теперь ей казалось, что крохотный огонек надежды погас, и больше ничего не оставалось у нее, кроме будущего ребенка Nikolas. Она пока не знала, как расскажет обо всем детям, родственникам и знакомым. Да и нужно ли рассказывать? Пусть все решится само собой. Мужественно скрепившись душой, надо было жить дальше.

Из Петербурга вернулась Марья Власьевна. По ее рассказам выходило, что все устроилось с Ниной как нельзя лучше. Княгиня Павловская сердечно приняла племянницу, поселила у себя, представила ее ко двору. Марья Власьевна оставила девочку в надежных руках. Нина передала письмо, в котором благодарила маменьку за то, что, невзирая на все страхи, отпустила дочь в столицу. Пока что никаких разочарований, только надежды. Княжна Ольга ее приезду очень рада, да и Мишель тоже… Правда, она немного соскучилась по дому, по всем близким и особенно по любимой маменьке. Единственно с кем разлука не удручает — это с мисс Доджсон. Наконец-то я избавилась от ее презрительного фырканья на все мои высказывания. Впечатление было такое, что Нина нашла свое место, по крайней мере, на сей день. Лизавета Сергеевна еще раз мысленно благословила дочь.

— Говорят, Мещерский-то полтавский к тебе зачастил, — лукаво подмигивая, спросила Марья Власьевна в первый же визит. — Уж не жениться ли надумал на старости лет? Мог бы и помоложе, конечно, сыскать: чай, ни в одном доме ему отказу бы не было с таким-то богатством. А ты, матушка, не зевай! Чего тебе бобылкой сидеть? Жених завидный: хорош с лица, да и по мужской части, должно, справен, а? — и она захохотала, толкая в бок Лизавету Сергеевну.

— Да что вы, Марья Власьевна, ни о каком замужестве и помину нет! — отговаривалась дама сердито, но Аргамакова не унималась:

— Того и гляди эту дурищу в очках, Авдотью Федоровну, зашлет к тебе свататься. Вот умора-то будет! Она ж ничего в этих делах не смыслит: у нее девка двадцати лет перезревает, а эта все книжки читает! На дом-то не придут. Впрочем, — Марья Власьевна интригующе прищурила глаза, — может, там другой расчет? Мещерский сыну запретил жениться, но ведь голубки живут в одном доме, долго ли до греха? А там, глядишь, деваться некуда будет. Разве Авдотья-то Федоровна за ними уследит? Куда ей! Она же от книжки носа не поворотит.

— Будет вам, расскажите лучше городские новости, вы уж наверняка все знаете лучше, чем я, — переменила тему Лизавета Сергеевна.

Марья Власьевна, действительно, обнаружила поразительную осведомленность, если учесть, что в Москве она находилась всего лишь вторые сутки. Когда Лизавета Сергеевна выразила свое удивление, гостья самодовольно хмыкнула:

— А ты что думаешь, я уже успела побывать в некоторых местах, уяснить стратегическую обстановку в городе. Шутка ли, столько дней меня не было в Белокаменной!

Перед тем как отправиться восвояси, Марья Власьевна сказала:

— Не провожай, матушка, меня там Филька дожидается. Что-то ты бледна, нехороша. Не заболела ли, не приведи Господь? — она смотрела на хозяйку с неподдельной тревогой, но Лизавета Сергеевна вдруг испугалась, что Аргамакова догадалась об ее положении. Можно было представить, как эта новость займет все гостиные и станет главной сенсацией этой ходячей газеты.

— Нет-нет, спала плохо, да и только…

Стоило одной гостье покинуть дом Львовых, как лакей сообщил о визите старшего Мещерского. Лизавета Сергеевна невольно усмехнулась, припомнив давешние прозрения Аргамаковой. Когда же Алексей Васильевич вошел, и она увидела взволнованное лицо и цветок в петлице фрака, то чуть и впрямь не рассмеялась. Однако смех мог обидеть и даже оскорбить гостя, тем более что явился он на сей раз попрощаться. Дела свои он завершил, теперь отправлялся в Петербург, а оттуда — домой, в Полтаву.

— В театр мы с вами не сходили, но это исключительно по вашей вине! — говорил Алексей Васильевич за ужином. — Вольно ж вам безвылазно сидеть в доме, когда начались сезоны. Литературные салоны вы не посещаете, но это я могу понять: давеча побывал в одном доме, у знаменитой дамы. Чего только не наслушался! Какие-то волосатые молодые люди в засаленных сюртуках и нечищеных сапогах брызгали слюной, рассуждая о благе России. Один целую корзинку бисквитов съел от волнения. Собеседника слушать не могут — свои слова непроизвольно выпрыгивают из небритых уст, успевай только произнести. На версту несет семинарией, однако, говорят. Студенты университета. Когда взялись читать стихи, я дал деру, спасая свои уши.

Почти никогда не замечающий детей, Алексей Васильевич вдруг обратился к Пете:

— Не пишите стихов, молодой человек! Лучше Пушкина не напишите, а дурных плодить нечего!

— Я не пишу, — почему-то обиделся Петя.

Весь этот вечер старший Мещерский был необыкновенно взвинчен и болтлив. Когда, по обычаю, кофе и трубку ему подали в кабинет Лизаветы Сергеевны, и за ними закрылась дверь, причина такого поведения гостя раскрылась. Несколько времени он сосредоточенно дымил, затем приступил к главному:

— Сударыня, я не мастер изъясняться, особенно по любовной части. Это совсем не моя роль, но я не могу уехать, не попытав счастья. Вы знаете, я одинок, как и вы, и думал, что так и помру. Но Амуру было угодно сыграть со мной, давно не юношей, злую шутку… — Он помолчал в поисках нужных слов. — Кажется, я полюбил вас, — и Алексей Васильевич совсем по-мальчишески покраснел, и больно кольнуло в сердце его собеседницу сходство его с сыном и трогательность объяснения.

— Так знаете что, — нарочито бодро продолжил гость, — выходите за меня замуж. Не надо, не отвечайте сейчас. Вы должны хорошо подумать. Условимся так: вы присылаете мне завтра до двух часов пополудни записку. Да или нет. Вот и все, и не надо ничего объяснять.

Далее трудно было сохранять непринужденность, и Алексей Васильевич, чувствуя это, поторопился откланяться. На прощание он поцеловал даме руку и серьезно посмотрел в глаза. Лизавета Сергеевна не выдержала взгляда.

После этого визита в ее душе поднялась настоящая буря. Нужно было принять решение и дать ответ. Да или нет. Впрочем, никаких сомнений, что «нет», однако, некий трезвый, рассудочный голос в ее голове требовал подумать, подумать. Прощаясь на ночь с детьми и видя их напряженные лица, какие у них бывают именно после визита старшего Мещерского, Лизавета Сергеевна думала: «Конечно, нет!» Однако, встречаясь с укоризненным взглядом Палаши, а потом, читая на ночь молитву и укладываясь спать, она вновь слышала тот омерзительный голос, который требовал подумать.

Алексей Васильевич, безусловно, вызывал симпатию, его интересно слушать, он излучает силу и властность, которым ей, как всякой женщине, хочется подчиниться. С ним было бы надежно, как в свое время с мужем. Но в глубине души Лизавета Сергеевна немного побаивалась его язвительной насмешливости, хотя высоко ценила оригинальность его ума и характера. Физически он тоже вовсе не вызывал ничего похожего на отвращение, будучи в прекрасной форме. Но все не то… Ребенок? Он ничего не знает, а если бы узнал? Алексей Васильевич, кажется, не находит в своей жизни места детям, тем более чужим. Ребенок, который родится у Лизаветы Сергеевны, его внук… Как все запуталось!

Подушка казалась жесткой, постель горячей, горло пересохло. Лизавета Сергеевна зажгла свечу, налила воды из графина и выпила. Затем она достала из шкафа рубашку Nikolas, коварно похищенную еще в деревне, и прижала ее к лицу. Едва уловимый запах, такой родной, незабываемый, еще сохранился и напоминал о тех трагических и одновременно счастливейших днях ее жизни…

Нет, никогда она не сможет быть с Алексеем Васильевичем такой естественной в проявлении своих чувств. Даже если привяжется к нему с годами, полюбит как мужа, как близкого человека, она никогда не будет так непосредственно счастлива, как с Николенькой. Только его взгляд, его прикосновение волнуют все существо любящей женщины, даруют рай. «Николенька — то, чего не хватает мне для полной гармонии существования, он — моя половина, без которой жить можно, но любить уже нельзя. И наш ребенок зачат был в любви, он такой естественный плод нашего союза, как сама любовь — естественный плод слияния наших душ…»

Однако откуда-то опять веяло холодом, и трезвый голос спрашивал: «И где же твой Николенька? Почему он не рядом? Почему послушался тебя, а не проявил мужскую волю, характер? Ведь, если любишь, не рассуждаешь, а идешь прямо к цели. Не так ли?» Лизавета Сергеевна пыталась заглушить ухмыляющийся голос: он уважает мои чувства, для него важно, чтобы мне было хорошо. И он еще слишком юн и неопытен, чтобы знать наверняка, как надо действовать. Он обижается, как ребенок.

«Когда этот юнец перестанет быть для тебя ребенком, сохранится ли твоя любовь? Может, он привлекателен только своей юностью, красотой, чувственностью?» Больше всего женщина боялась именно этого вопроса. Она горько усмехнулась, вспомнив, как Nikolas уверял ее (он — ее!), что время не властно над любовью, а она теперь сомневается, будет ли любить Мещерского, когда тот станет старше, грубее, обыденнее! Ведь она знала, что в ее любви много материнского, а это залог вечной любви, даже если она перестанет быть взаимной.

«Господи, надо же писать Алексею Васильевичу!» — встрепенулась Лизавета Сергеевна. Где-то уже слышен был колокольный звон: кажется, в Зачатьевском монастыре звонили к заутрене. Сомнений больше не оставалось. Даже если она навсегда останется одинокой, с ребенком на руках, все одно — «нет». Таким будет ее ответ. Все выгоды и привлекательность этого замужества исчезают после мысли о том, как тяжело целовать нелюбимого. Это будет обман, обман. «Пусть я никогда не решусь вернуть Nikolas и соединиться с ним, на такой обман я все же никогда не пойду».