Адналин стар, Адналин мудр. Он сказал: ты их не знаешь. Бойся, сынок. Страшные это люди. А в чем страх, не поведал. Низал таких Салават на пику. Душил удавкой. Кидал в реку. Казаки – другое дело. Вот кто опасен. Каторжники промаха не дают. А мужичье заводское что? Пустое место.

Рана озлобила молодого бия. Даже Атанай была ему не мила. Только в последнюю ночь пришел к ней. Ласкал жадно и грубо, будто хотел доказать что-то. Женщина заснула в слезах. Утром, закусив губу, процедила:

– Ты и на детей смотришь, как на чужих. Отнял белый царь у тебя душу.

– Может, он-то мне ее и дал?

Нехорошо смеялся Салават, когда затягивал седельные ремни. Свистел собакам, будто на охоту собирался. Но все знали, что это за охота. На том берегу Аи, где поджидали его отряды лучников, где в лес уходила дорога на Симский завод.

Вчера прискакал казак от Пугачева, сказал, что государь повернул всей силой на Казань, что Михельсон, замирив заводских, ушел к Уфе. Теперь мужики послушны, снова начнут лить пушки и ядра для верных войск, чинить им ружья, делать бомбы. Надо те заводы вместе с избами попалить, а народец разогнать по лесам, чтоб не слали огненной погибели в спину царя-батюшки.

Башкирам того и надобно. Давно они точили зубы на заводы, сколько раз просились их пожечь. Сам Салават говорил Пугачеву: «Не будет добра от железных махин. Дозволь пришлых переколоть, рудники засыпать, домны разломать». Видать, дошла и до государя Салаватова правда.

Пятьсот конников пристали к бию у деревни Шиганаевой. По дороге заскочили в деревню Лемеза и начали склонять тамошних башкир идти с ними. «Мы навоевались, – отвечали местные. – Не хотим больше». Но, чуть только прослышали, что Салават вздумал разорить железный завод, одумались, похватали пики, сели на коней, и отряд увеличился вдове.

Сохранить в тайне свое приближение башкиры не смогли. Симские мужики их давно высматривали с деревьев, а увидав, затворили ворота и встретили камнями да ушатами кипятка. Ружей-то у симцев не было. Но что шестьдесят человек сделают против тысячи? Опрокинули конные тын, разбили створки, закрутились на улицах. Заводские били их дрекольем, косами, насажанными на палки, кистенями, и даже ослиными челюстями – знатным еще с библейских времен оружием. Бабы и те выскакивали с домашней утварью – ухватами, граблями, тяпками – сражались отчаянно, словно в них черт вселился. Не хотели отдать избы огню. Кричали: «Не пойдем к ворам!»

Бой был страшный, но недолгий. И часа не прошло, как легли на площади заколотыми плотинные мастера, литейщики, оружейники, рудокопы. Вернулись домой, понадеялись на милость господина Михельсона. Он-то их не тронул, да башкиры припожаловали. На самую маковку церкви был вздернут отец Симеон, призывавший народ не покоряться мятежникам. А конные уже въезжали в царские врата, покрывали потные спины лошадей ризами. Обдирали и ломали иконы, прицельно, с седла мочились на стены. Потом притащили девок, которых хватали во дворах, выдергивали из подклетов, ловили на чердаках.

Улица была устлана телами, а из выбитых дверей храма слышались гогот, не русская брань, плачь и крики. Мужики получили одни копья, бабы другие. Всего до сотни убитых осталось под низенькими бревенчатыми сводами. Многие еще шевелились, когда на крышу швырнули головню и в подслеповатые окошки повалил дым от прелой соломы.

Симский завод выгорел весь. Трое крестьян прочухались среди мертвых, уползли к лесу. Лишь один сумел добраться до Катав-Ивановского завода и, когда его подхватили под руки, все шептал: «Братцы, спасайтесь!»

Катав-Ивановский был куда крупнее. Там действовала кантора, принимавшая всех, кто решил бежать из окрестных деревень, страшась Самозванца. Народу набилось туча. Целый день слышались вой пил, стук молотков, грохот ссыпаемых булыжников. Мужики укрепляли стены тесом и корзинами с землей, таскали камни. Имелось и оружие. Шесть отлитых здесь же пушек, ружья, порох в изобилии.

Услыхав о судьбе симцев, решили стоять до конца. А тут еще, как на грех, пришли вести из Усть-Катавы и Юрюзани, куда после Симского двинулся Салават да прихватил с собой отца Юлая. Самозванец пожаловал бывшего старшину атаманом, вот и решил старик разгуляться напоследок. Глядя на сына, снова почувствовал себя молодым, потянулся к сабле. Больше тридцати лет ждал он, когда Симский завод задохнется собственным дымом. Салават – молодой волк – очистил землю от скверны, вернул ее отцу. Не такова ли судьба и остальных плавилен?

В Катаве и Юрюзани обретались одни безответные бабы. Их пограбили, увели скот, огуляли, как следует – пусть рожают чернявых – но не убили. Пошли прямо на Катав-Ивановский. А под ним, вот незадача, запнулись.

Приказчики Иван Кондратьев и Никита Абаимов нагородили вокруг такую стену, что и самим смотреть страшно. Башкиры окружили завод и выставили пикеты. Да только конные заслоны не стоят на месте, все время двигаются. Между ними нет-нет да проскочит человечек в Уфу или Оренбург звать на помощь. Двенадцатого июня нападавшие предприняли штурм, но были отбиты, оставив под стеной чуть не шесть сотен человек. Раз катавцы взялись стрелять – а среди них все охотники – значит половина коней побредет без седоков.

По утру прислал Салават парламентера, которого заводские без церемоний повязали и допросили. Он назвался Шайтаном и пытался передать приказ от Самозванца всем оставить заводы, следовать за его армией, а имение поджечь. Мужики на это не согласились. «Будет, наигрались! Распустили вашу сволочь!» Шайтан снова к ним подступался: «Мы-де все одного государя дети. Нам надо жить дружно и вместе исполнять его волю». На что получил: «Видали мы вашу дружбу на Симском заводе! И с нами хотите тоже сделать! Не дадимся». Вздумали было собаку повесить, но приказчики удержали народ от расправы и посадили бунтовщика в погреб.

Девятнадцатого штурм повторился и был жесток. Башкиры захватили первый ряд окон бастионов, но пушечной и ружейной пальбой нападавших отогнали прочь. Осажденные так раздухарились, что пошли в атаку. Они гнали отступающих по полю до леса и вернулись только из опасения, что хитрецы их заманивают.

Но разгневанный Юлай действительно решил отступать. В отместку на обратном пути он ворвался в деревни Карауловку, Орловку, Ерал, сжег дома и переколол полторы сотни жителей. Прискакав домой, охолонул и даже продиктовал письмо приказчикам-катавцам: «Как нам не жить в согласии? Должно обещаться не чинить друг другу зла. Готов отдать в завод двух аманатов». Но ответа не последовало. Прошла для заводских пора легкой веры.

У Потемкина двое троюродных братьев – Михаил и Павел Сергеевичи. Ближе них мужчин в роду нет. Потому и хороводился с ними Гриц с самого детства. А те, признав его атаманом, служили как старшему, преданно и верно. Михаил пошел по интендантской службе, для чего характером совсем не подходил. Был он строг, болезненно честен и готов сам себя обобрать, лишь бы выдать служивым их пайку. Худоба и нервное подвижное лицо делали его почти некрасивым. Он знал, что чересчур рассудочен и оттого не ладит с дамами. Бывало, постился до изнеможения. По два раза на день отстаивал службу. Гриц дразнил его «Святителем Смоленским», и все соглашались, что прозвище это братцу как раз впору.

Павел же был, напротив, нежен, впечатлителен, всегда в мечтах. Ростом невысок, сложения деликатного. Глаза большие, нос вздернут. Настроение у него менялось, как питерская погода: по десять раз на дню. Больше любил грустить и задумываться. Украдкой писал стихи. И даже когда начал служить в армии, не бросил пропащее дело. Изводил себя элегиями.

И этого-то человека императрица пожелала видеть руководителем следственной комиссии в Казани. Потемкин не возражал. Ему нужна была там своя рука. Старшой рассудил здраво: Казань от мятежников далеко, бунт кончается, скоро Бибиков с Михельсоном всех перебьют. А Павел так добр, что и своих-то крестьян не сечет. Самое ему место разбирать дела и находить смягчающие обстоятельства. Ибо государыня большой крови не хочет.

Гром грянул среди ясного неба. Пятнадцатого июля измочаленный курьер привез известие, что Казань сожжена. У Григория единственный глаз полез на лоб. Он несколько минут молчал, сжимая и разжимая на столе кулаки. Потом потянул графин, глотнул залпом, половину опрокинул на себя и велел звать Михаила Сергеевича. Тот недавно вернулся с юга и теперь помогал брату в коллегии.

«Святитель Смоленский» вошел, настороженно глянул на Потемкина – что-то уж больно темен с лица. Вице-президент ткнул пальцем в бумагу. Михаил склонился над столом – обычно брат не приглашал его читать рапорты – да вдруг как отпрыгнет. Казань! Как Казань? Ведь Самозванец побит!

И оба хором выдохнули:

– Павел…

Павел Сергеевич стоял на стене и смотрел на море огня, отделенное от кремля только узким ободком реки. Жарко, как в домне. Казалось, вот-вот выкипит вода, и осажденные спекутся в кольце красных кирпичных стен, как гусь в русской печи.

Павел уже давно снял шляпу, парик и форменный кафтан, оставшись в одной рубашке с развязанным воротом и в лосинах. Дальше разоблачаться было неприлично, хотя адски хотелось. К нему по стене приближалась женщина. Он видел, как колоколом покачивалась ее юбка, и косточки корсета ходили на тощих боках от тяжелого неровного дыхания. Пот градом катился со лба.

– Преосвященный Вениамин сейчас начнет обходить стены с иконой, – крикнула она, помахав рукой. – Спускайтесь, генерал.

– Я не в форме, Лиза. Мне не хотелось бы…

– Там все полураздетые, идемте, – она твердо взяла его за руку и повела за собой к лестнице.

Оба уже так очумели от жары и предвкушения смерти, что не видели в этом ничего предосудительного. А ведь они были едва знакомы. Теперь казалось, знают друг друга лет десять. Время спрессовалось, не оставляя на экивоки ни минуты. Наверное, их убьют. Наверное, скоро. К чему церемонии? По мирному бытию роман растянулся бы на полгода. Но вышло, что за один день с утра до вечера прошла долгая, бурная жизнь, состарившая их вместе.

– Где Егорка? – спросил генерал, опасавшийся, что в таком столпотворении младшего брата госпожи Харловой задавят.

Лиза не ответила. Она облизала пересохшие губы, вынула платок и стала оттирать лицо спутника от гари. Жирные хлопья оседали на белый кружевной батист, на волосы и щеки, делая Павла настоящим чертом из преисподней.

– Господин генерал, город не должен видеть вас без шпаги, – она всегда все помнила, эта женщина, и в отличие от него, никогда не разжимала кулак, в который собрала свою душу.

Ее привезли в апреле из Яицкого городка. Оказалось, что под одной крышей Казанской следственной комиссии собрались три пугачевские бабы. Павел, и с двумя-то намаявшийся до крайности, был несказанно раздражен новой пассией любвеобильного Злодея.

– Вы мне всех его сучек сюда притащите? – осведомился он у есаула, конвоировавшего обоз.

– Не могу знать, – оскалился рябой парень. – Везу, кого приказано.

Генерал ни мало не смущался, что седоки могут его услышать. Но когда Лиза откинула дерюжный полог на возке, прикусил язык. Госпожа Харлова была одета просто, если не сказать бедно – в обноски невесток бабки Евфросиньи. Но ее лицо, терпеливое и кроткое, было так не похоже на лица двух первых арестанток, что Павел крякнул.

– Она не казачка, – обратился он к есаулу.

– Убитого Харлова вдова.

– Простите, сударыня, – генерал подал ей руку.

– Ничего, – Лиза не оперлась на нее и стала вынимать из возка Егорку, закутанного по самые уши. – Как меня только не называли.

– Еще раз простите.

Павел пошел прочь, злой и смущенный. Черт его тянул за язык! Если б не эти бабы…

Устинья и Софья устраивали у него на допросах настоящие потасовки. Орали благим матом и тягали друг друга за волосы. Первая жена Пугачева была еще ничего, тетка смирная, пока не повстречала горластую и нахрапистую соперницу – зачинщицу всех беспорядков.

Софья прибыла в Казань при Бибикове. Ее и детей с конвоем доставили с Дона из станицы Зимовейской. Она сразу во всем повинилась, благо никакого другого греха, кроме замужества с Емельяном, за душей не имела. Родила ему пятерых детей, двое померли, трое при ней: сын Трофим десяти лет и дочери Аграфена и Христина семи и четырех лет. В октябре 1772 года муж оставил ее и неведомо куда бежал. С тех пор они не виделись.

Лицо у казачки было истертым, как застиранное белье. Глаза выцвели. Натруженные руки с суставами-шишечками она плетьми клала на стол. Горбилась. Говорила тихо и устало. Не отказывалась подтвердить перед народом, что Самозванец – ее беглый муж. Но и худого о нем не сообщала. Во всем ее облике сквозила покорность, а взгляд будто спрашивал: «За что вы меня? Чем я виновата?»

Другой разговор Устинья. Молодая да жаркая. Не выходя из следственной избы, сразу начала строить Павлу глазки. Мяла край собольей душегрейки, вызывающе шуршала атласной юбкой, загибала уголок, чтоб видна была изящная нога в козловом сапожке. Да только генерал был не из того теста. Быстро окинул ее взглядом и осведомился: