Ольга Елисеева - Лев любит Екатерину

А дома в этот час было ненастно. Налетел на пустую избу Адналина полковник Аршеневский, похватал родню бунтовщиков, учинил обыск. Сболтнул ему кто-то, де у Салавата спрятаны великие сокровища. Что нашел, все забрал – табун лошадей в пятьдесят голов, столько же коров и мелкого скота – но, видно, мало показалось. Бил простоволосых жен нагайкой по головам пока не сказали, что свекор носил деньги к соседу. В сундуке у того отыскались шестьсот рублей серебром и еще пятнадцать рублей мелкой старинной монетой, а на дне три лисьих шкурки. И их заграбил проклятый мародер!

После чего повлек причитающих баб в Уфу, где и бросил под арестом. Вскоре женщинам разрешили вернуться домой. Те чаяли еще свидеться с близкими. И не ошиблись. Приговор над Юлаем и его сыном приводился в исполнение в тех местах, где геройствовали степные волки. В Симском, Усть-Катавском заводах, в деревнях Юлаевой, Лак, Орловке, в Красноуфимской крепости, в Кунгуре и Осе были биты они кнутом при всем народе.

Атанай подошла к помосту близко-близко, ей хотелось взять мужа за свесившуюся руку, но она не посмела. Ночью караульные ни за какие деньги не пустили ее в избу, где в колодках сидели арестанты. Так и проклинала себя потом всю жизнь за робость. Никогда не держать ей больше на груди тяжелую голову хмельного Салавата, не прижимать к лицу рубахи с мужниным запахом. По исполнении наказания Адналин с сыном побрели этапом из Казани в Рогервик на каторжные работы. Там и сгинули.

Павел Потемкин возвратился в Петербург в конце лета. С ним приехала Лиза в надежде пристроить Егорку в Сухопутный шляхетский корпус. Все остановились у Самойловых, и Марья Александровна сбилась с ног. Впрочем, гости попались тихие, а бледная красивая женщина с испуганным взглядом и вовсе старалась никому не попадаться на глаза. Хозяйку это даже слегка обидело: посидели бы, поговорили о своем, о бабьем. Но когда Павел рассказал ее историю, госпожа Самойлова прониклась чужим горем. Надо же, какая судьба! Не приведи господи!

Генерал доставил материалы следственных комиссий и вскоре намеревался ехать назад. В первый же день Гриц пришел вечером из дворца и заперся с братьями в бильярдной. Павел привез из Казани трофейный штоф зеленоватого казацкого пойла. Усидели втроем под рассказы младшего. Григорий смотрел на него и не понимал, куда делся мягкий застенчивый Паша с нескладными виршами на оберточной бумаге. Он распихивал их по карманам и краснел как рак, если мятые листки случайно выпадали на пол.

Фамильная твердость прорезался у Павла не в семнадцать и не в двадцать лет, а далеко за тридцать. Видно, шибко его тряхнуло там, на Волге. Следователь выложил много такого, о чем не смел писать в донесениях – вдруг попадут в чужие руки. О Дубровском, о голштингских знаменах, о пересылках Самозванца с двором.

– Только потянул за ниточку и оборвалась! – досадовал он. – Обрезали.

Генерал плеснул себе в стакан. Гриц накрыл свой ладонью:

– И как ты, братишка, там не помер? – со снисходительным восхищением поддразнил его Святитель Смоленский.

– Меня было кому утешить.

На последние слова генерала никто не обратил внимания. А зря. Перед обратной дорогой Павел решился на непростой разговор. Зашел в кабинет Григория в Военной коллегии, попросил позвать Михаила и сказал:

– Судари мои, я хочу жениться…

– Слава богу! – было обрадовались те.

– …на госпоже Харловой, – закончил фразу генерал. – Решение мое твердое и прошу отнестись к нему с уважением.

– Да ты сдурел?! – Святитель Смоленский взвыл так, точно ему на ногу уронили пушечное ядро. – Под другим забором себе шлюхи не нашел?

– Я ее люблю, – смиренно опустил голову следователь. – И венчаюсь, что бы вы ни сказали. Нужна отставка? Уйду в отставку.

– Оба успокойтесь, – оборвал братьев Гриц. – Во-первых, Миша, это не наше дело. Какую жену Павел в дом приведет, та и будет нам мила. А во-вторых, – он обернулся к следователю, – если решился вопреки рассудку, то я тебя не постыжусь, как ты меня не постыдился. – Он открыл шкатулку и протянул Павлу перстень с бирюзой: – Скажи Елизавете Федоровне, что государыня передает ей это вместе со своим благословением.

К Самойловым генерал летел на крыльях. Он нес в кармане положительный ответ из шляхетского корпуса – Егорка поступал на полный пансион – но главное, у него в кулаке был зажат бирюзовый залог счастья. Братья не против.

Но Лиза встретила его не так, как ожидалось. Она поливала цветы, увидела Павла, неловко столкнула горшок. Вместе кинулись собирать землю, наткнулись друг на друга пальцами, подняли глаза. И тут генерал прочел на ее лице приговор.

– Милый, я не знаю, как отблагодарить тебя за все, что ты для нас сделал. – Женщина не плакала. Голос ее звучал глухо, в нем появились незнакомые нотки. – Но я тоже приняла решение. Я постригаюсь в Страстной девичий монастырь.

Он хотел что-то возразить, но Елизавета Федоровна закрыла ему рот перепачканной в земле ладонью.

– Ничего не говори. Ты потом поймешь, что это во благо. Тебя ждет карьера. Я только помешаю. Всякий будет тыкать в меня пальцем и говорить: вот пошла пугачевская сучка. И даже если я спрячусь в деревне, то, видя тебя, люди скажут: этот женился на шлюхе. Ты уже никому не докажешь, что ты достойный человек. Подумай, разве я могу отплатить тебе такой монетой?

Сколько он не уговаривал, сколько не просил, Лиза осталась непреклонной. В ее кротости была такая сила, что пришлось отступить.

– Возьми хоть это в память обо мне, – на ладони Павла лежал подарок государыни.

– Нет, не могу, монахини перстней не носят.

Так и расстались. С болью, но без обиды. Павел понимал, что Лиза не только выгораживает его, но и сама прячется от людей. Ей нестерпимо их любопытство. На прощание обменялись крестами. Он дал обещание заботиться о Егорке. Она – молиться за них.

В первой декаде сентября оба покинули столицу.

Летний сад едва примерял багряницу, когда вестовой из Казани привез известие, что Пугачев схвачен. В Москве началось следствие. Государыня заявила, что не будет вмешиваться, но, отсылая генерал-прокурора Вяземского, настрого наказала: без жертв.

Ей пришлось согласиться на казнь самого Злодея и пятерых его ближайших сообщников. Еще восемнадцать были приговорены к битью кнутом и каторге. Но от нее требовали предать смерти еще человек восемьдесят. Для устрашения и назидания народа. Ответом Екатерины стал Манифест о прощении бунта. Накануне его подписания мать посетил великий князь. Он ознакомился с черновиком и сдвинул брови.

– Мальчик мой, вы недовольны? – удивилась Като. – Уже все позади. Хочу вернуть подданным веселые лица.

– Таким манифестом вы вернете им только уверенность в собственной безнаказанности!

Улыбка на губах Екатерины поблекла.

– О какой безнаказанности вы говорите? Или на Волге не погибли тысячи людей? Или генерал Панин не карал без суда?

– Он лишь наводил порядок! – топнул ногой царевич. – Которого давно не доставало!

– Вот как? – тон императрицы стал ледяным.

– Да, именно так! – с вызовом бросил наследник. – Нашему правительству не хватает мужской твердости! Ваше милосердие избаловало народ. Сделало его ни к чему не годным, кроме мятежей. И вот, едва один бунт подавлен, как вы уже спешите с прощением. Точно сами поощряете толпу к новым злодействам!

Павел видел, что мать гневается, но уже не мог остановиться. Екатерине казалось, что от раздражения в голове у сына соскакивает с гвоздя какая-то пружинка и его, как музыкальный ящик, заклинивает на одной мелодии.

– По мне, так надо казнить всех, кто содержится под стражей в Казани, Оренбурге и Уфе.

– Это двадцать пять тысяч триста шестьдесят семь человек, – педантично уточнила императрица.

– Вас это останавливает?

– А вас?

Минуту они смотрели друг на друга. «Кто это? – с испугом думала Екатерина, заглядывая в чужое взрослое лицо. – Где мой мальчик, жалевший собак с обмороженными лапами?»

– Этот манифест нельзя публиковать, – настаивал Павел.

Императрица поднялась из-за стола.

– Вы очень обяжете меня, молодой человек, если не станете давать советов. – Ее лицо окаменело. – Хочу напомнить, что вы мой подданный и ваш первый долг повиновение.

На другой день государыня при стечении народа читала Манифест в белом тронном зале. Толстые, обремененные наградами вельможи так расчувствовались, что плакали навзрыд. Несколько дам упали в обморок. Страх, мучивший всех с прошлой осени, уступил место ликованию. Скользя глазами по лицам, Екатерина не находила недовольных. Или те просто хорошо спрятались?

Ночь была безлунной. От разных подъездов Зимнего дворца с промежутком в полчаса отъехали две кареты. Разными дорогами они покатили на Выборгскую сторону, где остановились у небольшой церквушки Святого Самсония. От улицы храм заслонял сад. Из-за ограды было видно, что в узких оконцах зажжены свечи, движется священник в парадном облачении и двое служек.

Первым прибыл жених. Он бросил внимательный взгляд по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, прошел в церковь. Потом подъехала карета с невестой. Женщина, напротив, выскользнула и быстро пробежала за ограду, не осматриваясь.

Внутри храма все было готово к венчанию. У молодоженов под глухими плащами обнаружились праздничные раззолоченные наряды. Невеста – высокая, статная, с прямой осанкой и приветливым лицом. Жених тоже рослый, с властными манерами и надменной складкой губ. Красивые люди, ничего не скажешь. Почему хотят сохранить тайну, бог весть.

Священника не оповестили, кого венчает. Что ж, дело житейские. Вдова жаждет потихоньку от приметливых родственников соединиться с любимым, чтобы потом никто не смог помешать. Сказано, что жених генерал. По всему видно – не соврали. Важная персона. Богат. Перстень для обручения с крупным бриллиантом. А вот у невесты колечко бирюзовое, совсем простенькое, старой работы. С внутренней стороны свежая гравировка: «Лев любит Екатерину». Странно, что ее близкие не привечают такого мужа. Ну да наше ли это дело?

В церковной книге велено было записать, что раба Божия Екатерина венчалась рабу Божию Григорию. А больше ни слова. Имелись и свидетели. Тоже, судя по платью, народ сановный.

Обряд шел по полному чину. Более трех часов. У свидетелей руки отсохли держать венцы над головами. «Апостол» читал один из сопровождающих – совсем молодой. Назвался Александр Самойлов, полковник. Выговаривал все чисто, без запинок, но когда дошел до фразы: «Жена да убоится мужа своего», – все почему-то в испуге уставились на невесту. Та ободряюще кивнула, мол, «боится». А жених смущенно заулыбался и даже кашлянул.

После венчания оделили священника богато, сто золотых рублей новой чеканки, просили обо всем молчать, сулили щедрый вклад. Батюшка глянул на императорский профиль, засомневался, поднял глаза на молодую, но та уже накинула на голову темный капюшон плаща, скрывший лицо. Так и остался поп при своих догадках.

Муж на прощание сложил ладони лодочкой, получил благословение и без всякой вельможной гордости приложился к руке священника. Жена сделала то же самое. Вышли из церкви вместе, а за оградой снова сели в разные кареты и канули в черноту, покатив каждый в свою сторону.

Вновь встретились только в Зимнем и первую ночь спали на законном супружеском ложе, недоумевая, что отныне должно измениться в их отношениях?