Мари-Бернадетт Дюпюи - Лики ревности

– Станислас, мы столько проработали вместе в забое, – заговорил гость. – Месяц назад мы разбирали плечом к плечу завал, чтобы вызволить своих сыновей – вашего мальчика и моего, помните? Вы должны хорошо меня изучить. Я желаю вам только добра. И я бы посоветовал рассказать о краже инспектору Деверу. Этот флик иногда иронизирует не к месту и бывает нарочито холоден в разговоре, но я уверен, что он – человек честный и умный. В ваших интересах рассказать все подробности дела!

– Но я не убивал Букара! – упрямился поляк. – Я не желаю идти в тюрьму, потому что не сделал ничего дурного.

– А кто сказал, что вас упекут в тюрьму? Если признаетесь, какой марки был пистолет, есть шанс, что вашу непричастность установят сразу же! Полицейские извлекли пулю – значит, известен и калибр, и модель огнестрельного оружия.

– А что, если бригадира застрелили из папиного пистолета? – разволновался Пьер. – Что, если его украли нарочно, чтобы убить Букара? И вообще, это моя вина!

– Нет, Пйотр, ты тут ни при чем! – прикрикнул на него отец.

– Не понимаю, о чем речь, – подал голос Гюстав.

– Папа купил пистолет ради меня, – признался мальчик. – Для лошадей… В сентябре старенький мерин Кашý сломал ногу, когда одна берлина отцепилась и наехала на него. Бедный, он упал на землю, и мужчинам пришлось его оттащить, чтобы не загромождал собой движение вагонеток. Много часов Кашу промучился, пока кого-то послали наверх за ружьем, чтобы его пристрелить. В итоге его все равно пришлось поднимать, и уже наверху… Я не мог смотреть на его мучения, меня вырвало. Запрягли другую лошадь, и она оттащила Кашу к подъемнику. Поломанная нога билась о стены, и я переживал оттого, что ему, должно быть, очень больно. Тогда я подумал о Датчанине, которого так люблю! Что, если и с ним однажды такое случится? И папа пообещал, что будет носить с собой пистолет и пристрелит беднягу сразу, как только понадобится.

Гюстав Маро круглыми от изумления глазами смотрел то на отца, то на сына. Рассказ Пьера не укладывался у него в голове.

– Погодите-ка минутку! Вы что же, принимаете меня за идиота? Вы дорожите своей работой, Амброжи, ведь так? С каких это пор в шахту позволено проносить огнестрельное оружие? Ежедневно с какой-нибудь лошадью может случиться беда. Неужели вы все это время носили при себе пистолет? Да если бы директор узнал, вас бы вышвырнули в тот же день!

– Нет, конечно, я хранил пистолет дома, в потайном месте. И при необходимости быстро сходил бы за ним.

– Никто не поверит в эту басню, дорогой мой Станислас!

– А ведь это правда, мсье Маро! – В голосе юного Пьера звучала уверенность. – На нашей родине, в Польше, мой дед держал лошадей. Папа ухаживал за ними и любил так же, как и я. Нужно любить лошадок так, как мы, чтобы понять… Расскажите это Тома.

Гюстав посмотрел на встревоженное веснушчатое лицо мальчика. В его искренности невозможно было усомниться.

– Я ему расскажу, малыш. Ну, не стану вам мешать, я и так немного задержался. Прошу вас, Станислас, подумайте хорошенько! Полиции лучше всегда говорить правду.

Поляк только передернул плечами. Он выглядел еще более мрачным и подозрительным, чем раньше.

Инспектор Девер проводил Изору в комнату, которую ему выделил Марсель Обиньяк, – достаточно просторную и оборудованную примитивным туалетом. Все больше удивляясь молчанию девушки, он повернул выключатель. По пути к Отель-де-Мин она не проронила ни слова. В здание они тоже вошли молча и так же молча поднялись по центральной лестнице.

– Думаю, вы спите на ходу, мадемуазель Мийе, – заметил полицейский, переходя на нейтральный тон.

– Нет, я всего лишь задумалась, – пробормотала девушка. – Хотя я действительно очень устала. А еще ужасно хочу есть и пить!

Помещение отапливалось посредством большой переносной печи из эмалированного чугуна. Жюстен открыл буфет и вынул стеклянную банку с грийоном – традиционным вандейским свиным паштетом с небольшими кусочками мяса, а еще – хлеб и бутылку вина. Он поставил все это на стол, где уже находились спиртовка и графин с водой.

– Могу приготовить кофе или чай, – предложил он, смущаясь все больше, чего сам от себя ожидал – и только лишь потому, что они с Изорой оказались в его комнате наедине.

– Вы пьете чай? Как мадам графиня? – удивилась девушка.

– Я люблю чай, и это не повод для насмешек. Скажите, чем я могу быть вам полезен в ближайшие полчаса? Горячую ванну или душ не предлагаю: санузел в здании имеется, но в той части, которая отведена под лазарет, и у меня нет ключа.

– У меня ноги замерзли, чулки и юбка мокрые, а еще мне очень грустно! Я бы хотела разуться, только вы отвернитесь!

При свете электрической лампы на лицо Изоры было больно смотреть. Одна мысль о фермере Мийе, способном так жестоко избить собственного ребенка, будила в Девере ярость.

– Досталось же вам сегодня вечером, – вздохнул он. – У меня есть чем продезинфицировать раны на губах, но что касается кровоподтеков, они пройдут только дня через два-три. Я одолжу вам пару длинных кальсон и носки. Разумеется, все чистое. Что касается грусти, тут я вам не помощник. Вы и раньше не склонны были со мной откровенничать.

Изора присела у стола, оторвала кусочек хлеба и стала жевать, морщась от боли.

– Мне было так хорошо, когда я возвращалась домой, – прошептала она. – Я побывала на берегу океана, в Сен-Жиль-сюр-Ви! Там скоро умрет маленькая девочка, хорошенькая и ласковая. И никакой инспектор не приедет разыскивать убийцу. Даже не знаю, Всевышний это или туберкулез… Впрочем, все равно, потому что ни Бога, ни болезнь в тюрьму не посадишь!

Она нервно засмеялась, в то время как Девер, склонившись над чемоданом, что-то искал. Изора схватила со стола бутылку с вином и стала пить прямо из горлышка. Благодаря водке, которой ее угостили парни-поляки, нервное напряжение спало, но ей хотелось напиться до отупения – чтобы не вспоминать ежеминутно страшное лицо отца, возникающее из темноты.

– Эй, помедленнее! – спохватился инспектор, застав девушку в момент, когда она оторвалась от бутылки, чтобы отдышаться, но тут же потянулась к ней снова. – Изора, вы должны бы знать, что алкоголь не решает проблем, он только лишь толкает мужчин, равно как и женщин, на глупые поступки. Как вы сами могли убедиться…

– Мне все равно, – заявила девушка. – Я никогда не буду счастлива, никогда! Сегодня я была довольна собой: рассмешила бедную крошку Анну – Анну Маро, сестру Тома, и принесла ей с пляжа ракушку. Еще одну я захватила с собой для брата, нашего несчастного Армана!

– Секундочку! Оба ваших брата погибли на войне!

– Арман остался жив, он вернулся… с изуродованным лицом, – икнула изрядно захмелевшая Изора. – В воскресенье, когда мы встретились, я как раз шла рассказать обо всем Женевьеве. Только лучше бы я промолчала! Дальше, инспектор, случилось вот что: Женевьева обрадовалась, что жених вернулся, и решила увезти его из Феморо – скорее всего, в Люсон. И тогда отец – наверное, это чудовище все-таки приходится мне отцом! – заявил, что во всем виновата я, как, впрочем, и всегда. Я не имела права ехать на побережье смотреть на океан, нет! Нужно было стеречь брата, чтобы Женевьева, которая его так любит, не подобралась к нему! Я тоже видела сегодня вечером того, кого люблю больше жизни. Я заглянула в их окно – окно дома, где живут молодожены. И представляете, Тома держал свою обожаемую Йоланту на коленях и кормил ее, как маленькую! А я стояла в темноте одна-одинешенька, и ноги у меня были холодные, как лед. Бастьен Мийе меня прогнал. Я не успела переодеться.

Подавив рыдания, девушка отбросила со лба волосы. Пока она говорила, инспектор достал из персональной аптечки кусочек ваты и смочил его жидкостью Каррель-Декина[45].

– Ну-ну, не плачьте! Все это не стоит ваших слез, Изора. Вам нужно еще немного потерпеть – до совершеннолетия или до замужества, и тогда отец не сможет больше вас обижать.

Он с деликатной осторожностью промокнул ватой разбитую нижнюю губу девушки. Она закрыла глаза и затаила дыхание, пока он с удовольствием, которое старался не показывать, обрабатывал ранку и любовался красиво очерченным девичьим ртом.

– Я не сделал вам больно? – спросил он, справившись с задачей.

– Нет, но мне не нравится запах вашего снадобья.

– Я бы смазал вам щеки специальной мазью, но у меня ее, к сожалению, нет. Нужно что-нибудь с арникой.

– Вы даже в травах разбираетесь, – проговорила Изора устало. – Когда я была маленькой, кормилица обрабатывала мне ушибы бальзамом из окопника.

– Моя мать тоже им пользовалась: в детстве я был сорвиголовой.

– Ее звали Югетта, мою кормилицу… Я так плакала, когда родители за мной приехали! Мне тогда исполнилось четыре года, и я думала, что Югетта – и есть моя мама. И, честно говоря, лучше бы так и было.

Жюстен Девер слушал и сопереживал. Горе ее было велико, и вид кукольного личика со следами побоев невольно вызывал сочувствие. Он не стал заострять внимание на том факте, что она наконец призналась, пусть и под воздействием спиртного, в том, что страстно любит Тома Маро, подтвердив тем самым его подозрения.

– Отец часто вас бил? – спросил он, придвигаясь ближе.

– Да, часто. И в детстве, и когда выросла и превратилась в девушку, и сегодня… Раньше он наказывал меня за шалости или оплошности – отвязала собаку, забыла запереть дверь конюшни или еще что-нибудь. Скажите, инспектор, неужели вас это правда интересует?

Изора сняла крышку с банки с паштетом, взяла со стола нож и сделала себе бутерброд.

– Пезай, добрый вандейский пезай! – улыбнулась она.

– Может, было бы уместнее сначала переодеться? – спросил Жюстен. – Вот шерстяные носки и длинные кальсоны на смену вашим чулкам.

– Спасибо, господин инспектор! – Девушка залилась слезами.

– Ну же, успокойтесь! – уговаривал он ее нарочито строгим голосом. – Либо пройдите в туалет и переоденьтесь там, либо я выйду, чтобы дать возможность сделать это в комнате. Здесь вас никто не потревожит.

Видя, что девушка уже расшнуровывает ботинок, Девер счел уместным покинуть помещение. Он заперся в смежной комнате, запретив себе даже думать об Изоре – о ее ногах, бедрах и всех прелестях, которые обнажались в эту самую минуту. Он уставился в потолок и попытался сосредоточиться на расследовании, которое вскоре должно было перейти к другому инспектору, поскольку он, Девер, не добился результата. «В субботу я переверну страницу под названием „Феморо“. Лучше бы сюда и не приезжать, – размышлял он. – Изора Мийе, вы обольстили закоренелого холостяка…»

Она позвала его своим низким, приглушенным голосом. Вернувшись в комнату, Девер испытал облегчение.

– Теперь я в порядке, – сообщила Изора.

Инспектор посмотрел на ее потемневшие от морской воды кожаные ботинки и брошенные на паркет черные чулки. Изора распустила волосы, и они теперь струились по спине – черные и волнистые, хоть и немного спутанные. Длинную, давно вышедшую из моды юбку она подняла до колен – так, что стали видны ее ноги в серых кальсонах и шерстяных носках, достававших до лодыжек. Зрелище умилило его, хоть он и старался этого не показывать.

– Никому, кроме вас, я рассказывать не стану, но отец несколько метров тащил меня за волосы, – призналась Изора. – Было больно, даже очень!

– Я вам сочувствую. Его тоже следовало бы примерно наказать, но – увы! – я не имею таких полномочий. Вы – несовершеннолетняя, а закон не предусматривает наказания для родителей, которые избивают своих детей.

Она с потерянным видом опустила голову, и Девер только теперь заметил змеистую красную отметину на ее левой руке. Стоя у Изоры за спиной, он указал на ранку.

– А это что?

– Это? Он хлестал меня кнутом. Инспектор, хватит уже. Вы не измените мир, во всяком случае – не Бастьена Мийе. Я никогда его больше не увижу, никогда! Он запретил возвращаться на ферму, и я не стану.

Жюстен поставил к столу табурет и сел напротив Изоры.

– Где же, в таком случае, вы намерены жить? – поинтересовался он. – Вам в любом случае придется появиться дома – вы должны забрать свои вещи. Я уезжаю из Феморо в субботу утром: прокурор республики направляет меня расследовать другое преступление – гнусное убийство в Фонтенэ-ле-Конте. Здешние жители соблюдают обет молчания. Мой заместитель придерживается того же мнения: разговорить их не получится. И речи быть не может, чтобы выдать товарища по работе, рассказать, где был и что делал твой сосед! Жена убитого бригадира – и та лжет, отвечая на вопросы, так что помощи мне ждать неоткуда!

– Вы правда уезжаете? – спросила Изора, из последних сил превозмогая сон.

– Правда, – ответил он, – если только не найду новый след. Сказать честно, шахтерская среда и все, что с ней связано, мне не нравится. В это воскресенье я спускался в Пюи-дю-Сантр, но, как выяснилось, зря; и все же я снова задался вопросом, как люди, зачастую совсем юные, могут работать в таких условиях. Даже на поверхности день идет за два: постоянный грохот сортировочного конвейера, в носу – запах угля, стекольный завод тоже добавляет шума… Мой заместитель Антуан Сарден мечтает, как бы поскорее отсюда удрать. Однако я вас утомляю, вы вот-вот уснете. Изора… простите, мадемуазель Мийе, вы можете поспать часок на диване, а потом мне придется отвезти вас домой или куда вы скажете. О том, чтобы оставить вас здесь на ночь, и речи быть не может. Тем более что дома о вас наверняка беспокоятся, особенно ваша матушка.