Побелев как мел, Изора кивнула. Она вглядывалась в лица окружающих, ища среди них Онорину – мать Тома – или его брата Жерома. Взгляд наткнулся на корону белокурых волос, венчавшую восхитительный женский профиль. Йоланта Амброжи… Юная полька утирала щеки носовым платочком, в то время как губы ее беззвучно шевелились. Она молилась.

Став свидетельницей горя соперницы, Изора ощутила, как угасает в душе ревность, становясь почти неощутимой. «Если Тома останется жив, если я смогу его еще увидеть и говорить с ним, плевать, что он любит другую!» – подумала она.

Должно быть, Йоланта почувствовала ее настойчивый взгляд. Молодая полька обернулась и посмотрела на нее. В ту же секунду лицо ее приняло расстроенное выражение и она стала пробираться к Изоре.

– Такое горе, Изора, такое ужасное горе! – начала она срывающимся голосом. – Мой брат Пйотр и Тома попали под обвал и теперь заживо похоронены в шахте! Я знаю, что вы с Тома дружите, и решила сама тебе все рассказать.

Девушка отлично говорила по-французски, однако у нее остался легкий акцент – по мнению Тома, очень мелодичный, напоминающий воркование горлинки. Изора прекрасно помнила, сколько ей пришлось выстрадать, слушая бесконечные похвалы в адрес Йоланты. Вот и сейчас, в блеклом свете безрадостного ноябрьского дня, она с горечью вглядывалась в лицо девушки, которая вот-вот отнимет ее единственную любовь.

Сколько раз Изора Мийе повторяла про себя три слова – «моя единственная любовь»! Она одна это знала. А началось все много лет назад, в тот день, когда взбудораженный Тома рассказал ей, что заприметил среди сортировщиц угля красивую блондинку с глазами цвета незабудки. В то время Изоре было тринадцать с половиной, но ее душу уже тогда переполняла всеобъемлющая любовь к младшему сыну семейства Маро, ее обожаемому Тома, мечты о котором она хранила в глубине своего юного сердечка.

– Мне так страшно! – продолжала Йоланта, прижимая руки к груди. – Мой отец тоже там, разбирает завал.

Изора и хотела бы ответить, но не смогла. Только качнула головой.

– Их обязательно спасут, не сомневайся! – добавила Йоланта, решив, что ее молчание – признак сильнейшего волнения.

Подошла еще одна женщина – среднего роста, с круглым лицом, в синем платке, прикрывающем каштановые волосы с серебристыми нитями седины. Ее щеки розовели румянцем, а темно-зеленые, с золотыми искорками глаза блестели от слез. Это была Онорина Маро, мать Тома, его брата и троих сестер. В свои сорок шесть она выглядела довольно моложавой. Адель и Зильда, ее старшие девочки, постриглись в монахини. Младший сын Жером прежде работал углекопом в шахте, но с войны вернулся слепым. Самая младшая, Анна, болела туберкулезом, и ее пришлось отдать в санаторий Сен-Жиль-Круа-де-Ви на атлантическом побережье.

– Здравствуй, Изора! – шепнула она и ласково потрепала девушку по плечу. – И до тебя дошли дурные вести?

– Да, прочитала в газете, еще там, в городе. И приехала первым же поездом.

Онорина знала о сильной привязанности Изоры к ее сыну. Жалея ее, она сказала убежденно:

– Нельзя терять надежду. Мой муж в шахте, и он доведет дело до конца. Вчера они подняли наверх тела бригадира – несчастного Альфреда Букара – и нашего славного Пас-Труя. Боже милосердный! Сердце разрывалось, когда я смотрела на них, накрытых покрывалом! Но наш Тома жив! Он дает о себе знать ударами кайла. Много часов подряд слышен его стук. Никто не бросит копать, никто! Если понадобится, мужчины в шахте готовы разбирать завал сутки напролет. Они вызволят моего сына и маленького Пьера!

Директор компании распорядился, чтобы рабочих вытащили из-под завала, чего бы это ни стоило.

– Мы их вызволим, даю вам слово! – торжественно заявил он, дабы журналист, спешно присланный из редакции за новостями, мог засвидетельствовать его добрую волю.

Онорина погладила Йоланту по щеке. Изора почувствовала, что женщин связывает особое взаимопонимание, свойственное близким людям, хотя еще прошлым летом ни на что подобное не было и намека. От этой мысли кровь застыла у нее в жилах.

– От нас тут никакого проку, – тихо проговорила Онорина. – Будет лучше, мои хорошие, если мы все втроем пойдем в церковь и помолимся. Господь милостив, он сжалится над нами.

– Лучше я останусь ждать тут, – возразила юная полька. – Если они поднимут Тома и Пьера…

– Раньше ночи этого не случится, Йоланта. Идем, дитя мое. А ты, Изора?

– Да, конечно, я иду с вами! – согласилась девушка.

Тома жив! Его обязательно спасут. Его не достали немецкие пули, и он просто не может погибнуть здесь, в недрах родной Вандеи!

В тот же день, суббота, 13 ноября 1920 г.

Тома ненадолго впал в забытье. Из дремоты его вырвал хриплый стон юного поляка. Парень встряхнулся, упрекая себя за то, что поддался усталости.

– Очень больно, малыш? – спросил он. – Черт подери, да ты весь горишь!

Они лежали рядом. Со вчерашнего дня Тома время от времени трогал лоб мальчика, чтобы удостовериться, что у того нет жара.

– Мне плохо, Тома, не могу больше! – задыхаясь, проговорил Пьер. – Я скоро умру, никогда больше не увижу солнца, никогда!

– Не говори так. Слышишь, как стучат кирками наши товарищи? Они работают, разбирают камни и ни за что они не оставят нас умирать в подземной темнице. Мой отец сказал бы тебе то же самое. «Чернолицые»[10] – они все как одна большая семья.

Тома схватил обушок и в очередной раз ударил по ближнему валуну. С тех пор, как они оказались пленниками каверны, образовавшейся в результате обвала, Тома давал знать, что они живы, ритмичными сильными ударами. Им с Пьером тоже было слышно, как неподалеку рубят и отворачивают камни, но работы по расчистке забоя затянулись. Надежда не покидала Тома, однако участь несчастного мальчика беспокоила его до такой степени, что он забыл о собственных страданиях – о мучительном голоде и об усталости.

– Тома, прошу, поговори со мной, – взмолился Пьер. – Меня в сон клонит. Если я засну, то открою глаза уже на небе, в объятиях моей бедной матушки! Она ждет меня. Я точно знаю.

– Чушь! Пока я еще могу шевелиться, я не дам тебе умереть. Нас скоро освободят. Отвалят проклятые камни и вытащат.

– Тогда посвети зажигалкой, чуть-чуть! – взмолился мальчик, стуча зубами. – В этой черноте свихнуться можно!

– Посвечу, малыш, только позже. Сейчас я дам тебе попить. Слава богу, хоть воды у нас вдоволь. Жажда – самое худшее, что может быть, верно?

Тома нашел на ощупь оловянную кружку, которую вместе с обедом носил в кожаном мешочке и которая, к счастью, не помялась, когда его отбросило взрывной волной. Так что у них с Пьером было даже немного еды. Они перекусывали понемногу хлебом – по крошечному кусочку за раз. А вот воды оказалось предостаточно: она стекала по стенам, образуя лужи. Ничего, что жирновата и с землистым привкусом, – жажду она утоляла.

– Терпение, Пьер! Сколько времени прошло, а мы держимся! Ты просто не можешь сейчас взять и оставить меня в одиночестве! – подбадривал товарища Тома. – Подумай об отце, о сестре, о своем Датчанине!

– Совсем за дурака меня держишь? – У Пьера вырвался стон. – Жар, который меня мучит, – из-за ноги, потому что она гниет! И ты тоже это прекрасно знаешь. Если до нас доберутся, придется еще меня откапывать. Один ты ничего не сумел сделать, даже когда попытался приспособить кусок балки как рычаг. Значит, никто не сможет меня вытащить – несколько человек сюда не пролезут. А нога уже воняет! Она смердит, и попробуй только сказать, что нет!

Тома перекрестился. Действительно, глупо закрывать глаза на правду. Вот Пьер – он не пытается себя обмануть. Они оба чувствуют неприятный запах. «Гангрена! Чему удивляться, когда вокруг столько воды и грязи, – размышлял Тома. – Помоги нам, Господи!»

Он снова изо всех сил ударил обушком по камню. С другой стороны каменного завала ответили, причем несколько раз подряд. Но голоса по-прежнему не долетали.

– Слушай меня, Пьер! Мы оба понимаем, что тебе грозит, – сказал молодой угольщик. – Есть риск, что ногу могут отрезать. Радоваться тут нечему, видит бог! Я знал ребят, которым на фронте ампутировали конечности, разговаривал с ними. Мое мнение – это не помешало им вернуться домой, жениться и жить дальше. Так что и ты держись, не теряй надежды!

Послышался тяжелый вздох неверия, потом рыдания. Набрав в кружку воды, Тома вернулся к товарищу. Проведя много часов в кромешной тьме, он уже мог свободно передвигаться и без помощи зажигалки. Хотя в конце концов он внял настоятельным мольбам Пьера и, замирая от ужаса, решился-таки ее зажечь. Крошечный язычок пламени буквально ослепил обоих, но взрыва не последовало. Потом, время от времени, они позволяли себе порадоваться частичке света, и это казалось им наивысшим удовольствием.

Преисполненный сочувствия, Тома присел на корточки возле страдающего от боли мальчика и дал ему напиться.

– Пообещай, что будешь моим шафером! – потребовал он. – Наша с Йолантой свадьба совсем скоро. Мать уже перешивает для нее свое свадебное платье – очень красивое, можешь мне поверить! Ты только подумай, Пьеро, о нашем намерении пожениться уже объявлено[11]! Я люблю твою сестру всей душой, со мной она будет счастлива!

– Как бы я хотел, чтобы матушка была с нами и увидела вашу свадьбу! – всхлипнул парнишка.

Ханна Амброжи так и не увидела Францию. Она угасла от пневмонии за год до того, как ее муж и дети перебрались в Феморо – шахтерский поселок в департаменте Вандея. Тома знал, как Пьер и Йоланта чтут память об этой женщине, которая, по их рассказам, была очень доброй и красивой.

– Она будет с неба смотреть на нас, – заверил Тома. Его голова отяжелела, снова хотелось спать. – Черт, сколько мы тут уже сидим? Взрыв случился в четверг, незадолго до того, как мы собирались подниматься на-гора. С тех пор я не сомкнул глаз, и понятия не имею, какой сегодня день. Наверное, суббота… Пьер?

Тома тронул его за плечо, и мальчик застонал.

– Малыш, ответь мне, не засыпай! Тебе нельзя сейчас спать! – вскричал он.

В отчаянии молодой человек снова взялся за камень, которым Пьеру придавило ногу. Ранее Тома нашел прочный кусок дерева и, подсунув под валун, пытался сдвинуть его с места, но тот сидел слишком крепко.

Тяжело дыша, он снова ощупал ногу Пьера от паха до колена. Она распухла и была очень горячей. Тошнотворный запах, кажется, только усилился.

– Господи! – вырвалось у него. – Господи всемогущий, спаси его, спаси нас!

И, поддавшись страху, он беззвучно заплакал. Пьеру всего четырнадцать, и стольким мечтам еще только предстоит сбыться…

* * *

Пройдя через двустворчатую дверь, ведущую внутрь церкви – в импозантное здание с низкой колокольней и треугольным фронтоном, – Изора как будто вернулась в детство. Она снова увидела себя в белом платье первопричастницы с освященной свечой, украшенной восковыми красными лентами, которые ради такого случая купили ей родители… «На голове у меня был веночек из шелковых цветов и маленькая вуаль, и я представляла себя невестой. Я молилась Иисусу и Пресвятой Деве, но глазами все время искала Тома, – перебирала она в памяти приятные моменты. – А когда наткнулась на него взглядом, он улыбнулся. Такой красивый – светлые волнистые волосы, зеленые золотистые глаза, пухлые губы! Я была уверена, что он любуется мной – мной одной!»

Преклонив колени на молитвенную скамеечку, Изора стояла с закрытыми глазами между Онориной Маро и Йолантой. Столько картинок из прошлого промелькнуло у нее перед глазами, столько упоительных воспоминаний всколыхнулось! В день ее первого причастия Тома отпраздновал свое семнадцатилетие.

Все девушки поселка заглядывались на него – высокого, загорелого, с веселым и общительным нравом. Тома имел доброе сердце, что, впрочем, не мешало ему подтрунивать над близкими. Но то было до войны… Он по сей день остался приветливым и открытым, но заразительной веселости поубавилось. Он реже смеялся, как будто его до сих пор преследовали воспоминания об ужасах, пережитых на фронте. «Господи, сохрани его! – взмолилась Изора. – Ты, который есть воплощение любви и милосердия, сделай так, чтобы он снова мог вдохнуть аромат лугов, порадоваться солнечному свету!»

Йоланта Амброжи рядом с ней тоже молила небесные силы о помощи. Понурившись и сгорбив спину, она едва заметно шевелила губами, вкладывая в молитву всю силу обуревавших ее чувств. Она обожала Тома, но у ее печали имелась и другая причина. «Господи, не допусти моего бесчестья! Не дай мне опозорить имя моего отца! Тот, кого я люблю, обещал жениться, ведь мы согрешили, и я ношу под сердцем плод этого греха. Плод сладкий, и прегрешение было сладким…Господи Иисусе, ты учил нас прощать обиды, так прости же и ты наш грех!»

Красавица полька перекрестилась. Тяжесть на душе не давала дышать. Йоланта ненавидела шахту с ее мрачными коридорами и болезнетворным дыханием. Сортируя уголь вместе с другими женщинами, она часто замирала, услышав, как ей казалось, отдаленное размеренное рычание – словно в глубинах земли проснулось ужасное чудовище, которое вот-вот выскочит и сожрет их всех, мужчин и женщин, «чернолицых», «галибо» и «кюль-а-гайет».