Шейкер вернулся домой к ужину. Он выглядел как-то иначе, чем во время нашей первой встречи в «Зеленой бочке». Дело даже не в том, что сейчас он был чисто выбрит, а его длинные волосы были аккуратно причесаны. Перемена крылась где-то глубже.

Когда он вошел, мы поздоровались друг с другом, и оба неожиданно смутились.

— Не думаю, что она хоть раз в жизни готовила, — пожаловалась сыну миссис Смолпис. — Мне пришлось следить за каждым ее шагом. Но у нее хотя бы есть сила в руках, так что некоторая польза от нее была, когда требовалось что-либо подать или принести.

Шейкер прокашлялся.

— А разве Нэн сегодня не приходила, чтобы помочь? И что насчет малышки Мэри? Кто накроет на стол?

Когда его мать не ответила, я решила сделать это за нее.

— Ваша мать сказала мне, что вы работаете в библиотеке в джентльменском клубе, — произнесла я. — Я накрою на стол.

Шейкер опустился на стул. Я взяла тарелки с тушеной бараниной и отварным картофелем с буфета и поставила одну из них перед Шейкером, другую перед его матерью и третью туда, где сидела сама. Я подала Шейкеру соусник, чувствуя повисшую в воздухе неловкость. Неужели он смущался из-за того, что я ему прислуживала? Или потому, что я больше не была в беде? Или, может, потому, что я уже не напоминала ту накрашенную, завитую шлюху, которую он встретил в харчевне, — и даже то жалкое создание, выплеснувшее на него свой исполненный боли рассказ о разбитых мечтах, а затем склонившееся над крохотной могилкой, отмеченной только камнем с розовыми прожилками?

Я расчесала волосы и стянула их в узел на затылке, тщательно умылась и аккуратно сколола шаль миссис Смолпис на груди, прикрыв шрам. Неужели Шейкер испугался, потому что теперь я выглядела как обычная молодая женщина?

Он взял вилку.

— Пожалуйста, мисс Гау… Линни… Присаживайтесь. Да, я работаю в библиотеке. Кроме читального зала и отдела периодики в клубе есть еще библиотека, принадлежащая его членам.

Шейкер склонился над тарелкой. Я старательно делала вид, что не замечаю, как он пытается донести вилку с едой до рта, не растеряв при этом половину. В комнате повисла тишина, нарушаемая только звоном столового серебра о фарфор.

Неожиданно Шейкер поднял голову.

— Вы умеете читать?

— Умеет, — ответила за меня миссис Смолпис. — Я велела ей почитать мне. Ты же знаешь, я теперь с трудом разбираю буквы. Я выбирала стихи, которые оказались бы ей полезны. Один из них — «Ты взвешен на весах и найден очень легким»[9]. Я подумала, что эти слова лучше всего характеризуют ее и ее нечестивую жизнь. «Вы возделывали нечестие — пожинаете беззаконие, едите плод лжи…»[10]

— Я так и думал, что умеете, — прервал ее Шейкер. — А писать тоже умеете?

— Я очень давно этого не делала, но в детстве я умела писать. Меня этому научила мама.

— Понятно, — сказал он, и я поняла, что именно изменилось в его лице. На нем больше не было меланхоличного выражения.

Следующим утром миссис Смолпис порылась у себя в шкафу и бесцеремонно бросила мне на постель одно из своих старых платьев. Я и сама знала, что мое платье — дешевое, плохо сшитое и с низким декольте, — кричаще яркое платье, в котором я работала, мало подходило для жизни в Эвертоне. Я надела брошенное мне коричневое суконное платье и разочарованно оглядела поношенную шаль и давно вышедшую из моды шляпку, тоже подаренную мне миссис Смолпис. Платье оказалось слишком большим и висело на мне мешком. Я чувствовала себя в нем очень глупо.

Снова выслушав подробные указания миссис Смолпис, после завтрака я приступила к работе — полировке разнокалиберного столового серебра и чистке овощей, доставленных к черному ходу зеленщиком. Я испекла печенье и приготовила тесто для пирога с телятиной. Пришел посыльный и вручил миссис Смолпис карточку с позолоченной каймой. Прочитав ее и пробормотав «Как мило», она положила ее на серебряный поднос на маленьком столе красного дерева, стоявшем у двери. Она снова велела мне почитать ей Библию, но через пять минут начала клевать носом и вскоре заснула. Закутавшись в шаль, я выскользнула из дома и отправилась на полянку с падубом.

Сидя там, я водила пальцами по гладким розовым прожилкам на камне. Мое тело исцелялось, но внутри по-прежнему жила глубокая печаль. Если я собиралась вернуться на Парадайз-стрит, то завтра был последний срок (я не появлялась там уже три дня), иначе Блу отдаст мое место — и на улице, и в комнате — кому-то другому.

Но этим вечером Шейкер пришел домой, широко улыбаясь. Он договорился о том, чтобы меня приняли на работу в библиотеку. Я могла приступать к своим новым обязанностям со следующей недели.

Я со стуком поставила тарелку с печеньем на стол.

— Что вы сделали?

Улыбка исчезла с лица Шейкера.

— Я сказал, что смог найти вам…

— А вам не пришло в голову спросить у меня, хочу ли я работать в библиотеке? Я еще не решила, чем буду заниматься. Вы, конечно, очень добры ко мне, но я осталась в вашем доме лишь для того, чтобы набраться сил, как вы мне и предлагали. Я пока еще ничего не решила.

— Неужели? — спросил он.

Я взволнованно сжимала нож для хлеба.

— Кроме того, кто согласится взять меня на работу, даже не побеседовав со мной? Кому нужен абсолютно незнакомый человек?

— Я сказал своему работодателю, мистеру Эббингтону, что к нам из Моркама переехала моя кузина, Линни Смолпис, дочь брата моего отца, и что сейчас ей крайне необходима работа.

Его голос приобрел незнакомый холодный тон, выдававший возмущение. Мне стало стыдно, хотя я этого и не показывала.

— «Нет, — сказал я ему, — у нее нет рекомендательного письма, так как она всю жизнь ухаживала за отцом-калекой». Но я заверил его, что могу за тебя поручиться и возьму все под свою ответственность. У меня нет привычки лгать, Линни, — продолжил Шейкер. — Но сегодня я предпочел сказать неправду.

Я смотрела на печенье, опустив голову.

— Мистер Эббингтон мне доверяет. Я работаю на него уже семь лет, получив эту работу по рекомендации отца, которую тот дал незадолго до своей смерти. Они с мистером Эббингтоном были хорошими друзьями. Единственная правда в этой истории заключается в том, что у моего отца действительно был брат, живший в Моркаме, но он умер четыре года назад, не оставив после себя детей.

Его дрожь усилилась, так что теперь тряслось все тело.

— И что я должна буду делать? — поинтересовалась я, взглянув Шейкеру в глаза после долгой паузы.

— У нас не было вакансии, но мистер Эббингтон сказал мне, что давно собирался найти кого-нибудь с хорошим почерком, чтобы вести записи по книгам. Хотя это моя работа — следить за заказами, выдачей книг и их возвращением, но я не могу писать из-за моих… — он с презрительной усмешкой посмотрел на свои руки, — с этим. И хотя мистер Эббингтон, который уже довольно стар, сам выдает книги членам клуба под расписку, на записи у него не хватает времени. Вот этим вы и могли бы заняться — вести записи выдачи и возврата книг по датам. Если, конечно, вы не находите такое занятие недостойным.

Я вздернула подбородок. Меня задело последнее замечание и тон, которым оно было сказано.

— Сколько мне будут платить?

— Флорин в неделю. Выплата, разумеется, раз в месяц.

Два шиллинга в неделю. Это больше, чем обычно платят на фабрике, но все равно не так уж и много. За несколько ночей на улице я смогу заработать гораздо больше. В комнате пахло свежей выпечкой. Холодный ноябрьский дождь барабанил по оконному стеклу, хотя тщательно задернутые шторы заглушали звук. В камин упала попавшая в дымоход капля и зашипела в огне. В столовой было тепло и пахло едой. Хотя мебель, светильники и ковры с цветочным узором заметно обветшали и, судя по всему, отличались почтенным возрастом, мне почему-то здесь было очень уютно.

Я представила себе, каково это — стоять сейчас на улице в такую погоду, надеясь, что дождь не заставит посетителей салонов сразу разойтись по домам, к теплым кроватям и холодным женам, вместо того чтобы по-быстрому перепихнуться, за цену меньшую, чем стоимость поездки домой. Я вспомнила, как отвратительно несло от шотландца в его экипаже, какими грубыми были пальцы щупавшего меня торговца рыбой. Я вздрогнула от отвращения, воскресив в своей памяти лицо сумасшедшего сифилитика с Роудни-стрит, и мой нож, приставленный к горлу Рэма Манта в свете газового фонаря на Парадайз-стрит.

Я подумала о моей малышке Фрэнсис, о ее крошечных скрюченных пальчиках. Я не хотела снова забеременеть от незнакомца.

Затем я подумала о высоких мачтах кораблей, приплывающих к Королевскому причалу, и о том, что никогда не ступлю на палубу ни одного из них.

Я понимала, что обманывала себя, так же как обманывала меня моя мама, сочиняя сказки о том, что я достойна большего, чем имею сейчас. Я понимала, что потерпела поражение, но у меня сейчас просто не было сил, чтобы продолжать сражаться.

— Я возьмусь за эту работу.

Дождь теперь яростно хлестал по стеклу, сопровождаемый воем ветра в оконных рамах.

— Спасибо вам, Шейкер.

Интересно, когда он придет ко мне за расплатой?

После обеда Шейкер, не глядя мне в глаза, попросил меня зайти к нему. Я бесстрастно кивнула. Значит, платить надо сразу же. Его мать вела себя так, словно ничего не слышала. Я задумалась о том, как он потом сможет смотреть ей в лицо и почему он хотя бы не подождал, пока она заснет. Меня удивила решительность Шейкера и несколько беспокоило то, как его примет моя заживающая плоть.

Но я не могла ему отказать — сколько бы раз он ни захотел меня. Я слишком многим была ему обязана.

Когда я последовала за ним в комнату, он направился к столу, а я — прямо к его кровати. Той самой кровати, которую залила своей кровью всего несколько дней назад. Я легла на спину и задрала платье. Шейкер молчал, и я снова взглянула на него, чтобы узнать, почему он до сих пор не начал расстегивать брюки.

— Нет, — хрипло сказал он, глубоко потрясенный.

Шейкер по-прежнему стоял у стола. Он стал совсем пунцовым.

— Нет, — повторил он. — Я… Я хотел, чтобы вы кое-что записали для меня. Вы же знаете, что я не могу удержать перо.

Я почувствовала незнакомый жар на щеках и поняла, что впервые в жизни покраснела, совсем как Шейкер. Я и не знала, что еще на это способна. Я одернула платье и подошла к столу, на котором лежала большая открытая книга.

— Эту книгу написал Бернард Альбинус, — сказал мне Шейкер. Его щеки все еще горели, но он говорил абсолютно спокойным голосом, как ни в чем не бывало. — Это самый известный анатом за последние сто лет. Он сделал зарисовки не только человеческого скелета, но и мышц, и подробно описал кровеносную и нервную системы. Я много раз брал эту книгу в библиотеке. Если бы я мог сделать записи по наиболее интересующей меня теме — о строении нервной системы, то мне больше не пришлось бы брать книгу в библиотеке и стараться запомнить отрывки из нее. Я хотел спросить… Не сможете ли вы записать для меня информацию, которую я вам покажу?

Он пододвинул мне стул.

— Но разве ваша мать не подумает… Что она подумает, зная, что я сейчас здесь, в вашей комнате?

— Не беспокойтесь о ней. Она только с виду такая строгая.

Шейкер прочистил горло. Я уже знала, что он всегда так делает, когда неуютно себя чувствует.

— Она не всегда была такой, как сейчас. Я помню, как она смеялась и радовалась, когда отец еще был жив. — Его лицо смягчилось, а во взгляде появилось отсутствующее выражение.

Я попробовала представить себе смеющуюся миссис Смолпис, маленького Шейкера и его отца, сидящих вместе за обеденным столом, из-за которого мы только что встали.

— Мой отец был врачом, — снова заговорил Шейкер. — Но он делал нечто большее, чем просто прописывал лекарства. Он избрал для себя работу хирурга, даже несмотря на то что это занятие считалось самым непрестижным в медицинской иерархии. Вместо того чтобы заниматься тем, что от него ожидали, — измерять пульс, лечить истерики и меланхолию у богатых клиентов, мой отец имел дело с человеческим телом и всеми его хворями. Он вправлял и сращивал кости, изобретал лекарства от кожных болезней, проводил хирургические операции в лазарете. Иногда, отправляясь к больным домой, отец позволял мне сопровождать его, чтобы я смотрел и учился. Во время этих визитов я и проникся любовью к этой профессии. Мой отец… он был хорошим человеком. Он знал, что я не смогу пойти по его стопам, но никогда не говорил об этом. Он часто лечил бедняков, получая вместо платы благодарность. Из-за этого моей матери приходилось жить скромнее, чем она могла бы, если бы отец лечил только богатых. Но даже несмотря на то, что мы жили просто, благодаря репутации отца моя мать до сих пор вхожа в то общество, которое она считает светским.