Каждая из женщин зачерпнула чашкой немного воды. Тогда Махайна развязала второй кожаный мешочек и пустила его по кругу. Она протянула мне чашку дымящейся янтарной жидкости, и я, подражая остальным женщинам, бросила в нее щепотку белого вещества, которое, как я догадалась, было крупным сахаром. Как и другие женщины, я подула на горячую жидкость, а затем тщательно размешала ее указательным пальцем правой руки. Наконец я отпила. Напиток оказался незнакомой, но очень вкусной разновидностью сладкого чая. Мы пили чай. Женщины тихо болтали друг с другом. Я вспомнила чаепития в Калькутте и Симле, а затем мысленно обругала себя за то, что позволила своим мыслям вернуться к этим местам. На последний чайный прием в Симле мы ходили вместе с Фейт. Нас пригласили в дом молодой женщины из Лакхнау. Фейт была такой милой в своем персиковом крепдешиновом платье. Помню, как ее изящная фарфоровая чашка позвякивала о блюдце, потому что у Фейт дрожали руки.

Мне пришлось поставить собственную чашку на траву и медленно вдохнуть, так как боль, вызванная гибелью Фейт, вспыхнула с новой силой. За последние несколько часов я почти забыла о ней.

К тому времени, когда все женщины допили чай, вытерли чашки подолами рубашек и спрятали их, Хабиб проснулся. Махайна взяла его на руки и жестом пригласила всех в свою палатку. Я последовала за ними, и через минуту мы все оказались внутри, а самая старая женщина принялась расстегивать пуговицы моего платья.

— Ты должна отдать нам свою одежду, — распорядилась Махайна. — Мы починим ее и выстираем.

Я сняла платье, сапожки и чулки, оставшись в нижней юбке и сорочке. Махайна пощупала низ юбки, восхищаясь тонким кружевом. Другие женщины ждали с протянутыми руками, пока я снимала нижнюю юбку и наконец сорочку. Воцарилась тишина. Они смотрели на то, что осталось от моей левой груди, на следы от хлыста на спине и на недавно раненое плечо. Я решила им все объяснить, поэтому показала рукой на грудь.

— Нож в руке плохого человека, — сказала я, и они заахали, кивая, когда Махайна перевела им мои слова.

Я повернулась, чтобы показать им спину.

— Гнев моего мужа.

Они снова закивали, и я коснулась плеча.

— Это сделали люди моего народа. Ошибка.

Все очень просто.

Затем я сняла панталоны и отлепила от тела кушак Дауда, шипя от боли, когда вместе с тканью отрывались подсохшие корочки на ранах.

— Большая лошадь, — объяснила я Махайне.

Женщины сочувственно защелкали языками, а одна из них достала из рубашки маленький муслиновый мешочек.

— Дауд дал мне лошадиное лекарство, — сказала я, стоя перед ними без одежды и стараясь выглядеть беззаботной. Я видела, что некоторые из них рассматривают пушок у меня между ног, показывая на него пальцем, а затем на волосы на голове, видимо, сравнивая цвет.

— У Лайлы есть такое же снадобье, только оно для людей, — произнесла Махайна.

Она кивнула женщине с крючковатым носом, которая принялась посыпать мои раны пахнущим травами порошком, не прекращая разговаривать с Махайной.

— Лайла делает много лекарств из лесных цветов и трав, — сказала та. — Этот порошок, если применять его трижды в день, быстро заживляет раны. Но ты не должна делать повязки — на воздухе ранки быстрее засохнут и закроются.

Лайла отдала мне мешочек, и я взяла ее за руку, желая выразить свою благодарность.

Затем женщины помогли мне одеться. Одна из них протянула мне просторные черные штаны, и я надела их, туго затянув завязки на талии; другая надела на меня через голову мягкую винного цвета рубашку — она называлась «камис»; а третья женщина расчесала мне волосы искусно вырезанным из душистого дерева гребнем. Наконец старшая из женщин, с сильно побитым оспой лицом, опустилась передо мной на колени, протягивая две пары обуви. Я сунула босые ноги в мягкие теплые замшевые сапожки, и она зашнуровала их. Затем она надела на меня пару прочных деревянных сандалий с загнутыми носами.

— Надевай их, когда будешь выходить из лагеря. Они защитят твои ноги от острых камней, — сказала Махайна.

Пока женщины приводили меня в порядок, Махайна рылась в большой полотняной сумке в углу палатки. Наконец она подошла ко мне с парой длинных серебряных серег тонкой работы. Мне вспомнились кричащие дешевые безделушки, которые я покупала, работая на Парадайз-стрит, и украшения с драгоценными камнями, которые дарил мне Сомерс, как правило после очередной сделанной им гадости. Но от этого подарка, сделанного от чистого сердца, у меня на глаза навернулись слезы. Я взяла серьги и надела их с помощью серебряных зажимов на уши.

— Спасибо, — сказала я.

Махайна просияла обезоруживающей улыбкой.

— Теперь ты выглядишь совсем как мы, — заметила она. — По крайней мере со спины.

Затем она поделилась шуткой с остальными женщинами, и все они рассмеялись. Маленький Хабиб радостно захлопал в ладоши.

Позже, в этот же день, я встретила Дауда, когда пошла вместе с Махайной за водой. Он сидел рядом с двумя мужчинами. Когда мы подошли ближе, все они замолчали. Дауд кивнул мне, и, заметив, что он рассматривает мой изменившийся внешний вид, я неожиданно почувствовала, что краснею. Происходило что-то, чего я не понимала, и это не давало мне покоя. Увидев Дауда, я испытала то же странное волнение, которое ощутила, когда прикоснулась к его спине грудью. Конечно, вам прекрасно известно, что это было, и вы, скорее всего, смеетесь над моей наивностью, ведь я познала сотни мужчин. Но для меня это чувство было новым, забавно волнующим и в то же время причиняло дискомфорт.

Той ночью я спала на мягких стеганых одеялах в палатке Махайны. Воздух был теплым, и поэтому одеяло, служившее дверью, не опускали. Время от времени до меня доносился далекий лай — видимо, на близлежащих холмах охотились лагерные собаки. Я слышала сонное требовательное сопение Хабиба, вскоре сменившееся чмоканьем. Затем в палатке снова стало тихо. Я подумала о Фейт и о Чарлзе, о том, как ему сообщат ужасную новость. Вдруг я поняла, что почти не вспоминаю о Сомерсе, с тех пор как покинула Симлу. Интересно, он решит, что я тоже умерла, если новости до него дойдут раньше, чем я вернусь в Симлу? Внешне он, наверное, будет живым примером горя и отчаяния, но в глубине души только обрадуется. Разве для него не будет лучше, если я умру? Он получил наследство и теперь сможет разыгрывать безутешного вдовца еще много лет, вызывая сочувствие и уважение соотечественников. «Бедняга, — будут шептать матроны, прикрываясь перчатками. — Он так любил свою странную маленькую жену, что теперь никак не может прийти в себя после ее смерти. Он выбрал жизнь в одиночестве, и мы никогда не сможем пробудить в нем интерес к другой женщине. Ни одна из них не сможет заменить ему его умершую возлюбленную». Как он, должно быть, расстроится, узнав о моем возвращении в Симлу. Как он будет жалеть, что вместо меня не возвратилась Фейт, а я не лежу мертвая на холодных камнях.

Я повернулась лицом к открытому входу. Мне вспомнился Дауд, его обнаженная спина, когда он стоял на берегу озера, бедра, прижатые к бокам коня. Его запах. И меня снова охватило беспокойное чувство.


* * *

На следующий день я помогала Махайне готовить еду и играла с Хабибом. Дауда я не видела. Несомненно, он скоро появится, чтобы сообщить мне, когда и как я смогу вернуться в Симлу.

Позже, днем, когда я щекотала пухлый подбородок Хабиба длинной травинкой, на нас упала чья-то тень. Я подняла глаза и увидела невысокого коренастого мужчину в грязной синей рубашке и еще более грязных штанах. У него была короткая бородка, а морщинистое коричневое лицо и покрасневшие глаза казались усталыми. Он посмотрел на меня с Хабибом, затем устремился к пустой палатке.

— Махайна! — проревел он, хотя было ясно, что в палатке никого нет. Хабиб испугался неожиданного громкого звука и заплакал, и я взяла его на руки.

— Она пошла за водой к реке! — объяснила я, пытаясь перекричать детский плач, но мужчина только с недоумением посмотрел на меня: он не говорил на хинди. Он бросил на землю висевший у него на плече мешок. Женщина, сидевшая у входа в другую палатку, напротив нашей, что-то ему прокричала. Мужчина повернулся ко мне спиной, скрестил мускулистые руки на бочкообразной груди и встал, широко расставив ноги и глядя в сторону реки.

Через несколько минут показалась Махайна, грациозно ступая с большим глиняным горшком на голове, с которого стекали капельки влаги. Увидев мужчину, она поставила горшок на землю и протянула руки к Хабибу.

— Это мой муж, Бхосла, — сказала она мне, тяжело дыша. — Он не спускался с гор уже две недели.

Махайна взяла ребенка на руки, затем подошла к закопченному котелку и наполнила большую миску рыбой и тушеными грибами. Не поднимая глаз, она передала ее мужу. Он пролаял какую-то фразу, кивая в мою сторону. Махайна что-то тихо ответила ровным голосом. Таким голосом она никогда не разговаривала со мной или с другими женщинами.

Похоже, ответ удовлетворил Бхослу. Он опустился на корточки, все еще спиной ко мне, и прикончил еду, сделав несколько огромных глотков.

Я почувствовала неловкость.

— Пойду прогуляюсь, — сказала я Махайне. Она рассеянно кивнула, доставая кипу одежды из грязного мешка, брошенного Бхослой на землю. От мешка несло п'отом.

Я прошла между палатками и вышла к загону с больной козой. Я оперлась на низкую каменную стену, лениво рассматривая изъеденное блохами животное. Недалеко от меня на стену влез мальчик, уселся там и стал свистеть. Это был высокий дрожащий звук, одновременно напомнивший мне звучание флейты и крик ястреба. Каждый раз, когда мальчик свистел, коза поднимала на него свои мутные закисшие глаза и послушно вертелась на месте, сначала в одну сторону, затем в другую.

Я взглянула на пологие зеленые холмы, окружавшие долину. За ними виднелись горы, вершины которых скрывались в облаках, цепляющихся за заснеженные пики. Может, это были те же горы, которые я видела в Симле, только в ином ракурсе? Вспоминая пометки на картах, которые я изучала в Калькутте, я задумалась о том, где сейчас нахожусь и смогу ли когда-нибудь это выяснить.

Оставив мальчика с козой, я пошла к открытой, поросшей травой площадке, на которой носилась кучка детей. Их игра была довольно жестокой. Дети гонялись за кем-нибудь из мальчиков или девочек, а поймав жертву, со смехом били ее и таскали за волосы. Насколько я поняла, суть игры заключалась в том, что жертва должна была отбиваться, до тех пор пока могла выдерживать боль. Один малыш сердито расплакался, получив удар в глаз от девочки постарше, и остальные дети отошли от него.

Изгнанный из компании мальчик, прижимая к глазу кулак, добрался до камня и сел на него, издали угрюмо наблюдая за продолжившейся игрой.

Когда дети потеряли интерес к игре и разбрелись кто куда, я направилась к лошадиным загонам. В одном из них кружил небольшой табун, а в центре другого стояла одинокая мужская фигура с коротким хлыстом в руке, в другой руке была веревка, привязанная к недоуздку дико косящего глазами золотистого жеребца, скачущего по кругу. Мужчина повернулся, и я узнала Дауда.

На нем были только штаны и высокие кожаные сапоги. Вследствие физических усилий под жарким солнцем на его груди и спине выступил пот. Дауд перевязал волосы сзади кожаным шнурком, и моему взгляду открылась сильная изящная линия его шеи. Он надел другие серьги, больше и шире предыдущих. Время от времени он выкрикивал команды храпящему животному. Лицо Дауда изменилось. Следы побоев почти исчезли. И хотя его лицо все еще оставалось бледным, оно приобрело совсем иное выражение. На нем больше не было того напряженного высокомерного безразличия, которое я наблюдала, когда Дауда тащили в тюрьму Симлы, и бдительности, которая не покидала его всю дорогу до Кашмира. Сейчас оно было выразительным, открытым и непосредственным.

Он меня не видел. Я оперлась руками о верхнюю перекладину загона и смотрела. Наконец конь выбился из сил и остановился, опустив голову, тяжело дыша и раздувая ноздри. Тихо разговаривая, Дауд приблизился к нему и положил ладонь на широкий лоб животного. Жеребец резко вскинулся, в воздух полетели клочья пены, но конь не сдвинулся с места. Глядя ему в глаза, Дауд очень медленно издал долгий тихий свист, как тогда с Расулом, когда конь задрожал от страха в пещере. Жеребец снова опустил голову. Дауд наклонился и прижался лбом к золотистому лбу животного. Они неподвижно стояли по меньшей мере минуту. Затем Дауд осторожно потянул за веревку и пошел к воротам. Конь последовал за ним. У ворот Дауд снял с него недоуздок, и животное побежало по загону, взбрыкивая от радости, словно жеребенок. Дауд с улыбкой смотрел на него, затем открыл ворота и выскользнул из загона. Когда он снова их закрывал, я подала голос: