— Все это только укрепляет мою уверенность в том, что тебе нельзя доверять. Мне придется ни на миг не оставлять тебя без присмотра. Ты едешь в Симлу, и из-за тебя погибает молодая женщина. А когда ты здесь, ты братаешься с индусами. Думаешь, мне неизвестно о всех твоих тайных вылазках и похождениях, с тех пор как мы поженились? У меня есть люди, которые мне обо всем сообщают, и они видели тебя в самых отвратительных местах.

Я глядела на Нила.

— С этого времени я буду следить за каждым твоим шагом. Ты нуждаешься в контроле и ограничениях. Раньше я позволял тебе заниматься, чем вздумается, — больше этого не случится. Полагаю, большинство женщин будут теперь тебя избегать.

С этими словами он ушел.

Я вернулась в спальню, открыла сундук и достала из него одно из моих цветастых хлопковых платьев. В его подоле был завернут чапан. Я взяла чапан и прижала его к лицу. Знакомый запах успокоил меня, однако я почувствовала такое горе, что бросилась обратно на веранду, спотыкаясь, словно у меня был приступ малярии, подобный тем, которые терзали Сомерса. Я склонилась над широким каменным поручнем. Мое тело сотрясали сухие рвотные спазмы. Затем я упала на колени, позволяя чувствам, запертым у меня внутри с тех пор, как я покинула палатку Махайны, выйти наконец наружу.

Какое-то время я лежала на каменном полу, всхлипывая, свернувшись клубочком вокруг чапана. Меня переполняло горе от утраты того, что я только-только обрела. И несмотря на все годы, прожитые без слез, думая о разлуке с Даудом, я просто не могла сдержать рыдания.

Я очнулась от полуденного сна с тяжелой головой. Я уснула на плетеном диване на веранде, овеваемая жарким ветром. После моего возвращения домой прошла неделя. Вся Калькутта с нетерпением ждала дождя, с надеждой поглядывая на небо. Мои движения были замедленными, а кожа — липкой. Мне вспомнилась приятная прохлада Симлы, затем — Кашмира.

Мысли, последовавшие за воспоминаниями, были невыносимыми, поэтому я встала и пошла в сад, несмотря на то что кружевная тень деревьев была не в состоянии сдержать жгучие лучи солнца. Под деревьями располагались ухоженные клумбы душистого табака и портулака — растений достаточно выносливых, чтобы цвести даже в такую жару. Я взглянула на жилище для слуг — простое здание, почти скрытое за роскошными кустами жасмина, которым мали по моей просьбе предоставил расти так, как им вздумается.

Меня интересовало, как справляется с новой работой сестра Малти. Я поручила ей утюжить нашу одежду. Ее дочь Лалита отвечала за постельное белье, скатерти и салфетки.

Испытывая смутное беспокойство, я подошла к зданию — добротному деревянному дому, разделенному на комнаты. Открытые окна были завешены смоченными водой татти. В нише над дверью стояла статуэтка Ганеши[40]. Я потрогала ее гладкую поверхность — на удачу, и тут услышала тихий стон, доносившийся изнутри дома.

Я заглянула в открытую дверь и увидела Лалиту, которая лежала на боку, свернувшись в веревочном гамаке. Ее лоб покрывали бисеринки пота.

— Лалита? — позвала я на хинди. — Ты заболела?

Девочка попыталась сесть.

— Нет, мэм-саиб, — ответила она.

Она прижимала руки к животу.

— Мне позвать твою маму?

— Нет, нет. Моя мама отправила меня сюда.

На лицо Лалиты было больно смотреть. Девочка забеспокоилась и смутилась.

— Я вернусь к работе, мэм-саиб. Это скоро пройдет.

Наверняка у нее были очень болезненные месячные.

— Нет, нет, Лалита, оставайся здесь и отдохни, — сказала я.

— Спасибо вам за понимание, мэм-саиб. Моя мама сейчас выполняет мою работу. — Круглые карие глаза девочки расширились. — Но вы же не скажете об этом саибу Инграму?

— Конечно же не скажу. Оставайся здесь, пока снова не почувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы работать.

Я направилась к дому, но на полпути остановилась, думая о Лалите. Я посмотрела на жилье для слуг, затем снова на дом. Затем я подобрала юбки и поспешила в спальню. Там я подошла к своему секретеру и принялась рыться в верхнем ящике. Я вынула оттуда свой календарь, переплетенный в мягкую телячью кожу. Я открыла его на текущем месяце, затем пролистала на месяц назад, затем еще на месяц.

Календарь выпал у меня из пальцев. Я опустилась на мягкий, обтянутый ситцем стул возле стола. Мои руки дрожали, и я прижала их к плоскому животу, точно так же как Лалита несколькими минутами раньше.

Я носила ребенка Дауда.

Этой же ночью начались дожди. Я сидела на веранде, глядя на тонкие струйки, — дождь был еще таким слабым, что их почти не было видно. Однако, когда стемнело, он усилился и превратился в бешено барабанящий ливень, оставляющий борозды в обожженной земле. Я выбежала под дождь, все еще потрясенная случившимся. Что мне теперь делать? Как я могу сохранить этого ребенка? Упав на колени в огромную лужу, на поверхности которой плясала рябь от яростного дождя, я взглянула на небо, позволив жалящим каплям хлестать меня по глазам, губам и шее. Я думала о Фейт, убившей себя и своего ребенка. О Мэг Листон и ее отношении к жизни. О той женщине, которой была я сама, — не о мисс Линни Смолпис и не о миссис Сомерс Инграм, а о Линни Гау, которая, стоя на Парадайз-стрит, твердо решила быть хозяйкой своей судьбы.

Я простояла так довольно долго. Постепенно ливень стал слабее, поредел и наконец закончился. С листьев продолжало капать. Воздух казался вымытым и чистым. Из-за кучевых облаков выплыла луна. Она осветила небольшие лужицы, оставшиеся на месте выбитых в земле ямок, и вокруг меня словно вспыхнули драгоценные камни.

Малти, отправившаяся на поиски, остановилась передо мной со свечой в руке. Легкий ветерок заставлял пламя трепетать.

— Мэм Линни? — позвала она почти шепотом и подала мне руку.

Я взяла свою айю за руку, встала и подняла подбородок. Я найду способ оставить этого ребенка, ведь он имеет отношение к моему пробуждению. Через несколько часов после того, как я узнала о его существовании, я поняла, что смогу и буду его любить и что он станет моим спасением.


Глава тридцать вторая


Я закрыла широкие двустворчатые двери дома и шагнула в жаркий июльский полдень Калькутты. На голове у меня красовался пробковый шлем с широким козырьком и вуалью из плотного тюля, надежно прикрывающими верхнюю часть лица от солнца. В руках я держала зонтик. За мной следовала Малти.

Мы сели в паланкин, каждый день ожидавший у дома. Сомерс нанял четырех носильщиков, и теперь, независимо от того, собирались мы с Малти куда-нибудь или нет, они часами, день за днем стояли в саду, ожидая нас. Носильщикам разрешалось доставлять нас только в те места, которые назвал им Сомерс, — на майдан, в магазин Тайлера и в любой из английских домов. Еще я могла посещать женские собрания в клубе и брать книги в библиотеке. Сегодня я велела носильщикам отнести меня в клуб, где проводилось запланированное собрание Женского ботанического общества. Я сказала Сомерсу, что собираюсь в него вступить, однако это было неправдой.

После возвращения из Симлы я посетила одно из собраний, но любопытные взгляды остальных женщин меня раздражали. Некоторые из девушек, знакомых мне еще по путешествию на корабле, несмело мне улыбались и вежливо интересовались моим самочувствием. Никто и словом не упомянул о том, что произошло со мной в Симле. Меня напугало неподдельное участие, замеченное в глазах одной из женщин, когда я ответила, что прекрасно себя чувствую. Мне пришло в голову, что, возможно, некоторые из улыбок, попыток завязать разговор и приглашений, полученных мною со времени прибытия в Калькутту, действительно свидетельствовали о радушном приеме и желании завязать дружеские отношения. Возможно, среди англичанок была женщина, или даже несколько женщин, которые могли бы стать моими подругами, если бы я их не оттолкнула.

Теперь я смотрела на мир другими глазами и знала — это происходит потому, что я кое от чего избавилась — от некого страха, который раньше не позволял мне относиться к здешним англичанам без подозрения. Я поняла, что выстроила между собой и ними стену, чтобы защитить себя, в уверенности, что за каждым моим шагом следят, а каждый поступок обсуждают.

Однако теперь я мало интересовалась английскими леди, на них у меня не было времени. Меня занимали более серьезные вопросы.

Когда мы прибыли в клуб, Малти присела возле паланкина, намереваясь ждать меня здесь.

— Встреча продлится час, и еще час уйдет на закуски с напитками, — сказала я.

Она кивнула, и я вошла в двери, прошла по главному коридору, затем поспешила к черному ходу и вышла с другой стороны здания. Я обнаружила эту дверь неделей ранее, во время очередного похода в библиотеку. Открыв зонтик и наклонив голову, я направилась по улице позади клуба. Я махнула рукой рикше с тележкой, проходившему мимо. Он оказался костлявым невысоким мужчиной, блестящим от пота, с лицом сморщенным и коричневым, словно скорлупа грецкого ореха. Когда он подбежал ко мне, я произнесла всего одно предложение на хинди и села на жесткую доску, прибитую гвоздями к бокам шаткой тележки. Рикша схватился за оглобли и побежал вниз по все более сужающимся улочкам, огибая запряженные волами повозки и увешанных жасминовыми венками священных коров с ритуальными кругами на широких лбах. Старинные улочки извивались и петляли, переплетаясь в лабиринт, который, казалось, был призван сбивать с толку злых духов, если тем вдруг вздумается отправиться в центр Калькутты.

Рикша бежал через зловонные переулки, ловко уворачиваясь от тележек, коз, собак и кур. Крики младенцев, смех детей, вопли женщин и возгласы мужчин сливались в однообразный гул. Нищие и калеки толпились в узких проходах. Когда рикша пробегал мимо, некоторые из них пытались схватить меня за подол платья. Сточные канавы были переполнены гниющими пищевыми отходами, навозом и человеческими испражнениями. Голый ребенок, не старше трех лет, баюкал на руках мертвого, застывшего котенка, в котором копошились черви. Меня раскачивало в такт походке рикши.

«Тебя не стошнит, тебя не стошнит», — приказала я самой себе. На тележке не было навеса, и каждый раз, когда мы выбирались из узкой улочки к перекрестку, обжигающий ветер поднимал в воздух удушливые тучи красно-бурой пыли, не давая мне открыть зонтик. Солнце жгло мой пробковый шлем, желудок сводило судорогой. Я пожалела, что не съела ни одного из воздушных пирожных, принесенных мне Малти вместе с ромашковым чаем перед нашим уходом. Но сейчас я не смогла бы сделать даже глоток прохладного чая.

Наконец жилистые ноги рикши замедлили свой бег, и я увидела, что мы выехали из трущоб в более спокойный район. Маленькие деревянные домики с крошечными садиками казались приятно чистыми после увиденной ранее грязи.

Я внимательно разглядывала каждый из них, пока не заметила дом, весь оплетенный японской жимолостью. Я крикнула рикше, и он остановился, тяжело дыша. Я соскользнула с сиденья, однако у меня закружилась голова, и мне пришлось схватиться за треснутый бок шаткой тележки, чтобы не упасть.

Когда звон в ушах утих, я посмотрела на рикшу, стоявшего между оглоблями. Он назвал цену. От меня не укрылось его исхудалое лицо и желтоватые белки глаз. Я заплатила, не торгуясь, и он изумленно перевел взгляд с лишних монеток у себя на ладони на мое лицо.

Подойдя к дому, я тихонько позвала через циновку, закрывавшую вход:

— Нани Меера?

Мне тихо ответили, я отодвинула циновку в сторону и вошла в дом. В комнате было темно из-за занавешенных окон и почти прохладно. Какое-то время я не могла ничего разглядеть, однако вскоре заметила движение в углу комнаты. Когда глаза привыкли к тусклому освещению, я увидела красивую молодую женщину в ярком бирюзовом сари с рисунком из орхидей, сидящую, скрестив ноги, на чистом, устланном циновками полу. На руках она держала полненькую маленькую девочку, совершенно голую, если не считать шнурка-амулета, повязанного вокруг ее талии. Карие глаза малышки были подведены сурьмой и казались неестественно большими на маленьком круглом личике. Девочка спокойно лежала, пока ее мать круговыми движениями втирала в ее тело блестящее масло. Женщина вопросительно взглянула на меня.

— Я надеялась найти здесь Нани Меера, — сказала я на хинди. — Меня направили к дому, поросшему жимолостью, на этой улице.

— Вы пришли туда, куда нужно, — ответила женщина по-английски. — Нани сейчас вернется. Пожалуйста, садитесь и подождите ее здесь.

Она снова вернулась к ребенку.

— Спасибо, — сказала я, присаживаясь на один из двух огромных плетеных стульев с мягкими подушками и удивляясь безупречному произношению женщины.