Линда Холман - Линни: Во имя любви

В этой игре мы показали себя достойными соперниками. И оба получили то, чего желали больше всего.

За несколько часов все было кончено. Последние минуты перед смертью Сомерса я провела у его постели, гладя его исхудалое лицо и изображая перед слугами и доктором Хаверлоком послушную долгу жену, успокаивающую умирающего мужа. Мое лицо оставалось невозмутимым, но про себя я разговаривала с Сомерсом:

«Я обманула тебя, обвела вокруг пальца, но ты никогда этого не узнаешь. И теперь все закончилось. Мой кошмар закончился. Я спасла свою жизнь и душу своего ребенка».

Я почувствовала, что, несмотря на болезнь и слабость, Сомерс понял: невзирая на мое прошлое, из нас двоих я оказалась сильнее. Он был не властен над моим будущим. Я поняла это по тому, как его невидящие глаза вращались в глазницах, по тому, как сильно дрожали его губы, словно пытаясь что-то сказать. Я приложила ладонь к его губам, пригладила ему волосы и поцеловала в холодный сухой лоб.

— Все кончено, Сомерс. Вся ненависть и боль, которую ты мне причинил, осталась в прошлом, — проговорила я так тихо, что все остальные, находившиеся в комнате, могли услышать только неразборчивый шепот, последнюю клятву любви, данную женой умирающему мужу.

— Я добилась своего, — добавила я еще тише и увидела, что веки Сомерса дрогнули, что он меня услышал. Я знала, что он все понял.

Откуда-то из глубины его горла раздался тихий предсмертный хрип, затем глаза Сомерса закатились, уставившись на обвисшую ткань панкха, и застыли так, не мигая.

Сегодня один из тех замечательных весенних дней, когда воздух напоен запахом нагретой солнцем земли. На полу — теплые янтарные квадратные пятна солнечного света, падающего сюда сквозь открытые окна. Шорох берез, растущих вокруг нашего дома, похож на тихий шепот. Я встаю и подхожу к окну, чтобы полюбоваться на недавно распустившиеся в саду весенние цветы — нежные колокольчики и ирисы, — слишком хрупкие для жаркого климата Индии. Я научилась замечать красоту Англии, с ее туманами и дождями. Цветы в саду ничем не напоминают яркие краски Индии — оттенки здесь более нежные и приглушенные. Я любуюсь ими, чего не умела делать раньше. Они восхитительны.

Мы с Дэвидом живем по соседству с домом Шейкера и Селины, у нас общий сад.

Шейкер открыл небольшую благотворительную больницу в деревне Маригейт в графстве Чешир. Он прославился на всю страну благодаря деликатному, доверительному обхождению с пациентами и точной диагностике заболеваний. Он изучает возможность применения лекарственных растений при многочисленных физических и душевных расстройствах. Палаты в больнице всегда переполнены, и к Шейкеру часто обращаются как к доктору, хотя он не устает объяснять, что на самом деле он гомеопат-любитель.

Я часто помогаю ему в больнице — растираю и взвешиваю снадобья, обсуждаю с ним случаи болезни.

Я удивилась перемене, происшедшей с ним, когда в прошлом году вернулась в Англию, после того как уладила дела с завещанием Сомерса. Он все еще дрожит, но часто — глядя на играющего Дэвида или слушая Селину, которая читает вслух, сидя у камина, — Шейкер совершенно неподвижен. Я заметила это, но молчу, опасаясь, что эти моменты спокойствия могут исчезнуть, если о них заговорить.

Селина проявляет сердечность, о которой я и предположить не могла. Я запомнила ее суровой, острой на язык особой, но, конечно, тогда она вела себя подобным образом, потому что считала меня соперницей. Теперь же этот ее страх давно канул в прошлое. Думаю, она изменилась именно благодаря простому и в то же время всемогущему чувству взаимной любви. Теперь в Селине есть внутренняя спокойная красота, ее глаза сияют — когда я впервые встретила ее в Ливерпуле, почти десять лет назад, об этом не было и речи. Она радушно приняла нас с Дэвидом, когда я появилась у них на пороге, и помогла мне заново приспособиться к жизни, от которой я давно отвыкла. Мне понадобилось время, чтобы поправить здоровье и снова обрести силы, но Селине, кажется, доставляло радость помогать мне и видеть, что я выздоравливаю. Была ли в этом заслуга Шейкера, или у Селины обнаружился врожденный талант, которому он только помог раскрыться, но она несомненно обладает способностями к врачеванию.

Ни Шейкер, ни Селина не знают о том, кто настоящий отец Дэвида, их осведомленность о моей жизни в Индии ограничивается письмами, которые я писала. Им этого вполне достаточно.

По воскресеньям, после службы в церкви, мы с Дэвидом, держась за руки, идем домой по тихой, обсаженной деревьями дороге, что ведет в деревню. Шейкер с Селиной идут на несколько шагов впереди, склонив головы друг к другу и обсуждая проповедь и все новости, которые они услышали в церкви. В такие моменты мы с Дэвидом говорим об Индии и об отличиях жизни здесь от тамошней жизни. Он хорошо помнит Калькутту и не знает других мест, кроме нее и этой деревни. Я рассказываю ему о Ливерпуле — описываю дома, оживленные улицы, поезд. Я пообещала, что скоро мы вместе навестим этот город и прокатимся на огромном, испускающем пар звере в Манчестер.

Через месяц после возвращения в Англию я отправилась в Ливерпуль и заказала у каменщика красивое надгробье из бледно-серого гранита. Когда оно было готово, я снова посетила Ливерпуль и позаботилась, чтобы надгробье установили на кладбище церкви Прихода Богородицы и Святого Николая. Затем я заказала панихиду с колокольным звоном и, проводя пальцами по маминому имени — Фрэнсис Гау, — глубоко вырезанному на гладкой поверхности камня, помолилась о ней. Ниже, под именем, было вырезано: «Вечная память любимой матери Линни Гау».

Теперь я с гордостью могу носить ее кулон и никогда не надеваю других украшений.

Когда придет время, я приведу Дэвида на могилу его бабушки, но он никогда не узнает о другой могиле, которую я навестила. Камня с розовыми прожилками почти не видно в мягкой траве, но там все еще растет падуб с колючей глянцевой листвой.

Дэвид с интересом слушает мои рассказы о Ливерпуле. Он уже научился писать и шлет нехитрые письма Малти. Иногда он вкладывает в них рисунки о своей жизни в Англии. Он пообещал, что однажды навестит ее. Малти живет вместе с Трупти и своими племянниками и племянницами в Дели. Им больше не приходится работать на других, и они ни в чем не испытывают нужды.

Дэвид очень подрос. Сейчас это здоровый, сильный темноглазый мальчишка семи лет, который играет с приятелями и жалуется на ежедневные занятия. В этом смысле он самый обычный парнишка. Но любовь к лошадям у него в крови. Мы с Шейкером поняли это, когда я решила, что моему сыну пора обзавестись собственной лошадью. Мы взяли его с собой на конюшню, и Дэвид выбрал себе высокого лоснящегося чалого коня.

Я подумала, что этот конь слишком велик для него, но Дэвид был непоколебим.

Когда он оказался в седле, я ясно увидела в нем его отца — в том, как презрительно он держал короткий хлыст, не собираясь его использовать, в том, как его маленькие умелые руки пригладили конскую гриву, в том, как он подался вперед и инстинктивно зашептал что-то в лошадиное ухо. Впервые сев на лошадь, Дэвид сжал коленями бока чалого и помчался в поле, оставив меня с открытым от удивления и тревоги ртом. Но в то же время я испытала такую радость, что просто лишилась дара речи.

Шейкер догнал его на проворной пегой кобыле, и через несколько минут они вместе вернулись ко мне: Дэвид с явным удовольствием на лице, Шейкер — со снисходительной улыбкой гордого отца.

Шейкеру с Селиной не посчастливилось иметь своих детей, и они относятся к Дэвиду с любовью и пониманием, словно к собственному ребенку. Они наша семья: я для них любимая сестра, а Дэвид — наш общий обожаемый ребенок.

В отличие от своей матери, которая слишком рано стала сиротой, мой сын расцветает, окруженный любовью двух женщин. У Дэвида сохранились воспоминания о человеке, которого он считает отцом, но они обрывочные и быстро тускнеют, скоро от них останется только миниатюрный портрет на медальоне. Добрый и любящий Шейкер заменил ему отца. А его настоящий отец останется неизвестным, по крайней мере до тех пор, пока Дэвид не перестанет быть впечатлительным ребенком.

Когда-нибудь он станет совсем взрослым. Отдам ли я ему рукопись, написанную в Калькутте вскоре после смерти Сомерса? Кто знает. Временами я достаю исписанные неровным почерком, закапанные чернилами страницы, и читаю их, и вижу себя такой, какой я была когда-то, словно со стороны. Я храню их, потому что думаю, что однажды они могут заинтересовать Дэвида. Я давно убедилась, что в этой жизни нет ничего, в чем можно быть полностью уверенным, и нет обещаний — данных себе или другому человеку, — которые обязательно будут исполнены.

Бывают дни, когда тяга к опиуму усиливается настолько, что это причиняет мне физическую боль. Теперь я знаю, что, скорее всего, никогда не смогу от нее избавиться, но еще я знаю, что ничто больше не сможет снова превратить меня в его рабыню. Иногда со мной случаются странные, неожиданные вещи — когда я просыпаюсь, мне порой кажется, что тело мое окутывает былая слабость, а в голове плывет белый дым. В такие моменты на меня накатывают смятение и уныние, я задумываюсь о своей жизни и понимаю, что она была всего лишь чередой бесконечных ошибок, обмана и лжи. Но затем я слышу голос сына, который говорит что-то своему щенку в соседней комнате, и понимаю, что долгое путешествие, в которое я когда-то отправилась, привело нас с Дэвидом сюда и что все случилось так, как и должно было случиться. Теперь я снова могу без содрогания смотреть на себя в зеркало: хотя мои глаза по-прежнему запавшие и их окружает сеть морщинок, взгляд у них ясный. Я выгляжу как самая обыкновенная женщина и мать.

Селина предполагает, что скоро я, возможно, найду себе кого-нибудь — обычного мужчину, который станет моим спутником жизни. Может быть. Я знаю, что способна испытывать страсть, любить и быть любимой. Мне двадцать восемь лет. И у меня еще все впереди.

Теперь у меня есть свой собственный сон — сон, не имеющий никакого отношения к опиуму. Он настоящий, и я могу вызывать его усилием воли. В нем — память о медно-желтом солнце кашмирской долины, о покрывавшем ее ковре из цветов. О страсти и полноте чувств. Этот сон заменил мне старый кошмар. Я свободна от всего, что держало меня в плену на протяжении стольких лет. Чего еще можно желать?

Моя книга о лекарственных растениях Индии, которую я начала писать по возвращении на родину, используя записи, сделанные за годы жизни в этой стране, теперь закончена. Ее опубликуют в Лондоне через несколько месяцев. Хотя здесь я известна как Линни Инграм, книгу я подписала именем Линнет Гау. Издатель настойчиво советовал мне использовать имя «леди Инграм», которое ему больше нравилось, или «миссис Сомерс Инграм». Конечно же, я не считаю себя ни той, ни другой.

Отвечая на письмо издателя, я написала, что хочу, чтобы книга вышла под именем, выбранным мною ранее, — Линнет Гау. Он вежливо возражал, предлагая подпись «Л. Гау».

Я снова написала ему, заявляя, что все равно настаиваю на своем выборе, несмотря на все мое уважение.

Конечно, ему придется согласиться с моими условиями, ведь я никогда не отступала от задуманного. И какими бы именами меня ни называли, я всегда буду считать себя Линни Гау. Так назвала меня мать, и это единственное имя, которым я могу гордиться.

Я в большом долгу перед моим агентом Сарой Хеллер за оказанную ею помощь при работе над этим проектом. Я хотела бы поблагодарить моего редактора, Харриет Эванс, за ее интуицию, проницательность, задаваемые вопросы и за то, что она побуждала меня идти вперед и «зреть в корень». Она действительно поспособствовала тому, чтобы эта книга стала такой, какой я ее задумала. Сердечная благодарность Кэтрин Кобейн за ее поддержку и содействие и Хейз Орм за мудрые советы. Я также должна поблагодарить Донну Фримен, Шэннон Кернаган, Айрин Вильямс, Аниту Джевел и Кэтти Лоувингер, которые читали рукопись в оригинале и советовали мне не останавливаться. И наконец, я благодарю своих детей, Зали, Бренну и Китт, за их понимание и постоянную поддержку. Каким бы тяжелым ни выдалось путешествие, они всегда были моими спутниками.