Глава 17

26 июня 1815 года Лес Суань, Бельгия

— Вы меня слышите? — Голос звучал странно, с гортанными звуками, будто говорил иностранец. Он гадал, кто бы это мог быть и почему голос доносится из моря темноты.

— Эй, солдат, давно пора очнуться.

Давно пора. Алек некоторое время обдумывал эту мысль. Очнуться. Солдат. Теперь, когда она произнесла это, он ощутил, что чувствует себя так, словно долго спал. Солдат. Очнуться. Солдат. А-а…

Он вздрогнул, как если бы рядом упал французский снаряд. Но нет, не летели осколки и обломки, не было слышно криков раненых. Стало ясно, что это память сыграла с ним злую шутку. Французы обрушили на его драгун град снарядов, кося их ряды. Люди падали на полуслове с застывшим на лицах ужасом. Французские уланы возникли ниоткуда, солнце сверкало на их длинных пиках, и половина его людей в панике пустились бежать. Алек бросился за ними, пытаясь вернуть на позиции, но их как ветром сдуло.

Давно пора очнуться…

Он с трудом открыл глаза. Вернее, приоткрыл их.

— Как? — прохрипел он.

Старая женщина подняла глаза от вязанья. Ее личико с маленькими живыми глазами и широким носом было похоже на сморщенное яблоко.

— Англичанин, — произнесла она, и Алек понял, что она говорила на плохом французском. — Она поднялась со стула и подошла, чтобы потрогать его лоб. Рука у нее была теплой. — Лихорадки нет. Хорошо.

— Что произошло? — спросил он, с трудом подбирая французские слова. — Сражение?

Она пожала плечами:

— Английский герцог удержал позиции. Император бежал.

Они выстояли. Даже крайняя слабость не помешала Алеку почувствовать что-то похожее на эйфорию. Она быстро прошла — в его воображении возникла картина поля боя, усеянного мертвыми и умирающими.

— Где я?

— На моей ферме. — Она кивнула. — Здесь безопаснее, чем в другом месте.

Без сомнения. Вид и звуки сражения обрушились на него. Женщина захлопотала, подложила ему под голову еще одну подушку и поднесла к его губам кружку чистой. прохладной воды.

— Давно? Она подумала.

— Семь дней. Если бы ты не очнулся к завтрашнему дню, я бы повезла тебя к хирургу.

Хирург? Сердце Алека дрогнуло в тревоге, он попытался подвигать руками и ногами, слабо надеясь, что его члены еще служат ему. Он с трудом оторвал голову от подушки.

— Хирурга не было? За ним не посылали? Я потерял много крови?

Старая женщина пожала плечами:

— Зачем? У тебя не хватило бы крови даже на пиявок. Я оставила все в руках Божьих.

Он смог удерживать голову над подушкой не больше минуты. Обессиленный, он снова уронил голову на подушку.

— Спасибо вам, — прошептал он, потом попробовал по одному сгибать пальцы на руках и ногах. Боль, которая при этом пронизывала его руки и ноги, свидетельствовала о том, что он, по-видимому, цел.

— Отдыхай, — сказала она. — Я не отдам тебя мясникам.

В следующие несколько дней Алек узнал больше. Вдова Густав, как она себя назвала, нашла его на поле боя, полностью раздетого и истекающего кровью, — кровоточили раны от сабельных ударов на спине и груди, а также рана от пики в боку. Алек подозревал, что она вместе с другими трудолюбивыми местными крестьянами обшаривала тела, и чуть было не прошла мимо него, поскольку взять с него было нечего. Многие трупы были обобраны мародерами до нитки, что делало невозможным установить личность погибшего, даже если тело не было изуродовано и не успело разложиться. Для захоронения убитых потребовалась бы неделя и даже больше, так что Алек был уверен, что среди убитых могли оказаться и полуживые.

Но вдова Густав не бросила его. Ее взгляд упал на лицо Алека, чудом нетронутое, только забрызганное кровью, — он напомнил ей сына, несколько лет назад пропавшего в море. В порыве жалости она погрузила его на ручную тележку — вместе с несколькими более полезными приобретениями — и привезла к себе на крошечную ферму у леса. Она зашила ему раны, завернула его в одеяло, положила у очага и стала ждать, выживет ли он.

Даже после того, как он пришел в себя, временами казалось, что он не выживет. Длинный шов на месте сабельного удара, уродующий его плечо, покраснел и загноился. Вдова спокойно взяла нож, вскрыла шов и кончиком ножа стала удалять гноящуюся плоть, пока Алек от боли не потерял сознание. За отсутствием более крепкого напитка вдова Густав дала ему яблочного сидра, и в течение двух дней длинная страшная рана снова начала затягиваться. Потребовалась неделя, прежде чем он начал садиться, а еще через неделю он уже смог встать, но состояние его улучшалось очень медленно.

— Я должен добраться до Брюсселя, — сказал он старушке однажды вечером.

Она промолчала, только недоверчиво взглянула на его повязки. Она дала ему старую одежду своего сына, но на нем было накручено столько тряпок, что он еле-еле смог натянуть ее.

— Никто не знает, где я, — сказал он. — Меня, скорее всего, посчитали пропавшим без вести или убитым. Мне нужно хотя бы сообщить семье, что я жив.

Вдова пожала плечами. Несмотря на ее благородство — ведь она привезла его к себе домой и ухаживала за ним, — старушка была неразговорчивой, ей явно лучше жилось бы одной, чем с инвалидом.

— Как хочешь, — буркнула она. — До Брюсселя не близко.

Алек взглянул на помятую оловянную кружку в ее руке, похожую на те, которые были в его кавалерийском отряде. Для вдовы это была всего лишь кружка — она не дала ей пропасть и нашла хорошее применение. Для него это было печальное напоминание о том, что солдат, который пил из нее последним, скорее всего, лежит в неглубокой яме, разорванный на куски артиллерийским снарядом и растоптанный несущимися лошадьми. Желание отыскать свой полк и сообщить семье о том, что он жив, крепло с каждым днем.

— Я смогу.

Она снова пожала плечами и промолчала. На следующий день она принесла ему прочную ветку. Он смастерил из нее грубый костыль, на заре поднялся и посмотрел на дорогу, исчезающую в лесу. Через несколько миль, сказала ему вдова Густав, эта местная дорога приведет его к дороге на Брюссель, и по ней ему придется пройти еще несколько миль до города. Алек взял котомку с хлебом и сидром, которые дала ему в дорогу его спасительница, сунул под мышку костыль и отправился в путь.

На дорогу ушли часы. Скоро только непоколебимая решимость заставляла его делать каждый следующий шаг, потому что в боку пульсировала жгучая боль. Пот струился по его шее. Дойдя до дороги на Брюссель, он сделал передышку, посидел, поел и снова заставил себя идти, теша себя фантазиями, что в Брюсселе его ждет свежая говядина и хорошее вино. Когда он добрался до города, уже смеркалось, а он так измучился и устал, что ему захотелось упасть на траву и проспать до утра прямо у дороги. Он призвал на помощь воображение, представил себе, свою комнату в городе, чистую и удобную, и кое-как побрел дальше.

Город был похож на гигантский армейский лагерь. Везде были люди в форме, на многих домах виднелись метки, обозначающие, что в них расквартированы раненые. Стоило хирургам открыть госпиталь, как он тут же оказывался переполненным. Алек ковылял по улицам, пытаясь найти выход из положения. Лучше всего было бы встретить какого-нибудь знакомого офицера, который помог бы ему. Дорога отняла у него последние силы, и он не хотел присоединиться к больным и изувеченным, предоставленным самим себе на улицах города.

К счастью, вскоре он заметил знакомую фигуру. Неподалеку с булкой под мышкой торопливо шагал Джеймс Питербери, младший офицер родом из Хартфордшира, как и он сам. Они вместе служили под Аксбриджем. По его щеке шел розовый рубец, но в остальном он выглядел вполне здоровым, шел без посторонней помощи, и на нем не было видно повязок. Алек повеселел. После сражения всегда мучительно было узнавать, кто из его однополчан и друзей жив, а кто погиб. По крайней мере, Питербери остался цел.

— Питербери, — сумел крикнуть он голосом, хриплым от напряжения. — Джеймс.

Молодой офицер остановился и обернулся, глазами обшаривая улицу. Алек поднял руку. Питербери замер. У него чуть не отвалилась челюсть.

Питербери перешел улицу, у него глаза на лоб полезли.

— Как я рад вас видеть, — добавил Алек с вымученной улыбкой.

— Хейз? — удивленно прошептал он. — Это действительно вы? Алек Хейз?

Алек кивнул:

— Более или менее. Я думаю…

Джеймс прыгнул, будто его толкнули сзади, уронил хлеб, затем схватил Алека за руку и стал тянуть его с улицы в ближайший, узкий переулок. Алек перестал дышать, боль пронзила его руку и бок, он выругался и был потрясен тем, что Питербери закрыл ему рот рукой.

— Шшш… старик, тише! — приказал он и нервно огляделся. — Ради Бога, тише!

— Почему? — Алек нахмурился, но перешел на шепот: — Что произошло?

Но Питербери не ответил. Он всматривался в лицо Алека, выгибал шею, смотрел под разным углом. Алек ничего не понимал.

— Я выжил, как видите, — наконец произнес он. — Это так удивляет?

Питербери снова сделал движение рукой, вынуждая Алека замолчать.

— Тише, — повторил он, на этот раз почти прошипел. Он наклонил голову и прижал ко лбу кулаки. — О Боже…

Не так он представлял себе встречу с другом, пусть и застигнутым врасплох. Алек перенес вес на костыль и ждал. Тягостное чувство овладело им. Произошла какая-то ошибка?

Наконец Питербери поднял на него глаза.

— Вы мертвы, — сообщил он Алеку, и это прозвучало так, словно он сильно разочарован тем, что это не соответствует действительности. — Ваше имя значится в списках убитых.

— Но я не убит. Это очевидно. Крестьянка нашла меня в горе трупов, подобрала и взяла к себе домой. — Алек тряхнул головой и попытался дружелюбно усмехнуться. — Непохоже, чтобы вы обрадовались этой новости, а я так надеялся… Что, мой брат уже пообещал вам отдать мою верховую лошадь, натренированную для охоты?

Питербери покачал головой:

— Нет, нет, нет. Но сейчас… — Его голос становился все тише. — Не то чтобы я был рад, когда думал… но это… О Боже.

— Джеймс, — заговорил Алек с растущим раздражением, — какого черта вы несете эту чушь?

— В общем, вам лучше быть мертвым, — сказал на это его друг. — Тяжело говорить такие слова, но… письма. В ваших личных вещах нашли письма. Господи, я не хочу верить в это, но как вы могли?

Джеймс, казалось, отошел от шока, но теперь в его голосе звучал гнев, причину которого Алек не мог понять.

«Лучше оставаться мертвым» — это говорит один из его старых товарищей, которого он знает с юности?

— Как я мог что? Ничего не понимаю. Лучше расскажите что знаете. Я слышал, Бонапарт бежал, но что наш Королевский драгунский полк? Что Лейси, Понсонби и Аксбридж?

Даже в сумеречном свете было видно, как окаменело лицо Джеймса.

— Аксбридж потерял ногу. Понсонби мертв, Лейси тоже. А вам надо было бы желать, чтобы крестьянка оставила вас там, где вы лежали, на случай если кто-нибудь еще увидит вас. Какого черта вы вернулись?

— Это мой долг, — сказал Алек пересохшими губами. Понсонби и Уилл Лейси мертвы. Его словно ударили в грудь.

— Вас следовало бы пристрелить, вы знаете. Если вы уйдете сейчас, я никому не скажу, из уважения к вашему семейству, но если вы когда-нибудь вернетесь…

— Что случилось? О чем вы говорите? — прервал его Алек. — Я больше двух недель пролежал на ферме, не поднимаясь, и совсем не слышал новостей. Не понимаю, почему меня следует расстрелять за желание вернуться в полк, к чему обязывает меня долг!

— Письма к французам. Вам следовало бы сжечь их. Алек с недоумением уставился на приятеля:

— Письма?

Его неподдельное удивление, должно быть, наконец, подействовало на Питербери. Он заколебался, сморщив лоб.

— Вы знаете, что я имею в виду.

Алек остолбенело покачал головой. Оттого, что он долго простоял, навалившись на костыль, рука у него онемела, и когда он попытался изменить позу, то потерял равновесие и упал. Он нащупал почерневшую от грязи кирпичную стену позади себя и с трудом прислонился к ней.

— Я не имею ни малейшего понятия о каких-то письмах к французам. Вы что, обвиняете меня в… предательстве? — Последнее слово он прошептал, потому что внезапно его смысл обрушился на него. Он, задыхаясь, ждал, моля Бога, чтобы Питербери опроверг его.

— Да.

— И вы верите этому? — Алек ужаснулся. Если бы у него не кружилась голова после долгой ходьбы, он ударил бы Питербери. Хотя в этот момент ему казалось, что тот раздвоился.

Питербери заколебался.

— Я не хочу этому верить.