— А почему американец приходит сюда? — спросила Женя.

— Повидаться со мной.

— Он что, твой друг? — во всем этом была какая-то будоражащая тайна.

Георгий поднес обрубок пальца к губам:

— У нас с ним дело.

— Дело..? — машинально повторила Женя, рассчитывая, что отец объяснит, и размышляя, чем же занимается отец?

— Конечно, крошка. Для капиталиста дело прежде всего.

— Даже важнее дружбы?

Георгий расправил грудь и развел плечи. «Воображает себя генералом», — подумала Женя, ожидая ответа.

— Беги, одевайся, — проговорил он. — Тетя Катя тебя позовет, когда настанет время спускаться.

Женя наполнила ванну и долгие минуты лежала в успокоительном тепле, потом вспомнила о стакане чая. Слишком поздно, но можно обойтись и без чая. Она сползла еще глубже, и волосы разметались по воде.

Потом намылила волосы, тщательно промыла, старательно вымылась вся — даже между пальцев ног. Выбравшись из ванны, быстрыми движениями полотенца вытерлась и взяла другое, чтобы высушить волосы. В миниатюрной коробочке нашла оставленный матерью тальк — хитроумную иностранную пудру — и посыпала себе под мышками, на груди, на внутренней стороне бедер. Ощутив в ноздрях легкий аромат, Женя на секунду почувствовала себя виноватой: когда она приподнималась с кровати, чтобы перед сном поцеловать мать, она вдыхала этот аромат — такой таинственный, взрослый и очаровывающий, и вместе с тем грустный, потому что, поцеловав дочь, мама уходила, и растворялся и ее аромат, не оставив в комнате и следа.

На своем теле Женя через минуту его уже не ощущала. Может быть, мать пользовалась чем-то еще, кроме талька, или, быть может, это был аромат самой матери, исходивший из глубины пор на ее такой красивой коже. Другие женщины так не пахли.

Есть ли у каждой женщины свой запах? Откуда он берется? Развивается вместе с телом? Если так, думала Женя, то пройдет немало времени, прежде чем она тоже начнет приятно пахнуть. Сейчас ее тело больше походило на доску, чем на женщину: груди такие же плоские, как у Дмитрия, на талию ни намека, никаких волос на теле. А у Веры Ивановой из их дружины были уже и груди и волосы. А у Мариши Александровой — девочки намного ниже Жени — больше года уже были месячные. Евгения не могла взять в толк, почему ей никак не удается превратиться в женщину; другим девочкам это не составляло труда, хотя их матери казались вовсе не такими красивыми.

А теперь, раз ее мама ушла, удастся ли ей вообще когда-нибудь стать женщиной?

Даже нарядное платье не смогло сделать ее более женственной. «Выглядит глупо, — решила она, — как будто я нарядилась кем-то другим». Когда-то платье принадлежало матери, а тетя Катя укоротила его и перешила для нее.

Несмотря на Катины восторги, Женя нервничала, спускаясь по лестнице. Ей предстояло познакомиться с важным человеком, и она хотела бы, чтобы Дмитрий был рядом, а не уже внизу, как сообщила ей тетушка.

Она вошла в гостиную, и навстречу ей поднялся седоватый человек:

— Ты, должно быть, Женя. Какая красивая девочка! — широко улыбнулся он.

Он подошел к ней и взял за руку. Глаза у него оказались небесно-голубыми, как стеклянные шарики, лицо загорелым, белоснежный воротник рубашки так плотно прилегал к шее, что казался отлитым в форме. До сих пор она видела на мужчинах свободные воротники, обычно расстегнутые нараспашку.

На американце был мягкий иссиня-серый костюм. Женя и не представляла, что костюмы могут быть какими-то еще, а не темными. Кожа на руках гладкая, ногти ухоженные — с белыми каемками на кончиках и с полукружием у основания.

— Замечательные теплые глаза, — проговорил он.

Женя не знала, куда смотреть. Его светлые глаза сковывали ее, как на булавке бабочку. Глядеть в них, все равно что в бездонное небо, пытаясь проникнуть за облака. Как-то, лежа на спине, она попробовала это, и смотрела долгие часы, пока не заболели глаза и не закружилась голова. Головокружение она почувствовала и сейчас.

Он все еще разглядывал ее, как будто стараясь сохранить в памяти каждый сантиметр ее лица.

— Это Бернард Мерритт, — услышала она голос отца, произносившего со значимостью имя американца. Женя кивнула, прикусила губу и отчаянно покраснела.

Мужчина положил ей руку на плечо и повел к столу, где только что сидел сам. Жене очень хотелось стать невидимой. Ей нечего было ему сказать. Таких людей она раньше не встречала.

— Ты, должно быть, очень умная девочка, — глаза так же пристально смотрели на нее.

Она кивнула и снова вспыхнула.

— Факт доказанный, — начал он, и его улыбка подсказала Жене, что он подшучивает над ней, хотя слова звучали серьезно, — с такими, как у тебя, волосами женщины предназначены становиться вожаками, — его русский был грамматически безукоризненным, хотя акцент заставлял его звучать по-иностранному. — А как по-русски называется цвет твоих волос?

— Рыжие.

За Женю ответил Дмитрий. Она и не замечала его до этого. Американец покачал головой:

— Золотисто-каштановые, русые, сочно-золотые. «Тишиен», назвал бы я их по-английски.

Губы Жени беззвучно повторили красивое слово.

— Тициан был художником, и его женщины имели, как и ты, золотисто-каштановые волосы и бледную кожу. Он писал в Италии во времена Возрождения.

— А по-русски они зовутся рыжими, — настаивал Дмитрий, и Женя почувствовала враждебность брата.

Но гость не обратил на это внимания:

— Если бы я знал, что у секретаря Сареева есть дети, я бы привез что-нибудь и им, — извинился он перед Женей. — Какую-нибудь безделушку вроде этой, — он достал из кармана и подал Георгию плоскую коробочку.

Внутри лежали наручные часы с золотым браслетом.

— Водонепроницаемые, — сообщил Мерритт.

Дмитрий подошел к стулу отца и взглянул на подарок.

— Показывают время даже под водой. Я уже видел такие.

Женя затаила дыхание. Она чувствовала, что отец вот-вот взорвется, но он сдержал гнев.

— Превосходные, — заметил он Бернарду Мерритту. — Вы оказали мне большую честь, — он подошел к серванту и взял тяжелую серебряную пепельницу. — Пожалуйста, примите этот маленький сувенир в память о приходе в наш дом.

Женя с радостью заметила, что американец внимательно рассматривает пепельницу, вертя ее в руках. Он не глядит на вещи, решила она, он их изучает, понимая все, даже неодушевленные предметы.

Вскоре после этого мужчины отправились к столу обсуждать дела. Дмитрий пожал гостю руку и подчеркнуто вежливо кивнул:

— Познакомиться с вами было для меня большой честью, господин Мерритт, — он употребил слово господин, а не товарищ.

— До встречи, Дмитрий. И ты, Женя, — вместо того, чтобы пожать, он поднес ее руку к лицу и слегка потерся о кожу губами.

Женя была слишком взволнована и даже забыла пожелать доброй ночи отцу, вспомнила об этом, когда уже вышла из комнаты. Она обернулась, помахала в дверь рукой и побежала прочь.

На кухне, где тетя Катя накрыла детям ужин, Женя сердито спросила у Дмитрия:

— Почему ты был с ним так груб?

— Разве? — брат поднял бровь.

— Ты сам знаешь, что был груб. Стыдно! Ты всех поставил в неудобное положение.

— Не мели чепухи, Женя. Ешь-ка лучше свой ужин. Теперь не скоро снова попробуешь барашка.

Она повиновалась. Главным образом потому, что барашек был ее любимым блюдом и в доме это блюдо готовили только по особым случаям. Но после того как дважды прожевала полный рот, спросила Дмитрия снова:

— Так почему ты так себя вел?

— Не суй во все свой нос, Женечка.

— Скажи!

Он отложил в сторону вилку и нож и посмотрел на сестру, потом мимо нее на тетю Катю, и Женя поняла: он не хочет говорить при ней.

— Терпение, сестренка. Скоро ты узнаешь больше, чем тебе хотелось бы знать.

Они кончили ужин в молчании. Злость на брата у Жени так и не прошла. Бернард Мерритт был самым замечательным мужчиной, какого она только встречала. Стоило ему посмотреть на нее, и Женя почувствовала себя безмерно значимой.


Больше всего Бернард Мерритт любил собственность. Долгие годы он приобретал: людей, компании и даже страны или по крайней мере особые в них полномочия. То, что он не мог приобрести, он старался поставить под свой контроль, вынужденный иногда действовать за сценой, натягивая свои нити таким образом, что об их существовании не догадывались даже марионетки. Он был проницателен, тщеславен, обладал интуицией, иногда сентиментален.

Родившись в семье более чем скромного достатка, Бернард начал работать в восемь лет — со старшим мальчиком он чистил ботинки в богатом районе города. Его ангельская внешность — беленькие кудряшки и небесно-голубые глаза — приносила ему большие чаевые, и через пять месяцев он начал управляться один — в собственной будке со своими инициативами. В десять лет он расширил дело и стал продавать шнурки и сапожные кремы.

Во время учебы в средней школе он продолжал работать. На домашние задания времени не хватало, да оно ему и не требовалось: оценки по-прежнему оставались высокими и незадолго до шестнадцатилетия он получил аттестат.

Все его детство было подготовкой к дальнейшей жизни. В семнадцать лет он содержал себя сам, женился, развелся, в двадцать три стал миллионером, а в двадцать шесть открыл международную торговлю. Три года спустя — в 1928-м — Бернард потерял свои миллионы. Временное отступление, и он женится на богатой наследнице — потом у него будет еще две жены — и открывает новое дело. Депрессия в стране возродила его, и сделала величайшим промышленником. Понимая, что суровое время не позволяло людям иметь самого необходимого, он сосредоточился на выпуске дешевых безделушек. Компании Бернарда производили игрушки, рождественские украшения, огромную прибыль приносила косметика. Трюк сработал: как он и предсказывал, женщины, живущие на ренту и едва сводящие концы с концами, находили четверть доллара на новую помаду, чтобы «почувствовать себя на высоте».

Во время войны он занимался машиностроением, снабжая не вовлеченные в боевые действия страны — особенно в Латинской Америке — оборудованием для заводов, специалистами и технологиями. Позже расширил интересы на полезные ископаемые, горнорудное дело и бурение скважин. К концу пятидесятых годов не оставалось ни одной отрасли, в которой Мерритт не попробовал бы себя.

Одной из сторон его любви к обладанию и контролю была склонность к схватке. В прессе Бернарда называли «дальновидным» и даже «пророчествующим». Это означало, что он умел распознать нужды и желания своих клиентов еще до того, как они успели их выразить.

Когда он прочитал доклад Хрущева на XX Съезде КПСС, в котором раскрывались преступления сталинской эры и осуждался культ личности, Бернард понял, что внешняя политика СССР вот-вот изменится. Съезд состоялся в феврале 1956 года. Прошло чуть больше года, но указаний по поводу торговли между Востоком и Западом до сих пор не поступило. Однако тайные прошлогодние визиты Бернарда начали приносить плоды. По мере того как советская политика менялась, он начал вынашивать планы продажи сельскохозяйственных машин. Хрущев отдавал приоритет сельскому хозяйству, и у Бернарда уже был наготове лист товаров. Этим утром он прибыл в Ленинград из Москвы.

— Моя встреча с Председателем продолжалась тридцать пять минут, — сообщил он за ужином. — Я нашел его сообразительным, проницательным и все подмечающим человеком. К тому же он отчаянный борец. Хрущев — замечательный политик.

Георгий Сареев кивнул. Он, конечно, никогда не встречался с Председателем, но он польщен, что тот именно его выбрал для тайных переговоров с Мерриттом. Кажущаяся неофициальность встречи — дома, за ужином, в присутствии детей — служила им хорошим прикрытием. Мерритт приехал в СССР как частное лицо. Администрация Эйзенхауэра в США не склонна пересматривать концепцию «холодной войны» между двумя сверхдержавами, и Конгресс никогда бы не одобрил ни сам визит, ни его цели. Но и советский, и американский лидеры хотели наладить торговые связи со своим бывшим союзником и развивать их в духе взаимовыгоды на основе мирного сосуществования.

— Председатель Хрущев в основном одобрил мой план, — произнес Бернард, пригубив Шато От-Брион 1949 года. Бордо ясно показывало, насколько высоко Георгий ценил своего гостя. Менее значимому он подал бы грузинские вина. — Поэтому нам предстоит обсудить множество деталей.