Патриция Коулин - Лорд-дикарь

Леон показал рукой на смятые простыни.

— Может, я помогу тебе принять окончательное решение? — спросил он.

Ариэл покачала головой и грустно улыбнулась:

— Этим делу не поможешь. Мы только затянем наши отношения, но конец неизбежен. Нам обоим нужно поскорее забыть о том, что случилось, и идти каждому своей дорогой. Как бы ни сложились отношения между мной и мистером Пенроузом, я должна вернуться в школу.

— А я? — с вызовом спросил Леон. — Уж коль ты все так хорошо просчитала, Ариэл, скажи мне, что должен делать я?

— Я хочу тебе пожелать, чтобы ты нашел здесь свой дом. Только здесь ты обретешь покой в душе. Но не мне давать тебе советы. Твое сердце само должно подсказать тебе, как поступить.

Его сердце! Каждый раз его сердцем управляет кто-то. Даже его мысли стали чужими. Всю ночь он старался привести их в порядок, чтобы они стали снова его собственными, и вот тебе, пожалуйста: чтобы ты нашел здесь свой дом. Тоже мне, совет. Можно подумать, такое возможно.

Он никогда и ни за что на свете не почувствует себя здесь как дома, сказал себе Леон, оглядывая богатую обстановку комнаты. Здесь он больше в клетке, чем в трюме на корабле или закрытый на ключ в доме Каслтона.

— В таком случае у меня есть ответ, — сказал Леон. Он откинул волосы со лба и показал Ариэл красную метку, которая резко выделялась на его загорелом лбу. — Я не принадлежу никакому дому, и это тому доказательство.

— Ты однажды спросила меня, не является ли этот шрам результатом несчастного случая, — сказал Леон. — Так вот это не несчастный случай. Отметину мне сделали специально.

— Но зачем? — содрогнулась Ариэл.

— Чтобы отличить меня от других. Это знак всех каува.

Чужое слово было непривычным для слуха Ариэл. Несмотря на то что Леон внешне сохранял спокойствие, она поняла: он волнуется и воспоминания ему неприятны.

— Неприкасаемый, — продолжал Леон. — Так называли всех парий… Меня отослали к ним, когда мне было двенадцать.

— Как ужасно, — прошептала Ариэл, стараясь не смотреть на красную отметину и всей душой жалея Леона. Она думала, что нет ничего страшнее смерти его матери, но, оказывается, были вещи и похуже. Теперь она понимала многое в его характере: горечь, упорство, нежелание подчиниться воле других. Слой за слоем он срывал завесы со своей души и все же не исчерпал их до дна.

— Это не просто ужасно, Леон. Это — варварство.

— Ты так думаешь? — насмешливо спросил Леон. — В каждом обществе есть свои парии. Это люди, которые поступают не так, как все, или те, которым выпало несчастье родиться с иной, менее благородной кровью.

— Это совсем другое, — возразила Ариэл. — За это не клеймят.

— Физически — нет, — согласился Леон, — но только потому, что это земля ханжей и лицемеров. Я предпочту честного варвара любому джентльмену, который одной рукой гладит тебя по спине, а другой вонзает в сердце нож.

Слова Леона задели чувствительную струнку в сердце Ариэл. Она вспомнила, какую непростительную ошибку совершила однажды, открыв свое сердце человеку, который только посмеялся над ней.

— Даже если в твоих словах есть доля правды, — сказала она, — одна жестокость не оправдывает другую. Какие же причины могли заставить людей возненавидеть и заклеймить двенадцатилетнего мальчика?

Леон безразлично пожал плечами:

— Сейчас это не имеет значения. Я даже рад, что на мне это клеймо. — Леон опустился в стоящее рядом с кроватью кресло и обхватил колени руками. — Без этой отметины, которую я вижу каждое утро, когда бреюсь, я мог бы забыть, что я пария на этом свете и из меня могли бы легко сделать другого человека, убедив, что я принадлежу этому месту, которое ненавижу всей душой.

Ариэл хотелось утешить его, сказать, что он ошибается, что все будет хорошо, но холодный блеск его глаз и лицо, полное злости, не позволили ей этого сделать.

— Я знаю, как тебе горько и что ты по-своему прав, — сказала Ариэл, тщательно подбирая слова. — Ты много страдал, как от моих соотечественников, так и от своих, но ты должен посмотреть правде в глаза. — Она придвинулась к нему ближе, забыв, что почти не одета. — Леон, неужели ты не понимаешь, что тебе надо расстаться с прошлым и жить в настоящем. Только тогда ты будешь счастлив.

В глазах Леона мелькнуло отвращение.

— Жить в настоящем — значит принять титул и все, что с ним связано, не так ли?

— Раньше я действительно так думала, но сейчас все изменилось.

— Какой неожиданный поворот в мыслях! Ты и здесь все рассчитала?

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я никак не могу отделаться от мысли, почему ты так со мной возишься. Тебе что, за это больше платят? Или, может, Каслтон обещал тебе вознаграждение, если ты научишь меня не только хорошим манерам, но и уговоришь принять титул и их уклад жизни? Как далеко ты можешь зайти? — Леон с подозрением смотрел на Ариэл. — Хотя это глупый вопрос. Мы оба отлично знаем, до чего ты докатилась.

— Какой же ты подлец! — возмутилась Ариэл. — Я получаю только одну зарплату за все те муки, которые терплю, обучая самого неразумного, неблагодарного и бессовестного человека на свете. Если граф предложит мне дополнительное вознаграждение, я не раздумывая приму его, но ни за какие коврижки я не соглашусь делать такую работу во второй раз.

— Я не считаю себя неблагодарным и бессовестным, — тихо заметил Леон.

— Как же иначе можно назвать человека, который считает, что я легла с ним в постель, лишь бы получить дополнительное вознаграждение?

— Тогда почему ты это сделала?

— Потому… потому… Это не твое дело. Я не думала о награде, когда вызвалась поехать с тобой сюда. Я просто хотела помочь. Если бы я знала, какую благодарность получу за это, ни за что на свете не согласилась бы помогать тебе.

— В чем мне помогать? — спросил Леон, и в его глазах появился опасный блеск, который появляется в глазах фехтовальщика, когда он близок к победе.

— Спасти тебя от беды и помочь получить то, что, как мне казалось, ты хочешь получить, — титул. Если это не так, то какого черта ты выказывал готовность сразиться с Локби и победить его?

— Тебе не приходило в голову, что я просто люблю во всем быть победителем?

— Нет, не приходило. Тебе просто доставляет удовольствие мучить людей, которые тебе совершенно безразличны. Да к тому же ты и сам не знаешь, чего хочешь.

Леон посмотрел Ариэл в глаза:

— А что, если я скажу, что хочу тебя? Что ты на это скажешь?

Этот простой вопрос поднял в душе Ариэл целую бурю чувств. Ей пришлось приложить немало сил, чтобы остаться спокойной.

— Скажу, что ты самый неразумный и импульсивный человек и тебе надо научиться сдерживать свои сиюминутные желания. Неужели тебе никогда не приходило в голову, что, став маркизом Сейджем, ты сможешь помочь множеству других людей?

— Таким, как Каслтон с его бандой лжецов и лицемеров?

— Нет, — с жаром возразила Ариэл, — таким, как те мужчины, женщины и дети, которые посреди ночи вылезли из своих теплых постелей, чтобы встретить тебя. Таким, как твоя бабушка, которую твоя судьба заботит больше, чем тебя самого. — Ариэл видела, что ее слова совершенно не трогают Леона, но уже не могла остановиться: — Людям, совершенно бесправным в этой стране лжецов и лицемеров, выражаясь твоими собственными словами, и нуждающимся в человеке, который бы мог за них постоять.

— Я не тот человек, кто им нужен.

— Ты мог бы им стать, если бы захотел. Стоит только перестать копаться в себе и подумать о других.

Леон вздернул голову и уставился на Ариэл недобрым взглядом, но это не остановило ее.

— Несмотря на все твои усилия оттолкнуть и унизить меня, Леон, я тебя хорошо изучила и знаю, что творится в твоей душе.

Леон вскочил с кресла и заходил по комнате:

— Ты думаешь, что знаешь меня, но ты сильно ошибаешься. Ты хочешь знать, что я за человек? Ты хочешь знать, почему меня отослали жить с каува? Почему родня моей матери не переносила одного моего вида? Я могу ответить тебе на эти вопросы. Причина в том, что я чуть не убил своего кузена.

Гнев Леона и его слова, которые летели в нее как камни, заставили Ариэл содрогнуться, но она постаралась сохранять внешне спокойствие, понимая, что в нем взбунтовались демоны, которыми была полна его душа.

— Дело в том, что не только моя мать ждала возвращения Жиля Дюванна. Его ждала вся деревня. Он обещал вернуться и обогатить их. Мой кузен обозвал его лжецом и был совершенно прав, но Жиль Дюванн был моим отцом, и в двенадцать лет у меня было больше понятия о семейной чести, чем у него.

Ариэл молча слушала.

— Мой кузен был старше меня и сильнее, но это меня не остановило. Я никого и ничего не боялся и мог легко убить его. — Леон посмотрел на Ариэл холодными, злыми глазами. — И я бы убил, если бы не вмешался мой дядя.

— Понимаю, что ты чувствовал тогда, — сказала Ариэл, стараясь утешить Леона, — но ведь ты был еще ребенком.

— А в шестнадцать я тоже был ребенком? — спросил Леон охрипшим от волнения голосом. — В шестнадцать я чуть не убил лакея, который обозвал меня любовником Лилиуоки. Пусть я даже и был им, это не меняет дела.

Леон нервно рассмеялся, а Ариэл нахмурилась.

— Кто была эта… Лил… Лили… — спросила она.

— Лилиуока. Она была одной из жен короля. Самой юной и самой красивой. — На лице Леона появилось задумчивое выражение: он весь ушел в прошлое. — Когда меня взяли во дворец короля, она учила меня считать, писать и читать. Мне нужна была чья-то любовь, и она дала ее мне. Она первая после смерти матери проявила заботу обо мне. Временами мне казалось, что она моя мать. — В глазах Леона стояла такая боль, от которой сердце Ариэл заныло. — Однажды она пригласила меня в свои покои, — продолжал Леон, и в его голосе чувствовалась нерешительность, будто ему хотелось и в то же время он сомневался, стоит ли рассказывать об этом. — Она предложила мне познать, что происходит между мужчиной и женщиной. Мне было шестнадцать, и я был смущен и испуган. Не знал, что ответить, и боялся, что она отошлет меня назад к каува и я снова останусь один.

Потрясенная, Ариэл молчала. Она хлопала ресницами, стараясь сдержать слезы, горькие слезы обиды за того легкоранимого мальчика, которым был тогда Леон. Она до боли его жалела, но знала, что не должна показывать этого, так как жалости Леон не прощал.

— После того как все произошло, я уже не понимал, кем для нее был: мальчиком или мужчиной, и прежде чем мне удалось это осознать, я наскучил ей как любовник, и она убедила короля отослать меня учиться, что я и делал, посещая все бордели и грязные притоны Парижа.

Ариэл в знак утешения дотронулась до руки Леона, но он грубо отмахнулся от нее:

— В тот день, когда она сказала мне о моем отъезде, я подрался с конюхом. Мной овладела такая же ненависть к нему, что и к моему кузену. Я ударил его, а он выхватил нож. Я без труда завладел этим ножом и мог убить его, но, отбросив нож в сторону, стал душить его голыми руками.

Леон снова заглянул Ариэл в глаза, стараясь по ним прочитать, какое действие оказывают на нее его слова.

— Ты задушил его? — спросила Ариэл, собравшись с силами.

Леон покачал головой:

— Меня еле от него оторвали. Для этого понадобились трое взрослых мужчин.

Ариэл села на край кровати, терзаемая мыслью, как успокоить Леона. Она находила тысячи причин оправдания для него.

— Снова это случилось в Париже, — продолжал Леон, не давая Ариэл возможности вставить слово, — и даже не один раз, а несколько. И что самое ужасное, это был мой лучший друг, который как-то вечером вздумал позабавить нашу компанию рассказом о том, что родные моей матери боятся и избегают меня. Он говорил абсолютную правду. — Леон горько усмехнулся. — Но у меня уже вошло в привычку избивать людей, которые говорят правду мне в глаза. Какое благородство, даже по понятиям этой страны!

— Ты благородный, — нимало не колеблясь, заявила Ариэл. — Благородство находится в крови и не зависит от титулов и дворцов. Можно жить во дворце и не быть благородным человеком.

— Тем более благородство не существует в тех местах, где собрались отверженные, где тебя могут в любую минуту обокрасть, или всадить нож в спину, или…

Леон замолчал и посмотрел на Ариэл. Его глаза были пустыми и не отражали тех душевных мук, которые владели им.

— Что ты можешь сказать на это? — спросил он.

— Я знаю…

— Ничего ты не знаешь, — грубо прервал ее Леон. — Ты ничего не знаешь и не можешь знать обо мне. Да и откуда? Я слышал, как ты говорила о своей семье. Я наблюдал за твоим лицом, когда ты рассказывала мне, чему учил тебя твой отец или о чем для тебя мечтала мать. У вас хорошая семья, а моей семьей были каува. Все, чему я научился, все, о чем я мечтал, исходило от них, и тебе никогда, слышишь, никогда не понять этого.