— Это был самый лучший обед, что я когда-либо ел в своей жизни.

Она покраснела еще гуще, и в глазах ее вспыхнула обида, когда она решила, что он над ней издевается.

— Уверяю вас. — Филип встал и сжал ее руки. — Клянусь, я говорю чистую правду.

— В таком случае вы должны мне помочь помыть посуду.

— А вы уверены, что решите доверить мне эту задачу? Я за всю жизнь не вымыл ни одной чашки и ни одной тарелки.

Она усмехнулась и протянула ему полотенце.

— А после мы пойдем погуляем. Думаю, вам следует немного проветриться, — и она со значением поглядела на пустые винные бутылки.

Странно, но Филип не обиделся на этот мягкий упрек. Напротив, он был даже склонен почувствовать вину и некоторый стыд за свое чрезмерное пьянство. В Елене была прямота, способная заставить его постичь суть вещей, и он понимая, что ею двигало не осуждение, а искренняя забота о нем.

Оставив дом, они двинулись от поселка по направлению к гигантским дюнам, наползающим на скалы серого песчаника. Жара обжигала, ветер взметал колючие клубы песка, но по молчаливому согласию Филип и Елена продолжали идти до тех пор, пока не убедились, что их никто не увидит и не потревожит. На западе лежала бухта Людериц, сверкая сапфирами волн под кобальтовым небом, охраняемая тремя островами, скалы которых побелели от гуано[12], а на востоке — только серые скалы, белый прибрежный песок и бледное золото дюн. Но чудесным образом здесь было немного зелени, по тому же счастливому совпадению на Елене было зеленое платье… это означало для него зелень листьев, травы, всей природы… Свежая исцеляющая зелень матери-земли… и, когда Филип потянулся к ней и обнял, это показалось самым естественным в мире.

Песок обжигал, он был слишком горяч, чтобы можно было раздеться, но недостаточно горяч, чтобы помешать им упасть в его мягкие объятия: Филип расстегнул ее платье, обнажив груди, и улыбнулся их белизне по сравнению со смуглым лицом, шеей и плечами, затем углубился под юбку, не путаясь в нижнем белье — его не было при африканской жаре. Он скользнул в нее, и, двигаясь, не отрывал взгляда от ее лица. Елена была такой, как он и ожидал — цельной и чистой. Он никогда раньше не занимался любовью на открытом воздухе, но с ней это казалось правильно и хорошо. Как и надеялся, он почувствовал ее исцеляющее прикосновение, щедрость ее духа. С Еленой, внутри Елены, Филип был ближе к лону природы, погружаясь в защитный покров мира и тепла, к которому всегда тянулся, но никогда не обретал даже со своей матерью, Энн. Он с наслаждением смотрел, как Елена выгибает спину, содрогается и опадает; и когда Филип расслабился сам, его поразила мысль: жизнь или смерть, мать-земля, что будет?

Елена, поглощенная пламенем первого оргазма, изумилась половодью нежности, которую она испытывала к этому мужчине. Поначалу она не чувствовала никакого сексуального влечения, но отдалась ему, потому что понимала — он нуждается в ней… нуждается в чем-то от нее и чему ее тело служит источником и сосудом. Но когда он коснулся ее, страсть разгорелась совсем неожиданно. Не чувствуя ни малейшего унижения своего достоинства оттого, что он так походя ее использует, Елена была рада отдавать и благодарна за то, что получает. Но отдала ли она так же много, как получила? Она с тревогой глянула на него и успокоилась, увидев глубокое удовлетворение и покой в его лице, и, нежно гладя его по щеке, она знала, что это лишь краткая встреча в пустыне, не больше, но она сохранит ее в памяти навечно.

Вечером Филип с легким сердцем вошел в бар отеля и спросил пива. Снаружи, с моря, как обычно ночами на побережье, наползал туман, рожденный холодными течениями Южной Атлантики, чтобы затем, облаком собравшись над пустыней, осесть каплями росы, необходимой для поддержания жизни тем немногим насекомым и рептилиям, что обитали в суровых условиях Намиба. Но в тепле и уюте, среди огней, латуни и красного дерева бара «Каппс-Отель» жуть окутанной туманом пустыни казалась такой далекой. Целительное воздействие Елены померкло, и к нему вернулось воспоминание о письме, отправленном Мэтью. Настроение Филипа улучшалось с каждой бутылкой пива; он с удовольствием пообщался с несколькими незнакомцами, но когда к нему присоединился Дани, был еще далеко не пьян.

Дани весьма интересовался делами Мэтью, он всячески направлял разговор на него, а Филип заметив, что собеседник разочарован его ответами, слегка позабавился.

— Вы дадите ему хороший отзыв о наших алмазах, когда вернетесь в Лондон? — напрямую полюбопытствовал Дани.

— Я уже написал свой отзыв, — небрежно обронил Филип.

— Уже? — Дани остолбенел. — И что вы ему сообщили?

— Вы ведь не любите моего отца, верно?

Выругавшись, Дани разразился тирадой, в которой были упомянуты все обиды, что он претерпел от Мэтью. Филип слушал с необычным для него вниманием, поскольку его собственные огорчения так сильно поглощали его, что он мало интересовался проблемами других людей.

— Я не позволю Мэтью Брайту снова вмешаться в мои дела и дела Юго-Западной Африки! — в заключение прошипел Дани.

— Ну, если это все, что вас беспокоит, старина, то можете расслабиться. — Сейчас Филип был слегка пьян, но то было счастливое опьянение. — Я совершенно уверен, что отец никогда не объявится даже рядом с Юго-Западной Африкой. — И он рассказал Дани о письме.

Дани усиленно поддерживал запас пива на столе перед Филипом, но сам пил очень мало. Он выглядел более общительным, чем обычно, пока возможности, услужливо предоставляемые ситуацией, не поразили его полубезумное сознание.

— Я не верю, чтобы сын мог так обмануть отца, — сказал он наконец. — Покажите мне письмо.

— Я его уже отправил. Подождите минуту, кажется у меня есть черновик, который я набросал вначале. — Филип порылся в кармане и вытащил исписанный лист бумаги, а затем, улыбаясь, смотрел, как Дани читает — это письмо доставляло самому Филипу истинное удовольствие.

— Ну, хорошо, я вам верю. — Дани вернул письмо. Его серо-зеленые глаза впились в лицо Филипа. — Но почему вы так поступили?

Но Филип не был готов поведать всю правду.

— Он сломал мою любовь, — коротко ответил он.

Этот ответ привел Дани в восторг. Он хотел убить Филипа, потому что это была бы совершенная месть Мэтью — отобрать жизнь его красавца-сына, которого Мэтью, несомненно, безумно любит, наследника его неправедного состояния. Но странным образом Дани нуждался в причине, чтобы это сделать, и сейчас Филип сам ему такую возможность предоставил, ибо Дани абсолютно не верил, что тот по возвращению в Лондон сохранит молчание по поводу открытия алмазов. Молодой человек может скоро найти другую девушку, и обида будет забыта, думал Дани, но, если Филип не вернется, то уж точно не расскажет отцу правды.

Дани выглянул в окно бара. Осмелится ли он углубиться далеко в пустыню ночью, в тумане? Это будет вызов судьбе и игра со смертью, но он обязан попытаться. Он быстро оценил ситуацию. Большая часть необходимого осталась в его седельной сумке после приезда из Колманскопа, а остальное он просто позаимствует в конюшне. Потом он может вернуться на прииск и никто ничего не заподозрит. Елена, возможно, удивится, почему он не пришел домой, но она завтра уплывает пароходом в Кейптаун. Любовно огладив револьвер в кармане куртки, Дани снова заказал пива для собеседника и стал ждать, пока тот опьянеет еще сильнее.

— Забавно, — неуверенно сказал Филип, — но ваша фамилия мне о чем-то говорит. Я ее где-то слышал раньше… не от отца, от кого-то другого.

— Интересно, кто же это мог быть? Возможно, Рэйф Деверилл?

— Вы знаете Деверилла? Господи Боже… но нет, не думаю, что он. Да, я вспомнил, — черты Филипа напряглись. — Это была Тиффани. Она рассказывала о своей матери.

— Тиффани Корт? Так вы встречались со своей сестрой?

— Нет, — поправил Филип. — Вы не поняли. Не моя сестра, а Тиффани.

— Но, — тихо сказал Дани, — Тиффани и есть ваша сестра… ваша сводная сестра.

Филип в немом изумлении уставился на него с побелевшим лицом.

— А вы не знали? Мэтью и Джон Корт держали вас в неведении? Но если вы встречались, вы должны были заметить, что у вас обоих глаза леди Энн.

Комната накренилась и вздыбилась, и Филип, сползая со стула, вынужден был ухватиться за стол. Из страшной дали он слышал голос Дани, с удовольствием рассказывающий, как он раскопал эту связь.

— Алида — это имя Джон Корт придумал для ее мифической матери — но это имя моей сестры… в жизни Джона Корта не могло быть другой Алиды…

— Мне кажется… меня тошнит. — Филип встал, доковылял до двери и вывалился на затянутую холодным туманом улицу, где сел на землю. Его вырвало.

Дани оглядел переполненный бар. Внезапный уход Филипа остался незамеченным, и, хотя некоторые посетители могли припомнить, что они разговаривали, он был не единственным человеком с которым беседовал Филип, и никто не видел, чтобы они уходили вместе. Он последовал за Филипом на пустынную улицу, где плотный туман клубился над песчаной дорогой, скрывая их от посторонних глаз. Он поглядел на скрюченную фигуру удовлетворенно, но с отвращением, приписав приступ исключительно опьянению.

Сняв револьвер с пояса, он сильно ударил Филипа по затылку и потащил безвольное тело на задворки, откуда поспешил на конюшню. Он вернулся через десять минут с двумя лошадьми, несколькими флягами воды, ведерком, веревкой и компасом. Собравшись с силами, ибо Филип был значительно выше ростом, он взвалил его на спину лошади и, вскарабкавшись на второго коня, повел вьючную лошадь с ношей по пустынным улицам. Песок заглушал стук копыт, а их удалявшиеся фигуры скрывали ночь и туман. В нескольких окнах тускло блестели огни, из баров и пивных слышались пьяные голоса, но когда Дани достиг окраины городка, там уже царили тьма и молчание. Зловещая завеса тумана внушала страх, и на миг он заколебался, но затем его подстегнула ненависть. Он двинулся вдоль берега, прикинув, что может ехать, ориентируясь на звук прибоя, прежде чем свернуть вглубь пустыни, к дюнам, где, оставив свою жертву, он кружным путем вернется в Колманскоп.

Позади застонал Филип, поэтому Дани спешился, взял веревку и, связав пленнику запястья и лодыжки, снова устремился вдоль берега. Теперь, когда он выбрался из города, ему хотелось, чтобы туман рассеялся. Эта пелена внушала ему клаустрофобию, и он был бы более уверен в направлении, если бы мог видеть звезды. Продвигался он медленно, но ему повезло: туман рассеялся рано, и солнце, окрасив небо золотом и багрянцем, осветило дорогу. Дани повернул на восток, отыскивая удобный маршрут среди гигантских барханов. Найдя подходящий склон, он начал подъем, тщательно сверяясь с компасом и ориентируясь по солнцу. Это была самая опасная часть пути — здесь не имелось никаких ориентиров, а ползучие дюны постоянно меняли расположение и очертания. Заблудиться здесь было равносильно смерти.

Как только они миновали первый перевал, Дани остановился, стащил Филипа с коня и стал смотреть, как тот силится сесть и открыть опухшие глаза. С намеренной жестокостью устроившись перед своей жертвой на корточках, он медленно и с преувеличенным наслаждением принялся отхлебывать от фляги. Засмеялся, когда Филип жадно уставился на воду, но, покачав головой, вылил воду в ведро и напоил лошадей — сначала одну, потом другую.

— Деньги твоего отца теперь тебе не помогут. И за все алмазы мира не купишь в пустыне даже глотка воды.

Голова Филипа раскалывалась, сверлящая боль ослепила его — результат похмелья, удара револьверной ручкой и палящего солнца пустыни. Но несмотря на боль память возвращалась… Тиффани… этот человек мог лгать, но Филип почему-то был уверен, что это правда. Душевные и физические страдания, испытываемые им, были так велики, что он не боролся с ними, он был даже не в силах открыть пересохший рот и спросить своего мучителя, почему он с ним так поступает. В любом случае Филипу не нужно было спрашивать — он понял сам. Он был сыном Мэтью Брайта, и для Дани Стейна этого было достаточно.

Дани развязал лодыжки Филипа, но руки не стал, а прицепил веревку к седлу вьючной лошади и поехал дальше. Ноги Филипа онемели и он постоянно спотыкался в глубоком вязком песке, падал, и тогда лошадь волочила его ничком, прежде чем ему удавалось вновь подняться на несколько коротких шагов. Жажда стала главенствующим чувством, пересиливая даже головную боль.

Через некоторое время Дани снова остановился и во второй раз повторил ритуал с водой, который вернее было бы назвать пыткой. Оглядел оставшиеся запасы, прикидывая, хватит ли ему и лошадям на обратный путь. Он не осмеливался двигаться дальше, поскольку должен был вернуться на алмазные прииски до начала рабочего дня. На побережье и барханах еще оставались их следы, но Дани не боялся, что это сорвет его план — к тому времени, как в Людерицбухте поднимут тревогу, ветер и постоянное движение песка уничтожат следы полностью. Грубо развязав руки Филипа, Дани вскочил на лошадь, и, взяв повод другой, которую намеревался бросить ближе к Колманскопу, поехал прочь, ни разу не обернувшись.