Джулия Лонг - Ловушка страсти

Женевьева провела рукой по его щеке:

— Я хочу тебя.

Ее слова стали последней каплей.

«Мое тело создано для этого».

Герцог начал медленно двигаться. Сначала он пытался сдерживать себя. Он погрузился глубже в ее тело и тут же подался назад, чтобы она вновь и вновь почувствовала его. Женевьева привыкала к новым ощущениям, и в ней снова пробуждалось прежнее желание.

— Алекс… — прошептала она.

Вопрос. Мольба.

Герцог тихо застонал и выругался.

— Женевьева, ты такая… Господи!

Его наслаждение было и ее наслаждением тоже, способность доставить ему это удовольствие необычайно волновала Женевьеву. Повинуясь инстинкту, она крепче прильнула к нему, обвила его ногами и выгнула спину, словно устремляясь ему навстречу.

На его шее вздулись вены. Он нагнул голову, чтобы поцеловать ее. Она раскрыла губы, их поцелуй был чувственным и сладостным. Женевьева откинула голову назад, зная, что скоро блаженство накроет ее новой волной.

Герцог словно обезумел.

Она почувствовала, что больше он не в силах сдерживать себя. Он двигался все быстрее и быстрее. Женевьева учащенно дышала и подавалась к нему навстречу. Она крепко вцепилась в его плечи, царапала его спину, еле слышно произносила его имя, и тут ее снова накрыла эта волна, она издала дикий крик, а он продолжал двигаться еще быстрее, пока наконец, хрипло выругавшись и сдавленно застонав, не вышел из ее лона.

Его крупное тело задрожало, и он излил семя на ее живот.

После этого, обмякнув, он медленно опустился на нее, как убитый.

Они крепко обнимали друг друга, пока не выровнялось дыхание.

Женевьева гладила его волосы, понимая, что впервые он чувствует настоящее умиротворение, и недоумевая, почему и ей так спокойно рядом с ним.

— Хорошо… — наконец пробормотал герцог. — Хорошо, хорошо, хорошо.

Женевьева тоже чувствовала себя как нельзя лучше.

Она по-прежнему была на седьмом небе от счастья, но только это небо оказалось ее собственной постелью, и единственным, кто еще привязывал ее к земле, был этот теплый человек, лежащий рядом, на чьей сильной руке сейчас покоилась ее голова, а крепкое бедро касалось ее ноги. Его кожа была такой светлой. Стройные ноги с крепкими мускулами. Женевьеве так хотелось слегка прикусить его кожу. Она провела пальцем вокруг его соска, похожего на маленькую монетку.

— Превосходно, — хрипло прошептал герцог, — то, что ты делаешь, но я пока не в состоянии еще доставить тебе удовольствие. Дай мне хотя бы пару минут. Мне уже не двадцать лет.

— Разве твой возраст имеет значение?

— Конечно. Небольшое.

В голосе герцога не было сожаления.

Очевидно, Гарри был бы готов к повторению немедленно. Чего только не успела узнать Женевьева за это время…

— Я подожду, — великодушно согласилась она.

Он тихо рассмеялся:

— Женевьева…

Она вопросительно повернулась к нему.

Он чуть приподнял голову:

— Это все просто Женевьева. Наверное, с этого дня твое имя станет для меня воплощением высочайшего наслаждения. Когда все будет идти превосходно, я закричу: «Женевьева!» Вместо того чтобы кричать «Аллилуйя!» А если кто-нибудь скажет: «Наконец-то после дождя наступят ясные деньки», я отвечу: «Вот и хорошо, Женевьева!»

Герцог рассмеялся, а она покраснела.

Почему она краснела именно теперь?

Женевьева стала женщиной, хотя ей было известно, что это могло случиться и раньше из-за слишком интенсивных занятий верховой ездой. Ей казалось, это будет незабываемо, но она и представить не могла, как естественно все произойдет. Она не подозревала, что у нее будет такое прекрасное расположение духа, и не было ничего более естественного, чем лежать рядом с обнаженным мужчиной. Ей доводилось слышать, как другие женщины, жалуясь, намекали на это.

Она не жаловалась.

Наслаждение ради наслаждения. Страсть ради страсти.

Отказаться от власти, чтобы обрести ее.

Как прав он был! Женевьева думала, что так говорят опытные соблазнители. Конечно, герцог таковым и являлся, но он не солгал ей.

— Монкрифф…

— Алекс.

— Алекс… — Она помолчала. — Что на самом деле случилось с твоей женой?

— Тебе интересно знать, отравил ли я ее? Разве ты в этом не уверена?

— Конечно, нет. Но слухи не рождаются на пустом месте.

— Ты умна, — довольно заметил он.

— Да.

Герцог помолчал, возможно, размышляя, с чего начать, или вспоминая день смерти своей жены. Скорее всего ей не следовало спрашивать.

— Она умерла, съев устриц. Доктор сказал, что они стали для нее смертельными. Она впервые их попробовала, и оказалось, она из тех немногих людей, кого устрицы могут погубить. Мы ничего не смогли сделать, она просто задохнулась. Она не могла дышать. Все случилось так быстро, и это было ужасно.

О Боже!

Наверное, он почувствовал, как напряглось ее тело.

— Ты сожалеешь, что спросила?

— Я сожалею, что это случилось, — честно ответила Женевьева.

Герцог долго молчал.

— Я тоже.

Женевьева поняла: этот односложный ответ не отражает его истинных чувств, но он умел передать все оттенки значений всего несколькими словами.

Ей хотелось узнать больше, и одновременно она страшилась этого. Сожалеет ли он до сих пор? Стал ли он таким человеком после смерти жены?

— Тогда я не знал, что с ней происходит, — внезапно добавил он.

— Тебе было страшно?

Он снова задумался. Женевьева была тронута тем, как он неторопливо и искренне делился с ней своими воспоминаниями.

— Вот что я скажу: я получил несколько пулевых ранений на войне и на дуэлях. На меня нападали негодяи с ножами. Меня сбрасывали на землю взбешенные лошади, а рассерженные любовницы швыряли мне в голову вазы. — Он тяжело и горестно вздохнул. Его пальцы продолжали гладить ее по спине, словно теплая кожа Женевьевы была для него утешением. — Но мне никогда не было настолько страшно.

Ей стало горько и обидно оттого, что жизнь обошлась с ним так жестоко.

— Тебе было страшно, потому что ты ничего не мог для нее сделать. Ты мог только смотреть, как она страдает.

Молчание было красноречивее слов, но наконец герцог повторил:

— Ничего.

Никогда прежде она не слышала более горестного и печального слова.

— Это похоже на тот день, когда мы ждали сообщения о смерти Колина. Мы сделали все, чтобы его спасти, защитить его, но все равно знали, что ему суждено умереть. В такие минуты чувствуешь себя песчинкой во Вселенной.

Рука герцога замерла, словно он размышлял над ее словами. Женевьеве хотелось, чтобы он продолжал гладить ее.

— Это был худший день моей жизни, хуже того дня, когда умер мой сын.

Сначала Женевьеве показалось, что герцог не собирался произносить последних слов. Он снова затих, словно удивляясь сам себе.

— У тебя был сын? — мягко спросила она.

Он заговорил, глядя в потолок, однако не переставая поглаживать ее руку:

— Он был еще младенцем, примерно вот такой…

Герцог согнул руку в локте, и Женевьева тут же мысленно представила, как он держит крошечное существо, смотрит на него и что для него значило быть отцом.

У нее перехватило дыхание…

— Он был такой маленький, прожил всего несколько месяцев и умер от лихорадки.

Герцог говорил сдержанно и спокойно. Он словно предупреждал ее, что не станет вдаваться в подробности. В те времена почти в каждой семье умирал ребенок. Семья Женевьевы не стала исключением. На кладбище стояло надгробие над могилой брата, которого она так и не узнала.

— Как его звали? — спросила она, стараясь, чтобы в ее голосе сострадание не проскальзывало слишком явственно.

— Джайлз. Довольно странное имя для младенца, верно? Она называла его Джилли-цветочек.

Герцог слабо улыбнулся. Женевьева заметила его отросшую щетину. Щегольские бакенбарды и печальный рассказ о смерти ребенка.

— Он умер за несколько месяцев до нее.

Женевьеве казалось, ее сердце не выдержит. Джилли-цветочек. Всего за несколько месяцев он потерял жену и ребенка.

— А как ты называл его?

— Джайлз, — сурово ответил герцог.

— Ну конечно.

Никаких глупых ласкательных имен.

И тут герцог заметил ее пристальный взгляд.

— Я прекрасно знаю, о чем ты думаешь. Твои глаза увлажнились, и у тебя во взгляде такое сострадание.

— О чем же я думаю?

— Что из-за разбитого сердца мне больше неведома любовь и ради мести я стал жестоким. Что все это время я испытывал душевное опустошение. Но знаешь, ты не совсем права.

Проклятие! Женевьева как раз об этом думала.

— Все считают, ты ее отравил.

— Сомневаюсь. Им просто нравится так говорить. Людям нравится бояться, и они любят сочинять сказки. Зачем мне лишать их этого удовольствия?

— И тебе всё равно? Разве ты не мог положить этому конец?

Женевьева почувствовала негодование.

— А что я мог сделать? Нелепо пытаться доказать то, что доказать невозможно. Я никогда не был веселым человеком, хотя назвать меня мрачным тоже нельзя. После ее смерти я хотел остаться один. Я горевал. Эти слухи пришлись как нельзя кстати, и мне вполне подошел образ рокового герцога, потому что так меня никто не трогал. Никто меня не беспокоил, а значит, мне не приходилось терпеть чужую жалость. А потом я просто привык, откровенно говоря. Судя по выражению твоего лица, ты ожидала услышать иной ответ.

Как обычно, герцог развеял предвзятое мнение о себе.

— Меня окружает, некая тайна. У меня есть деньги и власть. Пара друзей, помимо слуг.

Герцог сухо улыбнулся.

— Но тебя никто не любит.

Женевьева имела в виду общество. Так считали все.

— Это преувеличение. Ты же меня любишь.

Она улыбнулась. Ответ позабавил ее. Как будто одной Женевьевы было достаточно. Эверси были невероятно богаты и обладали значительным влиянием, но у них не было герцогского титула, а она всего лишь младшая дочь.

Правда, король любил награждать Эверси и Редмондов титулами, а потом лишать их своей милости, как случилось с новым графом Ардмэем. Король получал удовольствие, глядя, как две семьи борются за влияние, словно кошки, танцующие на задних лапках, чтобы получить рыбу.

— Не все такие, как ты, Женевьева. Не всем нужно, чтобы их любили. Кое-кто совершает необдуманные поступки и говорит то, что думает. Самообладание еще не означает власти над миром.

Женевьева нахмурилась.

— Разве это можно назвать благоразумием?

Она указала на их обнаженные тела.

— Нет, но тебе стоит благодарить меня. Сама бы ты не дошла до такого, так сказать… распаляя себя оттого поцелуя твоей руки.

Господи, как же она жалела теперь, что рассказала об этом герцогу!

— Но я же пришла к тебе.

Герцог лениво и довольно улыбнулся:

— Да.

Они помолчали.

— Ты считаешь меня холодным? — внезапно спросил он.

Кажется, его всерьез беспокоило ее мнение.

Неужели ему было не все равно? Как мог мужчина, превративший ее в огонь, быть холодным? Однако Женевьева задумалась. Его честность была подкупающей и в то же время пугала, словно глотаешь чистый холодный воздух. Необыкновенное ощущение свободы.

Она положила руку ему на грудь. Жесткие завитки волос, теплая кожа, крепкие мышцы, несколько шрамов, оставшихся от войны и жизненных драм, сердце, бьющееся под ее рукой, тело, страстно отвечавшее на ее прикосновение, человек, любивший так сильно и потерявший все. За что ни брался бы герцог, он вкладывал во все свою душу и страсть. Если он был вашим другом, то вы могли бы доверить ему жизнь, а если врагом, то должны были бояться его.

— Нет, ты совсем не холодный.

Внезапно он накрыл ее руку своей.

«У вас непозволительно нежная рука, мисс Эверси…»

Его грудь тихо вздымалась. Это прикосновение сблизило их больше, чем ночь любви, и Женевьева не была уверена, стоит ли ей убрать руку и хочет ли она этого. С самого первого дня их встречи ее тянуло к нему, но одновременно она стремилась убежать.

О чем он думал?

Наверное, вот так же он лежал рядом со своей женой.

— Я не превратился в камень за одну ту ночь. Я всегда был довольно упрям и вряд ли переменюсь. В деньгах, власти и легком благоговейном страхе или благоговении, вызванном страхом, нет ничего дурного. Я не идеален, но мне это безразлично. Мне нет нужды беспокоиться. — Он потянулся и убрал руку. — Я ведь герцог.

Женевьева улыбнулась и покачала головой:

— А насчет остального, о чем болтают… Ты дрался на дуэлях?