Розмари Роджерс - Ложь во имя любви

С наступлением сумерек из леса, темневшего за обширным парком, пополз туман. Казалось, он прятался в чаще, дожидаясь потемок, чтобы под их покровом начать продвижение к богатой усадьбе, раскинувшейся на холме: сначала сюда дотягивались только серые трепещущие языки, исподволь обвивавшие каменные стены; потом, набравшись смелости, туман приобрел вид полупрозрачного облака, постепенно заслонившего лес, чтобы превратиться в конце концов в молочно-белое месиво, вплотную прильнувшее к оконным стеклам. Казалось, туман сердится, что камень и стекло преграждают ему путь, но все равно, запасшись терпением, ждет своего часа…

Миссис Ситуэлл поспешно задернула тяжелые бархатные шторы и поежилась, несмотря на жарко пылающий камин.

– Никогда не была любительницей сельской жизни. Какая гнетущая тишина! Да и здешние туманы не чета лондонским: там хоть видишь уличные фонари, от света которых делается веселее на душе. Не то что здесь… – Она понизила голос и бросила взгляд на широкую кровать под пологом в углу комнаты. – Объясните, миссис Парсонс, как получается, что он, – сиделка вздернула подбородок, – я хочу сказать, его светлость, вот так… Это же неслыханно – засесть внизу, в кабинете, за письма, когда его супруга угасает наверху!

Миссис Парсонс поджала свои и без того тонкие губы, так что они полностью слились с морщинами на ее лице.

– У его сиятельства свои правила и свои соображения. Вам это, конечно, невдомек – ведь вы пробыли здесь всего три недели. Но должна сказать… – Она заколебалась, крепко сцепив пальцы, но желание высказаться после нескольких месяцев одиночества одержало верх, и плотина была прорвана. – Так вот, должна сказать, что все происходящее несравненно причудливее, чем кто-либо способен предположить! Ведь я нахожусь в доме его сиятельства уже много лет. Я была здесь, когда он привез ее сюда невестой, потом встречала их после возвращения из Америки. Уже тогда, еще совсем девчонкой, я почувствовала что-то неладное…

Женщина, неподвижно лежавшая на огромной роскошной кровати, слышала доносившийся от камина шепот. Несмотря на шум собственного дыхания – каждый новый вздох давался ей труднее, чем предыдущий, – она различала слова:

– …привез ее сюда из Ирландии. Тогда он был всего-навсего лордом Лео, и никто не мог предположить, что он станет такой знатной особой…

Больная находилась на полпути между обмороком и действительностью; стоило ей уловить словечко «Ирландия», как ее сознание с неожиданной легкостью совершило прыжок назад во времени, и она снова окунулась в годы своей молодости, что было несравненно приятнее, чем лежать и покорно ждать конца. В голове закружился вихрь образов: одни были ослепительно яркими, другие – пожелтевшими и обтрепанными, как старые письма.

…Ирландия, девичество, когда ее еще никто не величал «леди Маргарет» или «ваше сиятельство»! Она была просто Пегги. «Красотка Пегги» – так звали ее молодые люди, вгоняя в краску. Сколько бы ирландцы ни сетовали на тяготы жизни, ее жизнь протекала тогда вполне беззаботно.

Ничто не могло опечалить ее, молоденькую и хорошенькую, когда ее захватывало предвкушение счастья, а жизнь казалась бесконечной. Даже вечное недовольство и придирки ее брата Конэла не задевали ее, потому что у нее всегда оставалась возможность убежать тайком в деревню, чтобы исповедаться преподобному Макманусу или навестить старых отцовских арендаторов. Несчастья посыпались после того, как ее отец, граф Морей, скоропостижно скончался, так и не узнав, на свое счастье, о поступке своего сына Конэла, который горел желанием прибрать к рукам отцовские земли. Она не понимала, как брат смог отказаться от своей веры и принять протестантство.

«Теперь я вынужден сам заботиться о себе, неужели ты не понимаешь? Как, кстати, и о тебе, сестрица, хотя ты как будто этого не ценишь. Католики не могут получать в наследство землю. Неужто ты предпочла бы, чтобы все, что принадлежало нам на протяжении целых поколений, отошло английской короне? Будь же благоразумна!»

Она старалась не задумываться о том, что Конэл зачастил в дублинский замок, откуда англичане правили Ирландией, и проводит там время с английскими офицерами – их извечными недругами и угнетателями. Как она ненавидела англичан – холодных, жестоких, высокомерных, действовавших так, словно они хозяева плодороднейших земель ее зеленой Ирландии! Мать Конэла была англичанкой, чем, видимо, и объяснялась его благосклонность к этой ненавистной расе; ее же мать была француженкой – маленькой очаровательной брюнеткой, неизменно благоухавшей резедой или вербеной.

Пегги думала о матери, когда Конэл случайно увидел, как она переходит босиком через ручей, высоко задрав юбки.

Почему, ну почему матушка так рано покинула этот мир? Осиротевшей девушке было одиноко и очень хотелось поговорить по душам с женщиной, однако единственным ее ночным собеседником был холодный ветер, завывавший, как фамильное привидение, среди выщербленных стен. Если бы только…

Резкий, рассерженный голос Конэла прервал ее невеселые мысли:

– Кажется, мне всю жизнь придется извиняться за младшую сестру! Как видите, милорд, она не знакома не только с дисциплиной, но и с манерами леди, ибо рядом с ней нет воспитанной женщины, которая давала бы ей надлежащие наставления.

Вспыхнув от смущения и подняв голову, она впервые увидела взгляд этих бледно-голубых глаз, глубоко спрятавшихся под светлыми бровями; обладатель бледно-голубых глаз имел настолько правильные черты лица, что было трудно поверить, что перед ней мужчина.

– Не спасайся от нас бегством, как испуганная лесная нимфа, сестренка. Мы тебя поймали.

Рука молодого англичанина, дружески обнимавшая ее широкоплечего брата, опустилась. Он оценивающе разглядывал ее.

– Лео, позвольте представить вам мою сестру, леди Маргарет Голуэн. Лорд Леофрик Синклер.

Спустя два месяца они с Лео поженились. Еще через три месяца она покинула Ирландию – как оказалось, навсегда.

Ее слабое дыхание участилось; бледное подобие той, кого некогда называли «красоткой Пегги», пошевелило худой обескровленной рукой, как бы пытаясь прогнать воспоминания, нахлынувшие слишком бурной волной и затопившие ее утомленный ум картинами, переходившими одна в другую, как в детском калейдоскопе: вот Конэл, громко крича, побоями добивается от нее повиновения; вот белые, мягкие руки Лео со сверкающими на длинных пальцах кольцами, его нетвердый голос – он неизменно прибегал к бренди, прежде чем дотронуться до нее; она вспоминала свою дрожь в постели, свою прилипшую к телу тонкую сорочку, взмокшую от пота…

Сколько же месяцев – или лет? – прошло, прежде чем она стала достаточно зрелой женщиной, чтобы понять, что ее отношения с мужем нельзя считать нормальными?

Мужья и жены высшего света не слишком часто ищут общества друг друга. Чаще она спала в одиночестве, но не видела в этом ничего необычного.

Ей не с кем было поделиться сомнениями: рядом не было умудренной опытом женщины, которая предупредила бы ее, посоветовала бы не торопиться с замужеством. Единственным напутствием, которое она получила, были слова Конэла, произнесенные его обычным грубым тоном: «Помни, что ты обещала повиноваться мужу и во всем ему подчиняться. Это все, что тебе следует знать, сестра». Сказав так, он обменялся с Лео взглядами, понять которые ей не было дано – тогда…

После отъезда из Ирландии жизнь Пегги была слишком полна новизны, слишком часто вызывала недоумение, чтобы у нее возникло желание поразмыслить о своем поспешном браке и о холодном, далеком от нее мужчине, которому было суждено стать ее нареченным.

Первым делом он привез ее в свое родовое поместье на пути в Корнуолл, где познакомил со своими родителями. Его отец, герцог Ройс, оказался немощным и желчным старикашкой. Едва приподняв при ее появлении одну косматую бровь, он кивнул и проворчал: «Ты поступаешь верно – и своевременно. Я говорил, что женитьба – единственный способ».

Старший брат Лео, виконт Стэнбери, находился где-то в Европе; младший, Энтони, сжалился над ней, потряс ей руку и торопливо пожелал удачи.

После Корнуолла они много путешествовали, и ее никогда не оставляло чувство усталости. Навещая с ней родственников и друзей, Лео всюду оставлял ее на их попечение. Далее последовало несколько месяцев в Лондоне – сплошной круговорот примерок ослепительных нарядов и бесконечная череда приемов, после которых она падала с ног от усталости и недосыпания и была только благодарна супругу за то, что он не досаждает ей своим присутствием. Сестра Лео, леди Хезер Бомон, повсюду водила ее за собой и следила, чтобы она со всеми знакомилась, и по всякому случаю облачалась в подобающие туалеты, и пользовалась надлежащими украшениями. В Лондоне в их распоряжение был предоставлен роскошный дом герцога, где Пегги научилась вести учет домашних расходов и управлять огромным штатом прислуги.

Однако не успела она привыкнуть к лондонской жизни, как они снова пустились в путь, на сей раз через океан, ибо отец передал Лео крупную плантацию в американской колонии Северная Каролина.

Лео стал еще красивее, хотя его лицо уже приобрело отпечаток распутной жизни. Пегги привыкла к его неизменной холодности и строгой официальности по отношению к ней. Она знала, что многие женщины не могут скрыть зависти и шепчутся, что ей посчастливилось иметь на редкость верного мужа. Они не могли знать, что муж, считая ее совсем непривлекательной, навещает ее лишь изредка, да и то после изрядной порции бренди; что никогда не раздевает ее догола, а лишь неуклюже пользуется в темноте ее телом, причиняя ей боль, словно для него невыносимо видеть ее лицо и наготу. Она не имела никакого представления о том, что должно происходить между мужчиной и женщиной, поэтому, слушая его брань и морщась от боли, она обвиняла себя в неопытности. Лео был настоящим красавцем мужчиной, воплощением аристократического совершенства, поэтому вина полностью лежала на ней. Ей не приходило в голову роптать на то, что он предпочитает ее обществу компанию дружков. Лишь много-много позже она поняла наконец, какими дьявольскими страстями одержим ее муж и какого разнузданного распутства требует его нечестивая душа…

В Каролине Лео оказывал содействие армии, в связи с чем отсутствовал неделями, а то и месяцами. За урожаями следил управляющий, все работы выполняли рабы. Рабыни расчесывали длинные роскошные волосы Пегги и не давали шагу ступить самостоятельно. Она пристрастилась к чтению – сначала просто от скуки и одиночества, беря наугад, неуверенно книги в огромной библиотеке и проклиная свое дурное образование. Потом, увлекшись и оценив, какая бездна познаний находится у нее под самым носом, она принялась поглощать книги со все возрастающей жадностью. Книги, посвященные искусству, истории, философии, даже музыке, открывали ее изголодавшемуся, пытливому уму новые миры. Она забыла об одиночестве, потому что всегда могла укрыться от него в собственном тайном мирке; все меньше страдая от прежней удушающей стыдливости и тревоги, она перезнакомилась с семьями владельцев соседних плантаций, обнаружив, что беседовать с людьми совсем не трудно и даже приятно.

Лео, наезжая домой, выражал удовлетворение тем, что она «вылезла из прежней тусклой скорлупы». Сама Пегги, привыкнув к ленивой, беспечной жизни, почти обрела удовлетворение.

И тут…

Потом она клеймила себя, снова и снова мучилась вопросом, стоило ли внезапно осознавать свое женское естество с его глубоко запрятанными страстями, чтобы потом в один миг всего лишиться. Впоследствии ей уже не было суждено вернуть былое спокойствие, порождавшееся неведением о том, что значит жить в полную силу.

Сначала, когда это только случилось, она чувствовала лишь нестерпимый страх. Ей казалось, что все происходит во сне, – одно это и спасло ее, позволило сохранить самообладание, справиться с глубоким отчаянием, избежать участи спасающихся бегством женщин, которая наполняла сердце любого человека леденящим ужасом: кровь, остановившийся взгляд, раскроенный томагавком череп.

Угодить в лапы к индейцам! Такое происходило только с другими – женами и детьми бедных поселенцев. Но чтобы c ней – леди Маргарет Синклер, хозяйкой одной из крупнейших плантаций в Северной Каролине!..

«Лео скажет, что я сама во всем виновата, – поймала она себя на глупой мысли во время бесконечного подневольного марша в глубь непроходимых лесов и топких болот. – Не сочти я своим долгом навестить бедняжку миссис Ратерфорд, впервые произведшую на свет дитя, поскольку на много миль вокруг нее, по моему разумению, не было других женщин, ничего бы не случилось… Как выяснилось, с роженицей было кому посидеть, так что мне вовсе не следовало…»

Но что толку изводить себя упреками? Спустя некоторое время она сосредоточилась на одном – как удержаться на ногах: падение означало неминуемую смерть, а она уже успела обнаружить, что не желает умирать.