Кэтрин Стоун - Ложе из роз

– Да, это именно то, что я сказал вам, Кассандра.

Задумчивый и печальный взгляд Виктора обратился к Чейзу.

– А тебе, Чейз, я должен сказать, что сожалею о прошлом. Ты должен был стать мне сыном, и гран-пер знал это. Так распорядилась судьба, чтобы шестилетний мальчуган, нуждавшийся в любви и заботе, заменил моего умершего сына. И еще ты стал его внуком. Ты ведь это знаешь, не правда ли?

– Да, – сказал Чейз, – знаю. – И он улыбнулся Виктору улыбкой, полной нового понимания того, что теперь они связаны двойными узами: любовью гран-пера к ним обоим и горем – потерей ребенка.

Виктор благодарно улыбнулся ему в ответ. Потом он перевел взгляд на другого, тоже непризнанного и отвергнутого ребенка Тесье – на Хоуп:

– Вот и ее я мог воспитать как свою дочь, но тоже не сделал этого.

Хоуп откликнулась не сразу, но когда заговорила, воспоминания одно за другим стали возвращаться к ней.

– Ты был мне как отец, Виктор. Ты хотел стать мне отцом. Ты запомнился мне таким милым. – Это было точное слово, слово для них обоих – Виктора и Ника.

Хоуп с трудом вдохнула воздух:

– Возможно…

Она заколебалась, но Виктор понял…

– Да, – сказал он. – Если бы в то лето твоя мать и я не расстались…

Он тоже умолк в нерешительности, но теперь уже Хоуп продолжила:

– Тогда мы не могли видеться – мне это казалось предательством по отношению к ней. Я чувствовала себя запутавшейся, виноватой. Зато теперь я свободна, и у меня не осталось чувства вины.

Хоуп улыбнулась Виктору и ощутила, как на нее снизошли блаженный покой и мир…

Мир?

– Он был моим братом, Виктор? Этот малыш, который умер?

– Нет, он родился задолго до того, как я встретил Френсис.

– И кто была его мать?

– Моя первая и единственная любовь, она умерла в тот день, когда он родился.

– О, Виктор. – Хоуп вздохнула. – Мне так жаль.

– И напрасно! – вдруг вскричала Кассандра, до этого хмуро слушавшая Виктора, а теперь смущенная и ошарашенная собственными словами, столь жестокими, будто они пришли из потустороннего холодного мира, из мира теней, окутывавших долгое время ее память, которая вдруг пробудилась к жизни, яркая, как никогда прежде. – Не стоит о ней горевать, Хоуп, потому что это неправда. Теперь я все вспомнила, вспомнила, Виктор! Чейз и Хоуп должны узнать правду.

– Нет, Кассандра! – Лицо Виктора выражало беспокойство, граничившее со страхом, но было уже слишком поздно: для Хоуп и Чейза теперь не составляло труда угадать ту женщину, с которой Кассандра когда-то подружилась и была очень близка и которую теперь отказывалась принимать.

– Джейн, – пробормотал Чейз. – Значит, матерью младенца была Джейн…

– Да, Джейн. – Кассандра продолжала в упор смотреть на Виктора. – Чейз и Хоуп должны знать все, они заслуживают этого.

Решимость Кассандры была столь яростной, что могла бы внушить страх. Кассандра превратилась в одержимую жаждой правды Шахерезаду, но история, которую она собиралась рассказать, не таила в себе очарования сказки.

– Все дело в том, что сын Виктора и Джейн был обречен на смерть, потому что его заморили голодом, когда он был еще в материнской утробе.

– Заморили голодом? – недоверчиво переспросила Хоуп. – Но женщины не убивают своих младенцев…

– Она это сделала. – Голос Кассандры дрожал от ярости. – Виктор вернулся в долину под Рождество и пошел просить прощения у Джейн – он пошел просить ее выйти за него замуж. Но Джейн не впустила его в дом, не позволила ему увидеть ничего, кроме своего смертельно бледного исхудавшего лица. Она скрыла свою беременность, но забыла скрыть более ужасную правду – что заморила голодом и себя, и своего ребенка.

– Мы этого не знаем, Кассандра. Возможно, Джейн не понимала, что беременна. Возможно, она не понимала причины своей утренней тошноты и других недомоганий…

– Не понимала, что это? Не хотите ли вы сказать, что она считала это тоской по любви?

Кассандра внезапно умолкла: ее охватили неожиданные сомнения. Имела ли она право судить и презирать других? Ведь она тоже бежала от человека, которого любила, испугавшись своей беременности, и после того, как потеряла ребенка и мужа, чуть не умерла от тоски. Как смела она осуждать Джейн и отказывать ей в прощении? И почему она была так убеждена, что Джейн по своей воле причинила вред еще не рожденному сыну?

Что-то пряталось в тени ее памяти – что-то сказанное ей Виктором в октябре… Но оно было столь страшным, что память не поддавалась ее усилиям. Однако чувства, которые она испытала тогда, остались.

Виктор тоже молчал, испуганный тем, что Кассандра могла вспомнить и оставшуюся часть его исповеди – часть, таившую в себе преступление, могущее попасть под пристальное внимание настоящего прокурора.

– Ну, – сказал наконец Виктор примиряющим тоном, обращаясь к Чейзу и Хоуп, – теперь вы все знаете и сами должны определить свое отношение к Джейн. Я надеюсь…

– Когда он родился? – перебила Хоуп.

– Что?

– Виктор, когда родился ваш ребенок?

Виктор нахмурился:

– Это было тридцать четыре года назад.

– В сочельник? – Ужас сковал ее сердце, однако, переборов себя, она продолжала настаивать мягко, но решительно: – Ваш сын родился в сочельник?

– Да.

– И его нашли в мусорном баке на задворках, позади старой булочной в Резерфорде?

– Да, все верно, – прошептала Кэсс, вспомнив наконец страшную правду, которую рассказал ей Виктор. Джейн в тот вечер позвонила в имение через несколько часов после того, как поговорила с Виктором.

«Ваш сын обращается с женщинами как с мусором, – сказала она гран-перу. – Так пусть же теперь ваш внук узнает, каково терпеть такое обращение».

И Джейн действительно бросила своего новорожденного младенца, своего и так обреченного на смерть сына, вместе с мусором на задворках. Одетого только в ее засохшую кровь, она оставила его замерзать в тот страшный сочельник. Разве это не было преднамеренным действием, Виктор? Разве это не было убийством? Как вы можете защищать ее?

Потому что я люблю ту, которую девушкой знал когда-то. Я все еще люблю ее.

– Она сказала нам, где его найти; он был еще жив.

– Жив? – переспросила Хоуп. – Виктор, когда он умер?

– Третьего января. – Виктор смотрел на стоящего напротив него прокурора – Хоуп Тесье – и уже не чувствовал, как несколько минут назад, полного покоя и умиротворения.

– Джейн была так молода, Хоуп, она сама не понимала, что творит. И она совсем не такая уж плохая.

– Пожалуйста, Виктор. – Хоуп почти теряла сознание. – Это очень важно. Вы дали своему сыну имя?

– Лукас, – шепотом ответил Виктор. – Я дал ему имя Лукас.

– Значит, в больнице он был записан как Лукас Тесье?

– Нет, – вмешалась Кассандра, – Виктор и гран-пер пытались защитить Джейн даже тогда. Они сказали полиции, что просто услышали детский плач из мусорного бака. Ни полиция, ни врачи в этом не усомнились – они знали доброту Жан-Люка Тесье и понимали, что он не мог не проявить сострадания к погибающему младенцу.

– И вы положили его в Медицинский центр Куртленда? – дрожащим голосом продолжала допытываться Хоуп.

– Да.

– А Сибил знала об этом?

– Сибил? Ну конечно, ведь ее отец – хозяин этой клиники.

– И она знала, что это ребенок ваш и Джейн?

– Да, она знала. Мы с Сибил были друзьями много лет.

– Сибил, конечно, не одобряла вашего увлечения Джейн – ведь в этой девушке текла кровь индейцев племени лакота, и ей было совсем ни к чему появление на свет малыша, в котором была смешана ваша кровь и которого спасли вы и Жан-Люк…

– Сибил не одобряла мои отношения с Джейн, но не Лукаса. Я не понимаю, к чему ты клонишь, Хоуп.

– Я просто должна быть уверена, полностью уверена.

– Прежде чем предъявишь обвинения?

– Нет, Виктор. Никаких обвинений предъявлено не будет.

Она не могла, потому что…

– За давностью этого события нельзя никого преследовать по закону, тем более что убийства по счастливой случайности не произошло.

Глаза Хоуп застилали слезы. Коккер-спаниель, брошенный погибать в куче отбросов, был спасен Ником и теперь свернулся клубочком у ног Виктора, тесно прижавшись к нему.

Молли знала. Она давно это знала – с того самого дня на горе, когда лизнула руку Виктора.

– Убийства не было, – выговорила наконец Хоуп. – Потому что Лукас жив.

Сан-Франциско, окружная тюрьма Канун Рождества

– Это Виктор Тесье, – сообщила Хоуп охраннику – тому же самому, что стоял у двери в прошлый раз.

Полицейский нахмурился.

– Это вроде не по правилам, – пробормотал он наконец.

– Знаю. – Хоуп очаровательно улыбнулась. – Но в этом деле все не по правилам. Я хотела бы, чтобы их встреча произошла в камере, а не в адвокатской комнате.

– Ну, если заключенный останется по ту сторону решетки… – Полицейский почесал в затылке.

– Нас это устраивает, – быстро согласилась Хоуп.

Бросив еще один подозрительный взгляд на Виктора, полицейский повернулся и поплелся по уже знакомому ей коридору.

Виктор Тесье медленно шел к камере своего сына. Шаги его отдавались гулким эхом в пустом сером коридоре. Неизвестно откуда к нему пришла музыка – то были рождественские гимны.

Тихая ночь, святая ночь,

Все спокойно и ясно.

Когда-то, в далекий памятный сочельник, Виктор нашел своего сына – замерзшего, одинокого и молчаливого младенца, готового покорно принять смерть.

И в эту ночь перед Рождеством Виктор снова нашел его таким же брошенным и одиноким, близким к смерти – в темноте тюремной камеры.

Его сын неподвижно стоял в тени, глядя на отца без малейшего интереса или удивления.

Немного помедлив, Виктор заговорил с ним из темноты – с этой одинокой душой, прячущейся среди теней камеры.

– У меня когда-то был сын. Я очень его любил. Очень. Его имя было Лукас – так я назвал его в честь своего отца, Жан-Люка. Я дал это имя своему новорожденному сыну в сочельник, когда нашел его в мусорном баке позади булочной в Резерфорде. Мы забрали его в Медицинский центр Куртленда, где он поправился и выжил вопреки всем прогнозам. Мы – его дед и я – находились при нем вплоть до десятого дня его жизни, когда доктора настояли на том, чтобы мы отправились домой и немного поспали. Они нас заверили, что младенец вне опасности, а мы нуждались в отдыхе. Перед рассветом ко мне приехал друг – да-да, я действительно считал эту женщину своим другом. Она приехала и сказала, что мой Лукас умер.

Он хотел увидеть своего ребенка, прижать к груди, к самому сердцу, его маленькое мертвое тельце, сказать ему «прощай» и пожелать покоиться в мире. Виктор Тесье отчаянно хотел этого.

Но Сибил убедила его, что это слишком опасно… для Джейн. Его сын умер вследствие совершенного ею преступления, и, если бы Виктор отправился в морг, просьба предъявить ему найденыша могла бы вызвать ненужные вопросы об истинном происхождении ребенка.

Он так и не сделал этого шага, не сказал «прощай» своему сыну, а через несколько дней Сибил привезла ему серебристую урну с пеплом.

– Нет, он не умер, мой Лукас, и мой так называемый друг, вероятно, с помощью своего отца устроила так, что его перевезли в Сан-Франциско, в палату интенсивной терапии для новорожденных при университетском медицинском колледже. Доктора окрестили его Николасом Доу.

Глаза Виктора наконец привыкли к темноте, а может, он просто научился проникать взором в самое сердце мрака и отчаяния. Он видел пепельно-серое лицо Ника, казавшееся в темноте неясным пятном, и его мощные кулаки, судорожно прижатые к бокам. Виктор заметил, как напряженно Ник слушал его, будто пытался понять неизвестный ему язык…

– Она позаботилась и о бумагах, эта женщина-«друг». Она умела читать; ни я, ни гран-пер – нет. Если бы я мог прочесть этот клочок бумаги, который она мне представила как свидетельство о смерти, я бы понял, что мой сын жив. Тогда я нашел бы его и отдал ему всю любовь, которую питаю к нему и поныне.

Для Ника это было слишком – отчаяние утраченной любви и выброшенной в мусорную кучу жизни. Он отодвинулся еще дальше в тень, во мрак.

Но Виктор продолжал говорить:

– Он такой славный человек, мой Лукас. Дважды он рисковал своей свободой, даже жизнью ради любимой женщины, и вот делает это снова; но на этот раз в защите и помощи нуждается именно он. Женщина, которую он любит, борется за него, и она будет продолжать бороться – мы будем бороться вместе. Он мог бы совершить преступление, в котором его обвиняют, и это было бы понятно и простительно – самые нежные и добрые существа дают сдачи и даже могут убить, если их ранят слишком сильно.

Твоя мать, Лукас, самое нежное существо, которое я встречал когда-либо, – даже она, будучи жестоко обиженной мною, оказалась способной на преступление. И все же ты не убивал монстра, изнасиловавшего тебя. Ты не мог этого сделать, потому что мой сын, как и его дед, как и я, не может ни читать, ни писать, а убийца Эла Гаррета оставил записку.