Кэтрин Николсон - Лунные грезы

– Арлекина.

Она буквально пылала от смущения, но Бейер старательно делал вид, будто ничего не замечает.

– Ах, Арлекина! – Он бросил на нее встревоженный взгляд. – Не знаю, понравится ли ему, что я с вами откровенничаю. Если бы он захотел, сам бы все вам сказал.

– Не обязательно, – выпалила Корри. – Он мог посчитать, что меня это не интересует. Видите ли… так оно и было до…

– До чего именно?

– До сих пор, месье Бейер.

Она всегда называла его по фамилии, когда злилась, причем делала это с таким неизменно величественным достоинством, что старик чувствовал себя напроказившим мальчишкой.

– Так и быть. То немногое, что я могу открыть вам, вряд ли повредит кому-то.

Он налил себе чашку крепкого черного кофе из оловянного кофейника, вечно стоявшего на пианино.

– Впервые я встретил его давным-давно, много лет назад. Он пришел за кулисы после одного особенно отвратительного исполнения «Пуритан» и начал объяснять мне во всех подробностях, почему постановка не удалась. Я, разумеется, велел бы выбросить его за дверь, не будь полностью согласен с каждым словом.

– Каким он был тогда? – вырвалось у Корри.

– Откуда столь внезапное любопытство? Вы переписываетесь с ним не один год и знаете его почти так же хорошо, как я.

– Верно. Просто мне в голову не приходило поинтересоваться, какой он на самом деле. Я неизменно чувствовала его присутствие. Знаете, как во сне, когда все так понятно, но тут же забывается, едва проснешься. Все это время он был… – Корри чуть коснулась своей груди. – Здесь. – Она растерянно взглянула на Карла: – Это звучит глупо?

– Нет.

Старая боль на мгновение проснулась, открыв, казалось, давно зажившие раны. Когда-то, в полузабытой юности, у Карла тоже была семья.

– Да, только потеряв кого-то, вы понимаете, как много он значил для вас.

Карл сморгнул непрошеные слезы. Не стоит терзаться. Это молодое, серьезное и полное жизни создание – лучшее лекарство от всех страданий. Отныне его семья – она и все расцветающие таланты.

– Именно это я и имею в виду. – Корри перевела дыхание. – Мне страшно, страшно, никогда в жизни не было так страшно. Раньше я все воспринимала как должное. Вы понимаете, в молодости все бывает. Я считала, что все будет идти, как идет. Вечно. Но теперь боюсь потерять его.

– И думаете, что сумеете сохранить Арлекина расспросами? – улыбнулся Бейер. – Иногда лишние знания опасны. Вспомните о ящике Пандоры[15].

– Но почему? Почему он не желает встретиться со мной? Раньше это не имело значения, писем было вполне достаточно. Но теперь…

– Теперь вы неожиданно осознали, что он человек из плоти и крови, как вы сами.

– Да. Он мой друг. И я хочу видеть его.

Карл пожал плечами:

– Разве может один человек рассказать правду о другом? Я познакомился с ним, когда он был очень юн и горяч. Горд, независим, честолюбив и беден. Хотел учиться музыке, но не было средств.

– Я и не подозревала, – охнула Корри, широко раскрыв глаза. – Он был талантлив?

– О да.

– В таком случае почему…

– Не все обладают вашей решимостью и упорством в достижении цели. Я велел ему, как и вам, прийти позже и обо всем условиться со мной.

– И он пришел?

– Да. Но к тому времени обстоятельства изменились. И он был вынужден отказаться от уроков.

– Почему?! – повторила Корри, очевидно, не в силах представить достаточно вескую причину отказа от мира музыки.

– Я не имею права объяснять подробно. Вероятно, обстоятельства оказались сильнее.

– Это ужасно!

– По-своему вы правы. Но взгляните на это с иной точки зрения: не будь он вынужден пойти на компромисс, вы не стояли бы сегодня здесь.

– Знаю. Я всем ему обязана. Поэтому и хотела увидеть его… объяснить… понимаете, очень многое не выскажешь в письме. Вы не сумеете переубедить Арлекина?

– Сомневаюсь, – покачал головой Карл. – Думаю, на сей раз вам придется довольствоваться тем, что есть.

– Вы считаете меня жадиной?

– В некотором роде, – признался старик, улыбаясь, чтобы смягчить резкость слов. – Разве сами не видите? Встретившись с ним, вы утратите редкостную и драгоценную свободу общения, почти невозможную между мужчиной и женщиной. Свободу говорить обо всем, ничего не стыдясь и не опасаясь.

Воцарилось долгое молчание.

– Еще один вопрос. Последний, – выдохнула она наконец. – Вам он нравится?

Ей снова удалось удивить его. Карл ожидал, что она попытается узнать, как выглядит Арлекин или еще что-нибудь, столь же банальное.

– Не знаю.

Прошло так много времени с тех пор, когда любовь или привязанность играла в жизни Карла какую-то роль, что он вообще позабыл о подобных эмоциях.

– Арлекин… крайне сдержан, замкнут. Думаю, вы единственная, кто близок ему. И… – Он разъяренно уставился на кофейные чашки и остатки струделя. – И больше я ничего не могу сказать. Разговор окончен.

Карл побаивался, что Корри, как все женщины, не смирится с отказом и попытается уговорить его. Ничего подобного. Больше она никогда не упоминала об Арлекине.

Прошел октябрь. Желтые листья устилали тротуары, ветер с каждым днем становился холоднее. Но в доме Бейера царило вечное лето. Корри наполняла воздух золотым сиянием. Какая радость работать с той, кто переходит с французского на итальянский с легкостью взмывающей в небо ласточки, кто инстинктивно понимает, что язык – такой же тонкий и чуткий инструмент, как музыка. Но все же Бейер боялся за Корри. Ее дарование огромно, голос изумителен, а техника с каждым днем улучшается как по волшебству, но изматывающий ритм, который она себе задала, непосильный труд могли сломить ее. Хватит ли у девушки силы духа и решимости устоять?

– Вы преступно молоды, – покачал головой старик, наблюдая, как она вонзает маленькие белые зубы в сочный кусок вишневого пирога, пропитанного ликером, – Я далеко уже не та, что была, – с чуть заметной горечью улыбнулась девушка.

Не знай Карл, что у нее попросту не хватает времени для любовников, непременно заподозрил бы, что в ее жизни появился мужчина. Правда, она совершенно не обращала внимания на свою внешность. Никакой косметики, простые платья, волосы сколоты на затылке строгим узлом. Возможно, какой-то негодяй уже разбил ее сердце. Ну что же, все к лучшему. Такого голоса нет ни у кого на свете. Некоторые канарейки поют куда звонче в темноте.

Девушка деловито слизнула последние крошки с пальцев и поднялась, словно напоминая о том, что ей некогда болтать о пустяках. Карл стряхнул с себя задумчивость.

– Когда я начну петь?

– Но вы поете каждый день.

– Вы знаете, о чем я. Мне нужна роль. Настоящая роль. Когда?

– Я не Господь Бог, – язвительно заметил старик. – Как только появится вакансия, вы ее получите.

– Но я уже готова.

– Дорогая Корри, никому ничего не достается прямо с неба. Когда-нибудь… возможно.

Наступил ноябрь. Однажды темным, сырым вечером она прибежала, как всегда, без опоздания ровно к шести, но выглядела ужасно. Бледная, как смерть, руки ледяные. И неудивительно – на ней было все то же желтое ситцевое платье. Сознание того, что она упорно отказывается от помощи, наполнило старика неукротимой яростью. Он разжег огонь – центральное отопление было настоящим проклятием для певцов и инструментов – и усадил ее поближе к камину.

Но и урок не заладился. Корри выглядела чересчур рассеянной и никак не могла сосредоточиться. Карл заметил, что рука, державшая ноты, слегка дрожит. Похоже, все заботы и беды, так тщательно скрываемые, разом обрушились на девушку.

– Корри, как вы живете?

Девушка недоуменно моргнула, но почему-то не рассердилась. И неожиданно показалась Карлу растерянной, совсем юной и бесконечно уязвимой.

– Маэстро, за пределами этой комнаты я вообще не живу.

Он попытался уговорить ее съесть немного карбонада по-фламандски с зеленой фасолью, но Корри отказалась, ответив, что уже опаздывает, и, расстроенная, несчастная, убежала, позабыв драгоценную партитуру «Манон»[16]. Подобная небрежность была настолько ей не присуща, что Карл, полный дурных предчувствий, не находил себе места.

Корри добралась до станции метро только к восьми вечера и почти побежала по длинной, тускло освещенной платформе, стараясь побыстрее очутиться в относительно теплом поезде. Вагон был почти пуст. Весь Париж ужинал или готовился к ужину. Корри прикрыла глаза. Она немного согрелась, но все еще вздрагивала. Почему-то попеременно бросало то в жар, то в холод. Девушка постаралась сосредоточиться на сегодняшнем уроке, перебирая в мозгу чудесную мелодию, как драгоценную жемчужную нить.

«Как я живу? – насмешливо подумала она. – Разве это важно? Главное, что жива. Бутербродами, украденными мгновениями музыки, милостыней и надеждой. Но сколько еще может так продолжаться?»

Скоро, слишком скоро она добралась до станции и, плотнее закутавшись в шаль, поспешила по залитым яркими огнями улицам к незаметной зеленой двери в маленьком переулке.

– Салют, Филипп.

Бармен заведения, гордо именуемого «Гавайским баром», старательно расставлял стаканы под пологом из пластиковых лиан. Завидев девушку, он приветливо улыбнулся и подмигнул.

Корри, тяжело вздохнув, пробралась сквозь лабиринт узких коридоров к лестнице, ведущей в крохотный подвальный театрик. Ее тесная, выкрашенная белой краской гримерная, без окон и отопления, лишь с одной вентиляционной решеткой в стене, была одновременно душной и холодной. Над пятнистым зеркалом висела лампа дневного света, и Корри с ужасом увидела свое бледное осунувшееся лицо, на котором ярко выделялись зеленоватые тени под глазами. Показав язык собственному отражению, она сбросила желтое платье, потом механическим движением накинула шаль на голые плечи, уселась перед зеркалом и принялась накладывать белила на шею и лицо, с восторгом наблюдая, как знакомые черты исчезают, скрытые безликой маской. Критически осмотрев себя, Корри медленно обвела глаза толстым черным карандашом, так, что уголки их казались печально опущенными, и в довершение картины нарисовала под левым глазом огромную слезу, а брови сделала домиком.

Губы бантиком были покрыты слоем ярко-красной помады. Ну вот. Кажется, готово.

Корри откинулась на спинку кресла, любуясь делом рук своих. Она не переставала удивляться, какое неотразимое воздействие имеют на нее подобные перемены. Серые холодные улицы теперь казались далекими и почти несуществующими. Здесь и сейчас она была Коломбиной, круглолицей девушкой с вывешенного у дверей постера, героиней множества сладостно-горьких мелодрам, готовой танцевать под летними звездами…

Она встала, натянула прямое, льнущее к телу черное платье, добавила вызывающе дешевое боа из красных перьев, заплела волосы и уложила их «баранчиками» над ушами, мгновенно став похожей на куклу. Теперь она превратилась в марионетку, лунную девушку, духа ночи. Что бы подумал о ней сейчас Гай де Шардонне?

Корри постаралась отогнать назойливые мысли. Как легко забыться, став Коломбиной! Куда легче, чем по ночам в «Луизиане», маленьком отеле, на Рю де Сейн, выбранном ею по трем весьма важным причинам. Во-первых, он находился на левом берегу, куда не заглядывали люди, подобные Гаю де Шардонне, во-вторых, здесь когда-то останавливались Жан Поль Сартр и Жюльетт Греко, и, самое главное, жилье дешевле было просто невозможно отыскать.

Ровно неделя ушла на то, чтобы она окончательно поняла: Париж не место для одинокой и бедной женщины. Город света становился адом, особенно летом. Пыль, грязь и невыносимая жара. И назойливые туристы, помешанные на развлечениях, о которых знали до того лишь понаслышке. Те немногие парижане, которые еще оставались в Париже, были раздражены, обозлены и ненавидели приезжих, завидуя тем, кто сейчас наслаждался прохладой и морским воздухом, и явно желая оказаться в этот миг хоть на луне, только бы подальше от столицы.

Да, теперь этот город казался совсем неприветливым. Иным. Больше не было ни роскошных машин, ни дорогих ресторанов, ни тихого дома на улице Петра Сербского. Только поездки в переполненных вагонах метро, раскаленные тротуары, по обочинам которых росла пожухлая трава. А владельцы магазинов впадали в истерику, стоило ей дотронуться до персика. И все же она чувствовала себя немного лучше, чем если бы совсем не знала города. Как странно было проходить мимо мест, где она бывала вместе с Гаем, и знать, что они навсегда закрыты для нее.

Кроме того, Корри постоянно терзал голод. По всей видимости, единственным способом заработать деньги было принять приглашение одного из хорошо одетых мужчин, бросавших на нее многозначительные взгляды. Что еще могла она делать? Рабочих рук в Париже хватало: студенты и иностранцы не гнушались никакого труда. Как ни старалась Корри, ей не удалось устроиться даже уборщицей.