Максин Барри - Лёд и пламень

Максин Барри живет в маленькой деревушке в графстве Оксфордшир, приютившейся на окраине Котсуолдса, вместе с родителями-инвалидами и серым котом по кличке Китс.

Прежде чем полностью посвятить себя писательской деятельности, она в течение пяти лет работала помощником ученого секретаря Сомервиллского колледжа в Оксфорде, все свое свободное время пропадая в библиотеке колледжа, славящейся богатым собранием книг.

Максин владеет искусством каллиграфии, много и запоем читает, обожает долгие пешие прогулки на природе и терпеть не может ходить по магазинам.

Ее первый роман «Похищенный огонь» имел большой успех не только в Англии, но и в других странах, в том числе и в России, и мы надеемся, что книги Максин Барри, вышедшие в серии «Скарлет», будут не менее популярны.

Книги, входящие в серию «Скарлет», публикуются по соглашению с английским издательством «Robinson Publishing Ltd» и выходят в свет практически одновременно с английскими изданиями.

В ближайшее время серию «Скарлет» пополнят любовные романы

«ДВОЕ» Тины Леонард,

«ЖЕНИСЬ НА МНЕ, НЕЗНАКОМЕЦ» Кей Грегори,

«ЛЮБОВНИЦА» Анджелы Дрэйк,

«УПОЕННЫЕ СТРАСТЬЮ» Энн Келли,

«ОПАСНЫЕ ДАМЫ» Натали Фокс

Серию «Скарлет» можно выписать по почте наложенным платежом.

Заявки направляйте по адресу:

111250 Москва, а/я 56, «Скарлет»

Нью-Йорк: восемнадцать лет назад

Сидя в одиночестве в салоне старой разбитой машины отца, он смотрел невидящим взглядом в боковое окно, не замечая шагавших мимо случайных прохожих. Какая-то пожилая леди, толкавшая перед собой ручную тележку, в которой лежали батон и бутылка молока, а сбоку сидел любимый рыжий кот, остановилась, оглянувшись на парня, и брови ее невольно поднялись.

Несмотря на свой весьма юный возраст, этот четырнадцатилетний парнишка был удивительно, пугающе красив. Волнистые волосы, о которых даже трудно было сказать, серебряного они оттенка или золотистые, обрамляли правильное, как у античной статуи, лицо, а голубые, как чистый озерный лед, глаза, высокие гордые скулы и словно резцом изваянный рот дополняли это яркое впечатление.

— Адонис… — пробормотала старушка, качнув головой, и, переведя дух, двинулась со своей тележкой дальше.

А парень даже не заметил ее. Он неотрывно смотрел на длинное, пятиэтажное кирпичное здание, рядом с которым остановился автомобиль. Выстроенное без всяких украшений, с голым фасадом из темно-красного кирпича, оно напоминало какую-то старинную фабрику или, может быть, казарму прежних времен. Но это была не фабрика и не казарма, по крайней мере теперь — это было совсем иное заведение, о чем свидетельствовала потемневшая табличка у входа на стене. «Психиатрическая лечебница» значилось на ней.

Сколько раз уже он перечитал эту надпись, поджидая своего отца. Он ждал его всего минут десять, но они показались ему вечностью. Парень поерзал на жестком продавленном сиденье машины и зябко поежился. Глубокий вздох вырвался из его груди. Ну почему, почему он сомневается теперь, когда дело сделано и изменить уже ничего нельзя? Неужели он был не прав и всю жизнь отныне будет сожалеть о своем поступке?..

Но разве что-нибудь зависело от него, разве мог он поступить по-иному? Горькая улыбка появилась на его губах, такая умудренная и такая неожиданная для столь юного лица, что удивила бы любого. Но этот парень знал о жизни куда больше, чем другие в его возрасте, и многое успел пережить. Он знал больше, чем другие, о ее жестокости и безнадежности, но способен ли он что-либо изменить? Все, что он мог, просто терпеть и держать язык за зубами, как делал всегда прежде. Или же бежать без оглядки из дому, подальше от этих ужасных трущоб.

Трущобы. Мелкая дрожь пробежала по его озябшему телу, когда он вспомнил о них. Вспомнил о поджидавших его на улице крутых парнях, которые хотели превратить его в наркомана, посадив на иглу, о своей обшарпанной переполненной школе, где он старался учиться вопреки всему — ведь это единственная надежда для него когда-нибудь выбиться в люди. Да, конечно, он давно бы уже сбежал из дому, прочь из этих нью-йоркских трущоб, но он не мог покинуть сестру, оставить на произвол судьбы маленькую Ванессу. Умирая, мать заклинала его позаботиться о сестре, и он дал ей слово.

Дверь лечебницы со скрежетом отворилась, и паренек напрягся, позабыв о холоде, — тяжелыми шагами по ступенькам крыльца спускался отец. Ему было только сорок, но выглядел он так, словно тяжесть бесконечно долгой и трудной жизни лежала у него на плечах. Ни разу он не оглянулся назад, пока шел тяжелой походкой к машине, и парень был ему благодарен за это.

От порыва холодного ноябрьского ветра, ворвавшегося, когда отец открыл дверцу, в уже и без того насквозь промерзший салон, руки мальчика посинели, и он спрятал их в карманы своей тесноватой спортивной курточки с куцыми рукавами. Отец молча завел мотор. Подвезет он его в школу или они вместе отправятся сейчас домой? Парень подумал об этом, но спросить не решился.

Когда машина с дребезжанием и скрежетом двинулась вперед, он вдруг почувствовал внезапно набежавшие на глаза слезы. Еще ни разу он не плакал с тех пор, как умерла мать, и, казалось, ничто уже не заставит его заплакать — ни жестокие побои дворовой шпаны, ни слезы и причитания Ванессы: «Ну, почему? Почему мы так плохо живем?..» Что мог ответить ей он, четырнадцатилетний мальчуган, что мог сказать он своей младшей сестренке, если и сам все время искал и никак не мог найти ответов на свои собственные «почему»? Но жизнь была ужасна, и он должен наконец хоть что-нибудь предпринять.

Но почему он сделал именно это? Что заставило его решиться и пробежать с Ванессой на руках весь путь до полицейского участка, если он знал, что исправить сделанного уже будет нельзя? В самом ли деле он опасался за жизнь Ванессы или же собственный страх двигал им? Что заставило его сделать это — предать одного из своих?

Автомобиль повернул налево, и мальчик искоса бросил взгляд на лицо отца. Оно было мрачно, отчего казалось еще более старым и серым.

— Пап… — сказал он и замолчал, когда отец в ответ поднял руку. Жест был одновременно и предостерегающим и безнадежным. Парень знал, что тот чувствует.

— Не трать слов, если они не лучше молчания, — проговорил отец, и сын сразу же узнал эту старинную вермонтскую поговорку, которую часто слышал от него в детстве.

Вермонт… О Боже! Чего бы он только ни дал, лишь бы снова оказаться в Вермонте! Там все вокруг покрыто зеленью, там воздух чист и прозрачен. Там он знал, что такое надежда…

Мальчик еще не умел давать себе ясного отчета во всех своих побуждениях и поступках, но уже доверял инстинкту справедливости, который был в нем очень силен. Он поступил правильно, сделав это, ведь иначе он все равно поступить не мог. Он спасал и себя и Ванессу — он обязан был так поступить.

Но в ту минуту, когда, свернув на одну из центральных улиц, автомобиль отца влился в густой и шумный поток машин, он уже знал, что никогда не забудет это холодное ноябрьское утро и тот урок, который получил сегодня. Делай то, что считаешь нужным, но умей расплачиваться за свои поступки сам. Эта простая немудреная истина досталась ему совсем непросто, и цену свою он уже за нее заплатил.

А в длинном здании из темно-красного кирпича, от которого они только что отъехали, два лихорадочно горящих черных глаза через забранное решеткой окно следили за автомобилем до тех пор, пока он полностью не скрылся из виду. Обладатель этих глаз тоже кое-что знал. Он никогда не позволит парню забыть, никогда не даст ему успокоиться. День за днем и год за годом он терпеливо будет ждать своего часа, и рано или поздно дождется. Никогда не забудет он того, что с ним сделали, никогда не простит. Никогда не позволит тому, кто его отправил сюда, жить в этом мире спокойно.

А в соседних палатах кто-то ругался, кто-то визжал, кто-то монотонно колотил по столу жестяной кружкой. Но он не слышал этих звуков, ощущая себя в полнейшей тишине, в той напряженной внутренней тишине, которую создавала в душе его клятва…

Йоркшир, Англия, наши дни

— Хоп!.. Хоп!.. Хэй!.. — Подхваченный пронизывающим мартовским ветром, ее голос далеко разносился по долине, будоража унылый серый ландшафт. Брин поежилась, ощутив, как холодная капля дождя скатилась по шее за воротник, и, сложив руки рупором, закричала еще громче:

— Хо-оп!.. Хо-оп!.. Хэ-эй!..

Она была еще ребенком, когда впервые спросила у отца, почему он пользуется словом «хоп» вместо «хэй», как было принято в их краях, и он объяснил со своим всегдашним добродушным терпением, что тугое, резко звучащее «оп» слышится овцам лучше: чем мягкое «эй». И словно в подтверждение тому, что отец, как всегда, прав, из мглистой завесы, окутавшей долину, начали возникать расплывчатые силуэты овец. Мелкой трусцой, с блеянием, подбежала первая, а за ней и другие, с толстыми раздутыми животами, которые мешали им передвигаться быстрее.

Обойдя свой прицеп, Брин откинула задний борт и сдернула первую кипу сена. Тонкая веревка глубоко врезалась в ладони, защищенные холщовыми рукавицами, но она едва заметила это. Напрягшись, она подхватила тяжелую кипу и, опустив ее на землю, тут же взялась за вторую.

К тому времени, когда она выгрузила все десять кип, спина ее была в испарине, но Брин даже не остановилась, чтобы перевести дух. Поднеся первый тюк к ближайшей кормушке, она мягко, но решительно отодвинула локтем собравшихся овец и, достав из кармана перочинный нож, осторожно разрезала веревку возле узла. Веревку она смотала и сунула в карман, чтобы какая-нибудь овца не запуталась в ней, когда, толкаясь, животные набросятся на сено. Слегка разбросав его вдоль кормушки, она вернулась назад за следующей кипой.

Двигалась она неторопливо, с какой-то своеобразной, чуть угловатой грацией, которая обнаруживала в ней недюжинную силу. Покончив с сеном, Брин немного передохнула и не спеша почистила высокие сапоги о край колеса трактора. Затем встала носком на подножку и одним махом оказалась в кабине. Поправив очки на переносице, она запустила стрекочущий двигатель и двинулась к шоссе, крутя баранку своей неуклюжей машины.

Выехав на дорогу, Брин взглянула на часы. Управилась в самое время. Она приветливо помахала рукой старому мистеру Корнуэллу и его шести терьерам, которые попались ей навстречу, и усмехнулась, видя, как маленькие собачки возбужденно залаяли, оборачиваясь ей вслед.

Хмурое небо, покрытое свинцовыми низкими облаками, не обещало хорошей погоды, и это было очень досадно. Брин всегда гордилась тем, что живет в самой красивой из йоркширских долин, и не любила пасмурных дней. Зато в погожие дни не уставала любоваться ее зелеными лугами, посреди которых возвышались столетние дубы, рекой, словно серебристая нить опоясывающей окрестности, черепичными крышами и яблоневыми садами расположенных по соседству деревушек. Она была счастлива на ферме, которой они с отцом владели. До тех пор, по крайней мере, пока могли еще содержать ее…

Легкая дрожь пробежала вдруг по спине, заставив Брин закусить губу по старой привычке, которая возвращалась, если она бывала чем-то расстроена. Из дому она уехала сразу же после завтрака, когда почта еще не пришла, и было неизвестно, какие ее ждут дома известия…

Глубоко вздохнув, она свернула с шоссе на вымощенную булыжником грязную проселочную дорогу, которая вела домой, в Равенхайтс. Прежде она всегда с нетерпением ожидала почты — на одинокой заброшенной ферме это было единственным важным событием дня, — но с некоторых пор стала страшиться ее. А все из-за этого проклятого Джермейна. Кристофер М. Джермейн. Как ненавистно звучало для нее это имя.

Прилепившийся к склону пологого холма, впереди уже неясно вырисовывался Равенхайтс, его низкие приземистые строения; дом, в котором она родилась и жила. Тонкий дым из печной трубы поднимался к промозглому холодному небу. Как только трактор с грохотом вкатил во двор, Вайлет, их старая дряхлая овчарка, поднялась со своего любимого места возле сарая и заковыляла навстречу Брин, пока та, заглушив мотор, вылезала из кабины.

— Привет, старушка. Хочешь войти внутрь? — Брин ласково потрепала шелковистые собачьи уши и двинулась в дом, не обращая внимания на цыплят, искавших случайные зерна кукурузы в дворовой грязи.

В отделанной пластиком и застеленной линолеумом прихожей она сняла сапоги и повесила куртку на крючок, стараясь не глядеть на свое отражение в зеркале, висевшем напротив. Она и так знала, что ничего хорошего не увидит, — зачем же расстраивать себя еще больше?