— Вот объясни, что тебе на Моховой-то не сиделось? Никто лишний тебя не видел. Да и с делами проще бы было.

Тюхтяев молча подал толстую папку. Теперь он сконцентрировался на анализе информации и получалось это у него получше завсегдатаев Фонтанки, 57.

— Спасибо, дорогой.

Граф прошелся по комнате.

— У тебя ум цепкий, скажи, что думаешь про Грецию?

Тюхтяев искреннее изумился — его интересы традиционно вращались внутри границ Империи.

«Война».

— Сам знаю. На кого надежды возлагаешь?

«Турки».

— И надолго это все?

«Вряд ли. Турки сильнее».

— Читал, что Его Величество туда госпиталь отправляет?

Тюхтяев кивнул, продолжая удивляться необычному направлению разговора.

— Родственница моя туда уехала. С госпиталем. — чуть исподлобья посмотрел визитер.

До Тюхтяева информация дошла не сразу, но оказалась помощнее удара лошадиным копытом. Грифель с хрустом распался на три части.

«Как?»

— Ну нас с тобой она спрашивать не стала. — огрызнулся граф. — Хотя что это я — к тебе она съездила попрощаться. На Тихвинскую дорожку. И еще в письме попросила подхоронить ее туда, если вдруг поездка неудачно пройдет.

«Верните ее» — и не поймешь, просит или требует.

— Как? Я все надеюсь, что она у Джунковского осталась, там поспокойнее.

И почти два долгих месяца беспокойных ночей и замирания сердца перед каждым визитом посторонних. А когда госпитали вернулись и об этом много писали, графиня Татищева стала звездой прессы на пару дней. Эти газеты он начальнику не вернул.

Иногда снилась, конечно. То бывали очень хорошие ночи и очень правдоподобные сны, которые хотелось хранить в памяти, словно самые ценные дары. И ночное вторжение с робким «Это я, Ксения» — самое удивительное и ужасное событие с тех пор, как взрыв разделил жизнь на до и после — сначала показалось просто продолжением сновидения. Донельзя сердитого и цепкого.

Декабрь 1897

— В любом случае это был очень полезный опыт. Лечит от наивности и восторженности. — резюмировала я свои критские приключения.

Кивнул.

— И много здесь еще таких странников, как вы? — это уже с подглядыванием в листок. Значит, тоже немного волнуется.

Ну, тут я могу сдать все свои подозрения, которые доселе никого больше не обеспокоили.

— Всех моих знакомых Вы только что видели. Полагаю, что у французов кто-то точно есть — они подводную лодку сделали по образцам Второй Мировой войны. Возможно, и у немцев взрыв на заводе, после которого мы с графом продали противогазы, тоже произошел неспроста. А так мало ли людей по психиатрическим лечебницам всякое рассказывают.

— Резонно — и целая россыпь значков и схем на пару листов. — И Ваше родное время это наше будущее?

Вот насчет этого я голову ломала еще в пятнадцатом году, мучаясь от бессонницы, и даже собственную теорию вывела.

— Не совсем. Думаю, это один из вариантов. Но многое уже точно пошло не так: война в Греции закончилась на других условиях, Ходынка унесла вполовину меньше людей. Даже в мелочах — Их Сиятельство в нашем прошлом не занимал пост московского губернатора, Петенька погиб на дуэли холостым и на пару месяцев позже, Фрол Матвеевич вообще ужасным образом умер еще в девяносто третьем. Простите, о Вас я не узнавала, потому что мы не были знакомы. Хотя кое-какие события здесь происходят как по графику — например смерти известных лиц.

— Мы должны поработать в этом направлении. Возможно еще какие беды предупредим… — он покачал головой. — А какое оно, наше будущее?

Тебе в одном предложении? Так оно выйдет лаконичным и совершенно нецензурным. Прямо-таки в одно шестибуквенное слово можно уложиться. Или месяцами рассказывать обо всем, что помню из курса истории.

— Да так себе, честно говоря, особенно для этого поколения. — и я начала самое сложное. — Насчет Федора Андреевича Фохта…

— Не стоит, я все понял. — отчеканил он, не поднимая головы от листка.

Ну надо же! Ревнуешь. Подумать только, бросил меня на целый год, позволил поверить в свою смерть, а теперь ревновать начал. Ну так я тебя удивлю еще больше.

— Вряд ли. — вдохнуть, выдохнуть и максимально нейтрально продолжить. — Когда мне удалось вернуться в свое время, он провалился вместе со мной. И может подтвердить все, о чем я рассказываю.

— А я-то ума не мог приложить, за что он на меня волком смотрит. — усмехнулся статский советник. — Любите его?

Да тебя я люблю, старый осёл.

— Не знаю. После Вас я не хотела ни к кому привязываться слишком сильно, раз это оказывается настолько больно. — сейчас я настолько опустошена, что не знаю уже, что и к кому чувствую.

Он чуть откинулся на спинку кресла, так мне стало понятно, что и ему этот разговор дался немалой кровью.

— Думаю, лучше начать с того, что я освобождаю Вас от данного обещания. — произнес нарочито нейтрально. Так о погоде говорят в далекой местности или о литературе минувших эпох. Я не сразу поняла, что же означают эти звуки.

— Михаил Борисович, я до сих пор не очень хорошо ориентируюсь в нюансах местного этикета. — это же как ледяной водой облить. Скажи, что я не так все поняла.

— Обязательно расскажите потом, как у вас там все устроено. Складывается ощущение, что кроме меня, все побывали в двадцать первом столетии. — улыбнулся он. — Я не сегодня пришел к этому выводу, не переживайте Вы об этой сцене. Вы разрываетесь между эмоциями и долгом, страдаете. Я такого не хочу. Поэтому должен поступить как любой порядочный человек и предоставить Вам свободу. Когда я… умер, Вы смогли жить дальше и это правильно. Но сейчас Вам приходится выбирать между прошлым и будущим. Не нужно себя хоронить…

То есть теперь ты еще и благородство поиграть решил? Сначала трусливо спрятался от меня, а теперь, когда раскрыла тою тайну, вывернулся по-другому?!

— И как Вы можете меня бросить после всего, что между нами было? Мы же… Я же в январе Вам кольцо отнесла. — да, у нас еще не отменена свадьба, так то.

— Это?

Долго возится с шатленом и наконец достает золотой ободок.

Есть ли вообще границы у этого безумия?

— Да, я порой гуляю там. Интересные, скажу, ощущения.

Маньяк. Поселился у кладбища и гуляет на собственной могиле. Нормальных мужиков не осталось вовсе. Ощущения у него, видите ли, интересные… Надо было свой крест рядом поставить, а не вытаскивать его — и посмотреть, что будет.

— А в том месте, где у Вас раньше совесть была, тоже теперь интересные ощущения? — выпалила я перед тем, как убежать к себе.

Позвала Демьяна и велела ни под каким предлогом не выпускать Тюхтяева из дома. Тот кивнул, скорбно следя за тем, как слезы заливают пышную юбку.

Минут через двадцать пришла мама и я рыдала на ее коленях. Была безутешна, и такой же и ушла в сон.

* * *

— Ну хочешь, я ему морду набью? — щедро предложил Хакас поздним вечером, когда я с распухшим от слез лицом выползла наружу. Влюбленные тихо сплетничали в музыкальной комнате — благо информационный повод на зависть любой желтой прессе моего времени.

— Не смей, — взвилась задремавшая было на его коленях Люська. — Я этот нос из ничего слепила в доисторических условиях, а после тебя точно не восстановлю.

— Да шучу я, за что его? — он потрепал ее по макушке. — Ксюх, ну ты сама рассуди, он тебе все правильно сказал. Я его в чем-то даже понимаю и уважаю. Он тебе жизнь портит не хочет. Федька, конечно, психанул зря, но нормальный мужик, остынет.

— Наверное. — поправила Люся. — Да, сестренка, вот сейчас ты не в чем не виновата, а перед всеми крайняя.

Из комнаты нашего гостя не раздавалось ни звука. Устя лаконично сообщила что жив, от ужина отказался. Собрал вещи и пытался уехать, но был задержан и отведен обратно.

* * *

Когда все убедились, что я успокоилась и расползлись по комнатам, я босиком, тихо-тихо отправилась туда, где до сих пор не погасла свеча. Поцарапалась в дверь, с грустью вспомнив того, кто однажды так же пробирался ко мне в костромской усадьбе.

— Ксения Александровна, у Вас же нет кошки. — усмехнулись за дверью.

— Могу я войти? — хрипло прошептала я.

— А Вы умеете спрашивать? — он открыл дверь и пропустил меня внутрь, отводя взгляд от лица.

Я осмотрелась и заняла кресло, в котором до этого столько часов следила за его самочувствием. А ведь он еще тогда задумал бросить меня.

— Вы почему не спите? — я рассматривала тени под глазами. Конечно, синяки от операций тоже имеют место, но вряд ли он упивается тупиком, в котором мы все сейчас оказались.

— Могу спросить Вас о том же. — мягко парировал мой пленник.

— Я-то отоспалась, а Вы к побегу готовились.

Угу, саквояж собран и особых признаков жизни нет. На столе письмо, и адресата, по-моему, я регулярно в зеркале вижу.

— Полагаю, что мое дальнейшее пребывание здесь неуместно.

Вон оно как!

— И куда же Вы собрались? В этот кладбищенский предбанник? Вас еще резать и резать, нужен присмотр, лекарства, чистота, тепло. — я всхлипнула. — Почему Вы так со мной?

Он опустил взгляд.

— Вам больно.

— Да! — взвилась я и почувствовала палец на губах.

— Все спят, не нужно их беспокоить.

Он присел напротив.

— Не переживайте обо мне. Теперь у Вас есть семья, зачем Вам старый больной покойник?

— Не больной, просто еще не долеченный. — всхлипнула я. — И вовсе не старый.

— Ксения, в каком году Вы родились? — это он вообще зачем?

— В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом. — а ведь едва не назвала восемьсот семьдесят второй по привычке.

— Сто тридцать девять лет разницы? — шепотом воскликнул он. — А я-то переживал насчет двадцати трех.

Рассмеялся, и вскоре к этому присоединилась я. Почти как раньше, только отдает безнадегой.

— Пообещайте, что не уйдете пока мы Вас лечим. — я многое могу выдержать, Господи, но не отнимай все сразу.

Молчит.

— Я могу снова попросить. — ведь сработало же шесть недель назад.

Опять молчит.

И даже когда я стою перед ним совершенного голая, все равно молчит.

— А может Вы бросите меня с завтрашнего дня?

* * *

Утренний завтрак проходил в волшебной обстановке: я была удивительно безмятежна и довольна жизнью — за ночь глаза вернулись к обычному состоянию и лицо более не напоминало подушку, Тюхтяев непроницаемо поглощал омлет, прочая родня переглядывалась, но берегла хрупкий мир.

— Как съездили? — поинтересовалась я у мамы и Хакаса.

— Там, конечно, работы полно, дом заброшен, но природа хорошая. — защебетала мама, радостная от перемены темы.

— А какая там охота! — с восторгом подхватил Дмитрий. — Я столько зайцев ни разу вместе не видел.

* * *

После завтрака Люся бочком-бочком протиснулась в кабинет.

— Ну что у вас? — ой, а глаза-то как горят.

— Все хорошо. Дружить будем. Долго и счастливо. — я досчитала баланс доходов и расходов и поняла, что тысяч двадцать-тридцать на ремонт усадьбы выделить смогу сразу, а остальное по весне. — Посмотри, что следующее резать станем.

— Нет, он что тебе сказал? — Люся не удовлетворилась коммюнике.

— Что дает мне абсолютную свободу самовыражения.

А уж как я ею воспользуюсь, оговорить не успел.

— Раз полную свободу дал во всем, к Феде поедешь? — не унималась сестрица.

— Нет, повременю. В прошлый раз его ревность чуть не вылилась в мою полную сексуальную инвалидность. Что-то пока повторять не хочется. — да и вообще неясно с каким лицом и с какими речами я могу к нему обращаться теперь.

Люська с сожалением отстала. А я действительно не знала, что теперь со всем этим делать. И что говорить Федору, да и зачем? Что я их обоих люблю, но каждого по-своему? Да и толку-то от разговоров: с одним поговорила — бросил, с другим не разговаривала — тот же результат, только без неприятного сотрясения воздуха.

* * *

Ночью я ушла в разнос, конечно. Обнаженной всю акробатику исполнять проще, поэтому подобралась ближе, оперлась ладонями на его колени.

— А вот теперь честно скажите, что хотите, чтобы я ушла.

Все-таки год без секса — плохой советчик в разумных начинаниях. Поэтому я беспрепятственно расстегнула его сюртук, стянула жилет — вот даже в таком состоянии человек следит за приличиями в одежде. Куда мне до него! По пуговке освобождала тело от рубашки. Такое непонятное выражение лица. С нервами получилось не все, так что мимика местами отсутствует, но сейчас этого не скажешь.

— Вы хотите этого… так? — напряженно спросил он.