Лера говорила, а Гарри не отрываясь смотрел на нее. Его глаза снова наполнились жизнью и мерцали в свете пламени теплыми зелеными огоньками. Задержав на них взгляд, Лера вдруг заметила:

— У вас сейчас такие глаза, словно в них началась весна.

Гарри усмехнулся:

— Вы поэт.

— Никогда не писала стихов… Хотя это и не обязательно, чтобы быть поэтом. — Она посмотрела на него. — Правда?

— Истинная правда.

— Знаете, что написано на портрете вашего сына, который стоит в изголовье Катькиной постели? — И Лера прочла четверостишие, почему-то застрявшее в ее голове.

Гарри закрыл лицо и долго молчал.

Потом отнял руку и, глядя в камин, произнес:

— Эти стихи подарила мне жена на заре наших отношений.

— Это ее?..

— Думаю, да, хотя она и не признавалась мне.

— Простите, я не хотела.

— Не извиняйтесь, Лера…

— У нас сегодня вечер… легкого садомазохизма.

— Метко вы!.. Ну что ж, продолжим?


Лера рассказала о своей первой влюбленности — ей тогда было лет шесть-семь, — объектом которой стал дядя Володя, муж любимой тетушки Тамары, папиной сестры.

Вероятно, в ней пробуждалось эстетическое начало. Высокий широкоплечий мужчина в гимнастерке — многие еще не сняли их после войны — казался ей верхом совершенства. После папы, разумеется. Мужественное суровое лицо, словно высеченное из мрамора: большой лоб, прямой нос, четко очерченные крупные губы и непослушные густые волосы, все время спадавшие до бровей…


Лера вдруг замолчала и просто-таки уставилась на Гарри.

— Что… с вами?

— Ведь это ваш портрет… Только волосы у него желтые, а глаза темно-серые.

— Забавно, — сказал Гарри и улыбнулся.


Потом, в третьем классе Лера влюбилась в шалопая Витьку. Молча любила она его до самого восьмого, когда он ушел из школы в училище. Пределом ее мечтаний было встретиться с ним случайно на летних каникулах где-нибудь на берегу моря, в Крыму, куда она выезжала с родителями почти каждое лето, и чтобы Витька обрадовался Лере и понял, что она его любит, и тоже полюбил бы ее.

Через много лет, на вечере, посвященном десятилетию выпуска, она от кого-то узнала, что Витька нынче в Одессе главарем то ли воровской, то ли бандитской шайки. Лера не удивилась.

Когда он пропал из поля зрения, она не успела расстроиться, поскольку появилась Катька, и Лера сразу и горячо ее полюбила. Однажды она услышала тихий вопрос тети Тани: «А Лера не ревнует тебя и Шурку к малышке?» Мама засмеялась: «Да она словно сама ее родила!»

Лера бежала после занятий из школы, из института, чтобы увидеть свою сестричку и расспросить у мамы о ее новых проказах или достижениях.

Потом арест папы. Все свободное от учебы время Лера отдавала маме и Катьке.

Потом умер папа. Потом мама…

Когда Катька поступила в институт, Лера поняла, что сестра уже не нуждается в ней, как прежде. У той была своя жизнь, заполненная учебой, искусством и друзьями. Они не стали дальше друг от друга, просто у Леры вдруг появилось свободное время. Тогда-то она и обратила внимание на ухаживания своего коллеги.

Ему было около сорока — на несколько лет старше Леры. Он не был женат, был умен, мил, не по-мужски застенчив, но настойчив и жил с мамой и бабушкой. Последнее настораживало Леру: она нутром чуяла все вытекающие из этого обстоятельства последствия, хотя и не смогла бы их сформулировать.

Как-то однажды она приняла его приглашение в кино. Шел фильм Дзефирелли «Ромео и Джульетта» — это Лера запомнила очень хорошо. После фильма Лерин обожатель заявил, что режиссер надругался над великой любовной историей всех времен и народов, показав плотскую сторону их неземного чувства. Лера, недоумевая, возразила, что глупо не признавать телесных отношений как составляющей любви, что гармония души и тела — это прекрасно, и никакой пошлости здесь нет… К единому мнению они не пришли.

Катька сразу поставила диагноз: «маниакально-депрессивный романтизм». Это не муж, сказала она, это сынок. «Зачем нам еще дети, Лерочек, тебе меня мало?»

Но Лера продолжала принимать ухаживания и приглашения своего обожателя. То ли от скуки и любопытства, то ли под напором тетушек и сослуживиц, зудевших в один голос о том, что пора устраивать свою личную жизнь и что такие на дороге не валяются и любая, не раздумывая, взяла бы его в оборот: не пьет, не курит и в связях с женщинами доселе не замечен… Последнее, между прочим, тоже смущало Леру, и она решила спросить у пожившей на свете бабы Марины, какие причины могут быть тому, что мужчина до зрелых лет остается холостяком.

Баба Марина засмеялась своим мурлыкающим грудным смехом и сказала: «С чего же начать, детка?»

И начала с того, что он может быть сектантом. Лера возразила: об этом было бы известно, поскольку работающая в их отделе дама сто лет живет на одной площадке с его семьей.

Переросток, предположила Катька, принимавшая участие в консилиуме.

«Детка, заткни ушки, следующий вариант не для маленьких». И баба Марина рассказала о том, что встречаются такие мужчины, особенно в богемной среде, особенно в балете, которые… как бы это сказать… предпочитают мужчин женщинам.

Но он же не балерун, а Лерка — не мужик, — вставила взрослая сестра.

«Сейчас отшлепаю, тебе не велено было слушать! И сколько раз тебе говорить, что слова «балерун» не существует», — сказала баба Марина и продолжила: «Остается последнее и маловероятное — это высоких моральных принципов человек, который ищет такую же спутницу жизни, а поскольку нынче это большая редкость…»

Более вероятно, что он просто импотент, сказала Катька и сбежала в свою комнату:


Прошел год, а поклонник не сделал ни одной попытки к сближению. Бывало, они подолгу оставались наедине в ее квартире, но он ни разу даже не обнял ее.

Сослуживцы, наблюдавшие за развитием их романа, разделились на два лагеря: одни вздыхали по поводу его, романа, неземной высоты и духовности, другие скептически посмеивались.


Однажды, теплой ранней осенью, Лера возвращалась с работы по людной улице. Она не спешила. Дома ее никто не ждал — Катька была в отъезде на пленэре до конца сентября. Незаметно к ее небыстрому шагу пристроился старый мужчина с палочкой, интеллигентного вида и с колоритной внешностью отставного любовника.

Он начал с вопроса, почему эта молодая женщина не спешит, когда все вокруг куда-нибудь да бегут. Слово за слово, они познакомились и прогуляли до темноты.

Они говорили о многом. Как оказалось, обоих увлекало искусство — живопись, кино, литература, — главной движущей силой и источником которого, по его неколебимому мнению, была, есть и будет любовь. Сублимированные страсти, поиски славы и денег порождают, убежден он, только мусор, шлак, подобно сгоревшему углю — в лучшем случае, а в худшем — это продукт разложения, трупный яд.

Лера спросила: «Вы могли бы дать определение любви — любви между мужчиной и женщиной?»

Тот ответил вопросом на вопрос: «А вы что скажете?»

Лера попыталась облечь в слова свои расплывчатые представления об этом, как она считала, сложном и многогранном чувстве, но у нее плохо получалось.

Тогда он сказал, что во многом она, конечно, права, но есть более короткая и вполне исчерпывающая формула. А именно: любовью называется интеллектуальное, эстетическое и физиологическое влечение двух личностей. Вовсе не обязательно разнополых, добавил искушенный старец. Под интеллектуальным влечением он понимает постоянную жажду общения и неиссякающий интерес к внутреннему миру партнера; под эстетическим — обоюдную внешнюю привлекательность, когда одно созерцание возлюбленного приводит в упоение и заставляет звенеть все струны твоей души. Физиологическая сторона, думаю, не нуждается в комментариях, добавил он.

«Как сказать, — подумала Лера. — И все же, — решила она, — теперь мне есть над чем поразмыслить».

Она поняла, что это был перст судьбы.

Придя домой, Лера почти знала конец своей истории с воздыхателем-переростком, но решила дать ему и себе последний шанс и попыталась произвести анализ по предложенной формуле.

Да, вместе им нескучно. И хотя во многом их взгляды расходятся, они с интересом слушают друг друга. Пять баллов, как говорит Катька.

Что касается эстетики… У него красивые волосы… Фигура — невнятная какая-то. Глаза? Не заметила. И это за год общения! Губы… губы — не мужские какие-то… Под расстегнутым воротом — голая кожа… Моя внешность ему, похоже, вообще до лампочки — он ни разу не заметил ни одежды, ни прически… Кол с минусом.

Физиология?.. Это мы еще не проходили, подумала Лера и представила себе… ну то, что ей доводилось видеть в кино, заменив мысленно участников событий на себя и… Его Лере никак не удавалось расположить рядом с собой…


На протяжении еще нескольких недель ничего не менялось, кроме названий фильмов, на которые они ходили.

Баба Марина посоветовала спровоцировать ухажера на определенные действия.

Лера поразмыслила и прекратила непонятную связь.


Конечно, потом были и другие предложения. Но Лера… Да, пожалуй, она именно боялась заводить новую «дружбу». А постельные отношения не интересовали ее без любви — настоящей, прошедшей через душу, глубокой любви.


Она замолчала. Гарри серьезно смотрел на нее и тоже молчал.

— Почему вы не смеетесь? — сказала Лера.

— Зачем вы так?

— Ну, это же смешная история. — Лера снова почувствовала пресс глубинных механизмов самозащиты. Это раздражало, поскольку она сознавала ее абсолютную ненужность здесь и сейчас, с этим человеком. — Простите…

— Вы устали. Уже поздно. Не хотите спать?

— Пожалуй, — сказала она.


Гарри уложил Леру здесь, наверху, на свою широкую низкую лежанку, а сам пошел вниз, в «кабинет».

Иногда у меня хватает сил, сказал он, только на то, чтобы вывалиться из-за письменного стола, поэтому-то рядом с ним и стоит тахта.

Он пожелал Лере спокойной ночи. Положил в ногах свернутый плед: если под утро замерзнете вдруг.

* * *

Проснулась Лера от ощущения, что она не одна. Она открыла глаза. Комната была залита ярким солнцем. Рядом с постелью сидел на корточках Гарри и, улыбаясь, смотрел на Леру. На придвинутом столике дымились большие кружки с какао и гора оладий на тарелке.

Лера невольно улыбнулась и почувствовала такое тепло, что у нее перехватило горло.

— Лабас ритас. Доброе утро.

— Доброе утро. — Она села.

— Я пятнадцать лет не видел спящей женщины.

— А мне сорок лет не приносили завтрак в постель.


Целыми днями они гуляли по лесу. Было тепло. Пригорки уже высохли, и сквозь старую листву пробивались первые зеленые ростки. Птицы галдели, наперебой рассказывая о том, что пришла весна, что скоро лето, что у них масса забот и что жизнь прекрасна.

Лера и Гарри были словно отрезаны от мира, а вместе с ним — и от постигшего их горя. Они вспоминали своих сестру и сына, будто ничего не произошло, будто они где-то рядом и вот-вот появятся, чтобы порадовать родных своим счастьем.

Только однажды Гарри попросил Леру еще раз рассказать о последних минутах сына.

Когда Лера закончила, он повторил:

— Любите… Это выстраданное… — Помолчал и добавил: — Серьезное завещание оставил мне сын.

Они сидели на поваленном стволе дерева у журчащего ручья, в теплых лучах солнца, и рассказ о чьей-то смерти показался нелепостью, а сама смерть — недоразумением, которое вполне поправимо, надо только очень захотеть. Любите — и все будет по-другому, все будет хорошо… Только любите.


В воскресенье Гарри отвез Леру в город, поблагодарил за чудесно проведенное время и попрощался.

* * *

Когда Лера осталась одна в своей квартире, на нее вдруг обрушилось одиночество. Беспросветное, безнадежное одиночество, которое уже никогда не кончится. Она села на Катькину постель и зарыдала. Она рыдала в голос, раскачиваясь и утираясь подушкой. Рыдала о Катьке, о Гарри Анатольевиче, чей портрет стоял перед ее глазами, о его отце. О том, как нелепо устроены отношения между людьми: вместо любви — вражда, вместо единства — противостояние.

Если бы она раньше знала историю Гарри… Гарри Анатольевича! Она стала бы ему тем, кем была Катьке, — матерью, сестрой. Она так много могла бы ему дать!..

Но почему — она опомнилась — почему для того, чтобы любить и отдавать себя, нужно что-то знать?! Почему не любить просто так?!

Глупо! Как глупо все в этом мире!..