Лера вопросительно посмотрела на Гарри. Он подошел, взял ее за руки и сказал:

— Все хорошо… Все правильно. Это оттаивают их сердца.


Родители Гарри вернулись, подошли к Лере, и тетя Констанция дрожащим голосом начала:

— Гарис нам рассказал… что вы… — Она прижала ко рту платок и замолчала.

Лера обняла ее:

— Не надо. Я все понимаю…

Отец одной рукой гладил плечо своей жены, а другой держал Леру за локоть. Гарри отвернулся и смотрел в окно.

— Я не хотела вас огорчить, — сказала Лера.

— Вы научили нас огорчаться… и даже плакать, — сказал, не оборачиваясь, Гарри. — Спасибо вам, Лера.

Мать, подняв на нее глаза, сказала:

— Спасибо, Лера, — и улыбнулась сквозь слезы. — Гарис прав, вы… научили нас… — Она с трудом подбирала русские слова. — Не прятать свои… чувства.

— Да, — кивнул отец и о чем-то быстро спросил у Гарри.

Тот повернулся и произнес улыбаясь:

— Лерочка.

— Спасибо, Лерочка, — сказал отец.

* * *

Их проводили к празднично накрытому столу. Это была идея Гарри — отметить Лерин день рождения в ресторане.

Родители, поначалу чувствовавшие себя скованно, скоро стали неузнаваемы — лица расправились, и с них не сходила улыбка. К столу подходили то их бывшие ученики, то приятели детства Гарри, чтобы поприветствовать, а когда выяснялся повод праздника, начинали поздравлять Леру. К концу вечера угол их стола был уставлен бутылками с шампанским и коньяком, присланными из разных концов зала, а на полу появилась корзина с цветами. Лера думала, что так принято только на Кавказе.

И еще: откуда в будний день так много народу, да к тому же с детьми? На что Гарри ответил, что в Литве считается нормой ужинать в ресторане, хотя бы раз в неделю — и обязательно всей семьей.

Они много танцевали. Первой Гарри пригласил мать. Сердце Леры ликовало, когда она смотрела на них. Потом отец пригласил ее, потом свою жену, а Гарри — Леру. И так весь вечер.

Да, Лера запомнит его навсегда — свой сорок седьмой день рождения.

* * *

Когда вдали показался пригород Ленинграда, Гарри сбавил скорость и остановился на обочине.

— До вашего дома — двадцать минут. Я хочу сказать вам, Лера… Эти две недели были самыми лучшими днями моей жизни… По крайней мере, за последние много-много лет. Я вам безмерно благодарен за все… за все, что вы дали мне, моему дому… — Он помолчал. — Ни в одном языке нет таких слов, чтобы выразить ими мою признательность…

— Не нужно, Гарри…

— Нужно, Лера. И вы же меня научили этому — нужно! Как умеешь, скажи, только не молчи… вы вернули мне… нет! Вы подарили мне моих родителей, вы открыли мне себя самого… — Гарри усмехнулся. — Расконсервировали. — Он повернулся к Лере. Его глаза лучились, а лицо преобразилось, лишившись обычного выражения сосредоточенного на глубинных умственных процессах мыслителя. — У меня растут крылья… Нет, не ангельские! — Он снова засмеялся. — Как у бабочки.

— Я так рада, Гарри… И тоже очень вам благодарна.

Гарри обнял Леру. Но неотстегнутые ремни безопасности соблюли этот жест в границах сугубо дружеского.

* * *

Лера села на Катькину любимую тумбочку, свесила между колен руки, как та, откинулась к стене и закрыла глаза.

Поплакать, что ли? Не плачется…

Катюша, как ты там? Как Гарри?.. Как вы?

У меня все хорошо. Господь подарил мне любовь. Я не знаю, что из этого получится, что думает Гарри… Гарри-отец… Мне кажется, что он тоже меня любит. Но пока мы не смогли… не решились сказать друг другу об этом. Мы еще… не оттаяли до конца.


Наберись Лера смелости — в мыслях у нее это получалось — и преодолей себя… сделай первой шаг навстречу — маленький, крошечный шажок, просто дай намек…

Но она как-то разом вдруг поняла, что отношение Гарри к ней вполне определенное и что главное сейчас не в том, раньше или позже случится их сближение, а в том, чтобы он осознал, что жить можно с открытой душой, не опасаясь, что ее не поймут и ранят, а даже если не поймут и ранят — быть выше, а значит — сильней. Он должен к этому прийти! Это важней, чем просто преодолеть гордость.

От этого решения ей стало легко, и собственные чувства к Гарри уже не сковывали ее. Словно рассеялся густой туман на извилистой каменистой тропе, по которой она шла ощупью, а теперь может скакать вприпрыжку.


Я знаю, Катюша, что нужна Гарри… Так что я остаюсь. Я остаюсь, Катюша…


В дверь позвонили. Наверное, баба Марина. Лера будет ей очень рада.

— Гарри?..

Он вошел и затворил за собой дверь.

— Лера… Я не смог… уехать… — сказал он, растерянно улыбаясь.

— Что-то с машиной? — встревожилась Лера.

— Нет. — Гарри потупил взгляд. — Я не сумел представить себе завтрашнего дня без вас…

ЖАРКИЙ АВГУСТ

(Повесть)

На втором этаже зала ожидания почти пусто и почти прохладно. Возможно, эту иллюзию создают прозрачная стена с видом на летное поле и белый мрамор пола и колонн.

Снизу доносится шум — обычный вокзальный шум: скрип багажных тележек, голоса, детский плач. Время от времени все это прерывается мелодичным пиликаньем динамика и следующими за ним объявлениями о прилете или отлете, задержке или отмене рейса, потере или находке.

Она стоит, прислонившись спиной к колонне, и рассеянно наблюдает происходящую за двойным стеклом безмолвную размеренную жизнь. Это похоже на мистерию, подчиненную своим строгим законам, совершенно независимым от мира людей, — она завораживает, гипнотизирует. И тогда наступает беспамятство, бесчувствие, почти транс: нет ничего вокруг, нет ничего внутри…

По полю — от края и до края — разлито тягучее студенистое марево. Оно лениво колышется, мерцая позолоченной поверхностью, и кажется вполне безобидным, пока не пролетит над ним какая-нибудь беспечная серебристая птица с замысловатым опереньем по бокам и хвосту — тогда вверх взметаются жадные жаркие языки, облизывая брюхо и хватая за лапы. Бедняжка, увязнув в огнедышащем киселе, обреченно отползает на край поля и исторгает из себя кучку тараканов, которых тут же поглощает вовремя подползший червяк.

Находятся и смельчаки, рискнувшие вырваться из адского плена. Они мучительно, но настойчиво преодолевают враждебное пространство, разрывают ненавистные путы и взмывают, наконец, ввысь. Победно покачивая крыльями, отряхивая с них остатки клейкого рыжего пламени, свободные и гордые, они стремительно уносятся в спасительную синеву — туда, где рай, где минус пятьдесят пять по Цельсию…


Да, подумала она, возвращаясь к действительности, рай — это именно минус пятьдесят пять по Цельсию.

Колонна давно нагрелась под ее спиной, но перейти к соседней лень. К тому же спасает это ненадолго. А вот белый пол, похожий на закатанный коньками лед, искушает обещанием настоящей прохлады, зовет прижаться к нему всем телом…

Словно в ответ на эти ее мысли мимо ног проползла широченная швабра с мокрой тряпкой наперевес, толкаемая худенькой старушкой в униформе с надписью АЭРОПОРТ на спине.

Перспектива быть стертой и выжатой в ведро неожиданно рассмешила.

Чтобы не показаться спятившей, она прижала пальцы к вискам и укрылась за ладонями. И сразу почувствовала, что что-то… что-то не так, что-то происходит… или произошло…

В этот момент над ухом раздались первые ноты «Турецкого марша» и спугнули неопознанное ощущение, неоформившуюся мысль.

Размазанное по залу многократным эхом сообщение сводилось к тому, что рейс номер такой-то ни опаздывать на три обещанных часа, ни попросту вылетать в ближайшие сутки не намерен.

В переводе на обстоятельства жизни это означало, что ей, как минимум, еще трижды предстоит проделать путь с полсотни кэмэ в жарких объятиях велюрового кресла с задраенными наглухо — не иначе как в преддверии грядущей зимы — окнами, рядом с какой-нибудь толстой теткой, которой «дует в голову» из единственного открытого в потолке люка…

Приятная перспектива, нечего сказать.

Глянув на стекло с раздвоенным отражением электронных часов и мысленно перевернув зеленые цифры, она обнаружила, что ровно две минуты назад в сторону ее дома отправился очередной экспресс и что до следующего остается всего-то ничего — без малого три четверти часа.

Ещё один милый сюрприз…

Вот так и постигаешь истину о том, как же широка страна моя родная, на собственной…

Каких-то двести десять минут лету от пункта А до пункта Б, но при этом в одном из них «прозрачное небо над нами» и «надо мною лишь солнце палящее светит», а в другом — «неблагоприятные метеоусловия». Не исключено даже обледенение взлетной полосы…

И хоть в этом смешного было еще меньше, ей снова пришлось прикрыться ладонью. И опять смутный призрак каких-то перемен дал знать о себе легким адреналиновым ударом.

Вероятно, и беспричинный смех, и непонятные реакции — результат каких-то физико-химических процессов в организме, вызванных небывалой жарой… Это предположение несколько успокоило.


Она оторвалась от колонны, развернулась на каблуках и направилась к лестнице.

Сделав несколько шагов и едва не наступив на чьи-то светлые замшевые мокасины, остановилась, подняла голову и оказалась лицом к лицу с высоким, худощавым, очень загорелым мужчиной.

Он стоял слегка ссутулившись, одна рука в заднем кармане узких вельветовых джинсов, другая придерживает перекинутый через плечо такой же пиджак.

Похоже, он здесь не одну минуту и тоже небось насочинял кучу всякой белиберды про огненный кисель и серебряных птиц…

— Простите… — сказала она и прикусила губу в попытке сохранить на лице подобающее женщине ее лет благопристойное выражение.

— Понимаю, — улыбнулся мужчина. У него был низкий глубокий голос.

— Простите… жара… — Она все еще не вполне справилась с собой и потирала пальцем то лоб, то переносицу.

Он улыбнулся одними глазами.

Она продолжала стоять перед незнакомцем, словно прикидывая, с какой стороны его лучше обойти.

— Похоже, мы ждем с вами один и тот же рейс, — сказал он.

— И похоже, не дождемся.

— Вы очень огорчены?

— Я?.. Да, — сказала она, прислушалась к себе и, не обнаружив и тени огорчения, засмеялась. — Неужели не заметно?

— Еще как заметно, — улыбнулся мужчина. — Вас не утешит стаканчик чего-нибудь холодного?

— Можно попробовать. Только… — Она повернулась и посмотрела на часы. — Не опоздать бы на следующий экспресс.

— Положитесь на меня.

И она, не задумываясь, положилась.

Они направились к стойке бара.

— Шампанское? — спросил он.

— Боюсь, для шампанского я слишком голодна.

— А как насчет обеда?

— Не люблю вокзальные рестораны.

— А невокзальные?

— М-м-м… — задумалась она. — Давайте выпьем фанты и обсудим варианты… Ой, простите, не хотела… само выскочило… — Она снова стала потирать виски в борьбе с лицевыми судорогами, которые начинали уже озадачивать.

Незнакомец посмотрел на нее понимающе.


Они сидели друг против друга и потягивали пузырящийся ярко-желтый напиток.

Его ставшая совсем темной в сумраке бара рука играла высоким стаканом в испарине, размазывая по пластику стола влажное пятно.

Красивая мужская рука: костистое запястье, покрытое выгоревшей растительностью, набухшие вены, большая ладонь, крупные длинные пальцы. Надежная рука… И наверняка нежная.

От этой мысли внутри словно покачнулось — да так, что боль, возникшая одновременно с догадкой, осталась почти незамеченной.


— Так что насчет обеда?..

Ей нравился его голос. И манера после каждой фразы поджимать губы, словно он боялся произнести что-то лишнее или незначительное.

— Я не слишком назойлив?

— Нет, не слишком… — сказала она, но, осознав двусмысленность своего ответа, прикрыла лицо и безнадежно замотала головой.

— Это поощрение к дальнейшим домогательствам? — улыбнулся он. — Тогда приглашаю вас пообедать. В невокзальный ресторан.

— Дайте мне немного времени на раздумья. — Она глянула на него, словно ища пощады.

— Ну что ж, прекрасно. — И он отпил из стакана, чуть дольше задержав взгляд на ее лице.

Он заметил, как дрогнули ее веки. Он мог предположить все, что угодно.

А она подумала, что так не бывает.


Она опустила взгляд, скользнув по гладко выбритому подбородку, шее… Распахнутый ворот легкой рубашки, глубокая впадина между ключиц. Темная кожа цвета крепкого кофе со сливками… — и с сахаром, добавила бы она — покрыта густо, как и запястья, золотистой шерстью.