Юлия Добровольская - Люби себя, как я тебя

Веселье закончилось, и все стали расходиться. На улице, когда, сказав всем «пока, приятных выходных», Саша захлопнула дверцу джипа и готова уже была повернуть ключ зажигания, ее окликнули:

— Александра Борисовна!

— Да? — Она приспустила темное стекло.

Шеф сделал несколько шагов по направлению к ней.

— Скажите, вы и вправду любите утреннюю рыбалку?

— Люблю, — сказала Саша. — А что? — добавила она после некоторой паузы, за которой ничего не последовало.

— А вы не согласились бы составить мне компанию?

— М-м-м… Интересное предложение. — Она глянула на шефа. — Когда?

— Послезавтра.

— Можно.

Они договорились, что в воскресенье, в четыре утра Антон Янович заедет за Александрой Борисовной, чтобы к шести быть на месте.

* * *

Клев был отменным, как в плохом кино. Они наловили дюжины две окуней, щуренка и одну большую щуку.

К полудню в котелке булькала уха. Заправляла ею Саша, хотя шеф сказал, что только из врожденной деликатности отдает ей это право. Саша сказала, что в таком случае пользуется этим правом в первый и последний раз и ничуть не сомневается в кулинарных способностях своего шефа.

Она снимала первую пробу, когда шелковистая прядь волос выскользнула из-за спины и едва не упала в котелок. Антон Янович вовремя подхватил ее и отправил на место — за плечо, на спину.

Шеф расхваливал уху. Как Саше показалось — вполне искренне.

Поплавав в еще не слишком теплой воде озера, позагорав и доев остатки ухи, они возвращались на закате домой.

Вдали, в низине показался поселок, в котором прошло детство Саши, и она сказала:

— Вон мой дом, третий слева, под красной крышей.

Шеф очень удивился: он ничего не знал о своей ассистентке, можно сказать, правой руке.

— Хотите, заедем? Мама с папой будут очень рады, — сказала Саша.

— А если в следующий раз?

— А что, будет и следующий раз?

— Вы разочарованы нынешним?

— Отнюдь, — сказала Саша.

Уставшая, она легла спать, но заснуть не могла.

Реджинальд Кеннет Дуайт, натрескавшись свежей озерной рыбы, спал без задних ног под боком у хозяйки и вяло удивлялся, будучи потревожен очередным толчком: ну что это ей не спится?

А Саша вспоминала прошедший день. Главным образом своего шефа, который предстал перед ней совсем другим, неизвестным доселе человеком: остроумным собеседником и надежным спутником. И еще — как это ни странно — она впервые увидела в нем мужчину. Да, мужчину — ведущего автомобиль или рубящего дрова, рассекающего мощным брассом водную гладь, или со спиннингом в руках и азартно сверкающими глазами.

А это нечто совсем иное, нежели то, к чему она привыкла: голубой халат, шапочка, маска. И только высокий гладкий лоб и глаза за очками, да еще длинные чуткие пальцы в латексных перчатках.

Она даже разглядела признаки растворенного в его существе Востока: пленительный рисунок четко вылепленного рта и едва заметный медовый оттенок кожи.

У него красивый тембр голоса. Почему она раньше этого не замечала?

Что-то еще не давало покоя. Что?..

Ах да… Она вспомнила, как он поймал падающую прядь волос и, отправляя ее на место, ненароком задел рукой шею, плечо, лопатку…

Саша тронула след его пальцев. Ее ударило током, в голове поплыло. Она переждала и повторила касание — реакция была та же. Это был не след, это была зияющая рана.

«Я на плече своем ношу клеймо…» — сложилось у Саши в голове.

Она продолжала ворочаться и пыталась заснуть: завтра сложная операция на лице гордости страны — примы музыкального театра…

«И эта адская печать мне не дает покоя…»

Мало того что много швов… ой, каламбур получился…

«Там нервы обнаженные сплелись в комок…»

…так еще желательно, чтобы поскорее зажило…

«Где кожу выжег ты своей беспечною рукою».

…у нее юбилейные концерты на носу.

«Мне тело гибкое свое приятно ощущать…»

Кстати, а что там у нее с носом?..

«И лишь плечо саднит и ноет рваной раной…»

Кажется, нос не трогаем…

«Как тяжела касанья твоего печать!..»

Подбородок второй удаляем…

«Но я молю: клейми меня опять!..»

Шею режем…

«Я эти муки ада назову нирваной».

Уже на рассвете она забылась на пару часов.

* * *

После обычной ежедневной планерки шеф сказал:

— Александра Борисовна, зайдите, пожалуйста, ко мне через минуту.

Саша отсчитала ровно шестьдесят секунд, глядя в окно, и постучала в дверь кабинета с табличкой «Главный хирург отделения пластической хирургии, такой-то».

Услышав «войдите!», она вошла.

Главный хирург сидел за столом, сосредоточенно рассматривая свои переплетенные пальцы.

— Присаживайтесь, Александра Борисовна.

— Спасибо, Антон Янович.

Пауза.

Антон Янович поднял на Александру Борисовну свои на четверть корейские глаза. Глаза как-то необычно блестели. И еще ассистентка заметила темные полукружья под ними.

— У нас ответственная операция… — произнес Антон Янович.

— Да, Антон Янович, — сказала Александра Борисовна, пока не понимая, к чему это: ведь все уже только что обсудили.

— А я не спал всю ночь… — продолжил он, не отводя взгляда.

«Если он сейчас предложит провести операцию вместо него, что в последнее время бывало нередко, — подумала Саша, — мне придется признаться ему в том же…» И опустила глаза.

— По вашей милости, между прочим, — добавил шеф.

Саша удивленно посмотрела на него.

— Я не мог заснуть, потому что думал о вас.

Саша прикрыла лицо — она сейчас рассмеется.

— Больше того, я не хотел засыпать, чтобы продолжать думать о вас.

Она снова посмотрела на шефа.

Шеф встал.

Саша тоже поднялась.

Он обогнул стол и подошел к ней близко-близко.

— Что прикажете делать? — спросил шеф.

— В этом месте… — Саша улыбнулась, — в этом месте мой будущий папа крепко-крепко прижал к себе мою будущую маму.

Шеф коротко хохотнул, запрокинув голову — о, как же Саше нравилась эта его диковатая манера! — а потом прижал к себе Александру Борисовну.

— Так? — спросил он.

— Не совсем…

— Так? — Он сжал объятия.

Александра Борисовна пискнула, и в этот самый момент на пороге кабинета появилась старшая сестра предоперационной палаты с весьма озабоченным лицом, которое не замедлило вытянуться и преобразиться в недоуменное.

Антон Янович — и Саша это отметила — не дернулся, не отпрянул, а тихо сказал, повернувшись к сестре:

— Я сейчас выйду.

Сестра ретировалась, а он посмотрел на Сашу.

— А что было потом? — спросил он.

— Отгадайте с трех раз.

Но он не стал гадать, а просто поцеловал ее в губы. Саша ответила на поцелуй.

Операцию перенесли на следующий день — у примы поднялась температура. Возможно, это спасло ее лицо от некоторых вполне вероятных непредвиденностей.

* * *

В следующую субботу Саша с Антоном снова отправились на рыбалку. И снова им повезло с уловом.

В обратный путь они тронулись пораньше, чтобы заехать к Сашиным родителям — угостить их свежей рыбой и познакомиться.

Саша вошла в гараж. Папа что-то сверлил на настольном станке и не слышал, как хлопнула дверь.

— Па! — крикнула с порога Саша.

Папа не слышал.

Саша свистнула в два пальца.

Папа обернулся, увидел дочь, обрадовался и отключил станок. Саша с разбегу бросилась ему на шею — она все еще была маленькой девочкой рядом со своим могучим папой — и уткнулась в нее лицом.

— Сашок! Не предупредила… Я так рад…

— Па, я не одна. — Она подняла глаза, в которых папа сразу же прочитал все-все-все, что произошло в жизни его дочки за последние несколько дней.

— Кто он? — строго спросил папа.

— Он тебе понравится!

— А тебе он нравится?

— Да… очень. — И Саша снова спрятала лицо.

Папа взял ее за подбородок.

— И что, он уже целовал так мою птичку? А?

— Папка, ну тебя!..

Хохоча, в обнимку, они вывалились из невысокой гаражной калитки.

— Папа, это Антон Янович. Антон, это Борис Владимирович.

Папа протянул руку Антону. Саша знала — сейчас будет вынесен приговор.

Антон не опустил глаз под пристальным папиным взглядом.

У мамы, как всегда по выходным, были пироги. За столом было так же хорошо и весело, словно гость — вовсе и не гость, а давний друг, с которым все знакомы сто лет.

Прощаясь с дочкой, папа шепнул ей на ушко:

— Сегодня ночью я немножко всплакну.

— Почему, па? — удивилась Саша.

— Потому что это — настоящий мужчина. — Папа кивнул в сторону Антона. — У него настоящее мужское рукопожатие.

— Но почему же тогда?..

— Потому что теперь моя птичка будет щебетать на другой груди. — И папа крепко прижал ее к себе, а Саше показалось, что он не станет дожидаться ночи…

Она поцеловала папу в мягкую колючую, немного постаревшую щеку и сказала:

— Тебя должно утешать, что фамилия у меня останется твоя… только чуть-чуть сокращенная. Усеченная, называется у нас, хирургов.

И они засмеялись.

* * *

На свадьбу папа подарил дочери автомобиль ее мечты.

Конечно, у него тоже не было двадцати семи с половиной тысяч долларов, но у него было золотое сердце и такие же золотые руки.

Примерно полгода назад приятелю Бориса Владимировича, занимающемуся автобизнесом, удалось-таки выполнить его давний заказ и пригнать из-за границы слегка помятый джип, купленный там за бесценок. Папа пристроил его в пустующий соседский гараж — чтобы дочка не увидела раньше времени — и с усердием и любовью приводил его в надлежащий вид и состояние, намереваясь сделать ей подарок на Новый, двухтысячный год. Он очень хотел, чтобы номер машины был «2000» и даже готов был на дополнительные расходы по этой статье. Но такого номера в городской автоинспекции не нашлось, зато нашелся номер «7228» — год рождения и приближающийся возраст Саши, что и означало год двухтысячный.

Вручая дочке, онемевшей перед сияющим темно-зеленым перламутровым «чероки», ключи, папа сказал:

— Хорошо, что мне не удалось раздобыть эту машину раньше.

— Почему, па? — спросила Саша.

— Боюсь, с высоты его сиденья и из-за его темных стекол ты могла бы не разглядеть такого замечательного парня, как Антон.

Все началось банально, как в плохом романе. Хотя, если подумать, не все ли в этой жизни так и начинается — с самого момента нашего появления на свет Божий?..

Как бы то ни было, при первой нашей встрече… Да что там, при первом взгляде на него я поняла, что меня прежней больше нет… Опять не совсем то: не поняла, а почуяла. Так, наверно, кошки чуют землетрясение, крысы — течь, и бегут, бегут, движимые инстинктом самосохранения. Я не убежала. Впрочем, сначала — так сначала. Даже лучше — с предисловия.

С маминой сестрой, Тамарой, мы были не то чтобы дружны, но довольно близки. Их с мамой разница в девять лет была гораздо заметней, чем наша с Тамарой в пятнадцать. Когда произошло то, о чем я хочу рассказать, мне было двадцать пять, а ей — около сорока.

Но это — по паспорту. Внешне она мало отличалась от моих сверстников. Возможно, потому, что вела богемный образ жизни. А это и прическа — то есть никакой, и одежда — современное хиппарство, и манеры — полная раскрепощенность.

Я знала — по обрывкам скупых разговоров между мамой и папой, — что мои родители, мягко выражаясь, опечалены судьбой Тамары: не замужем, ни детей, ни своего жилья, профессия какая-то несерьезная, ненадежная — искусствовед. У меня же ни разу не возникло повода пожалеть ее или пожелать ей чего-то лучшего, большего.

Полгода тому назад, осенью, Тамара сказала мне, что встретила мужчину своей мечты. Я искренне порадовалась, будучи посвященной в предыдущие драмы, постигшие ее в личной жизни. Зато в нашем доме воцарился едва ли не траур. Когда приходила светящаяся счастьем Тамара, мама принималась обличать ее в грехе любодеяния и увещевать, дабы та опомнилась, покаялась и отреклась от небогоугодной жизни.

«Зоя, — говорила Тамара маме, — ты понимаешь хоть что-нибудь в любви?»

«Это не любовь, — говорила мама, — это блуд».

«Как ты можешь судить, — говорила Тамара, — ты же не знаешь наших отношений».