Игорь Матвеев - Любийца

— И… к нему уже можно?

— Можно, девушка. Он в восьмой.

— А когда у вас часы для посещения?

— С пяти до семи, ежедневно.

Я хотела еще спросить, что ему можно принести из продуктов, но дверь открылась, и вошел Виктор.

— Большое спасибо, — быстро проговорила я, положила трубку и вопросительно взглянула на шефа.

— Наташа, переведи это и отправь по «электронке» нашему общему другу Мустафе, — он подал мне лист бумаги, задержался. — А чё это ты цветешь, как майская роза?

«Вот черт, неужели по мне все видно?»

Я смущенно кашлянула, постаралась придать лицу обычное выражение и, указывая на листок, спросила:

— Это срочно?

— Чем скорее, тем лучше, — ответил он и вышел.

Я, конечно, все перевела и отправила в «Туранлар», но мысли мои были уже далеко от всех этих деревообрабатывающих станков, накладных и счетов-фактур. Я вдруг очень отчетливо представила себе, как вспыхнут радостью глаза мента, когда он увидит меня входящей в его палату.

А потом меня охватили сомнения. «Ну, кто тебе сказал, что ему это нужно?» — спросил меня внутренний голос. Они, эти голоса, как известно, хоть и говорят часто дельные вещи, но делают это в весьма неприятной манере. Увы, заткнуть его не было ни малейшей возможности. «Ты уверена, что о нем действительно некому позаботиться? — продолжал этот сволочной голос. — Что у него нет жены? Или девушки?»

В конце концов, я решила, что ни Вячеслава, ни меня этот визит ни к чему обязывать не будет. Мало ли кого навещают в больнице! Коллег, соседей, дальних родственников, случайных знакомых, и вообще… «И вообще конституция не запрещает гражданам посещать в медучреждениях других граждан, — сказала я. — Съел?»

На это голос уже ничего не мог ответить.

Виктор слинял с работы где-то в начале шестого. Я деликатно выждала десять минут, подошла к окну и удостоверилась, что его синий «ниссан» действительно отсутствует. Ну, вот, имею полное право уйти пораньше: сколько раз я перерабатывала? Даже если Люба или Игорь и заложили бы меня шефу, я всегда могла напомнить ему, сколько раз оставалась после шести, когда срочно требовалось подготовить какие-то бумаги. Я оделась и побежала на торговый «пятачок», где купила несколько апельсинов и бананов, плитку пористого шоколада, пакет сока манго и два киви. Потом пересекла молодой парк и вышла на улицу Горького. Отсюда до больницы было рукой подать. Я заметила, что невольно ускоряю шаг, и одернула себя: «Куда летишь, голуба? Ждала столько дней — подождешь пять минут».

Сдав пальто и получив изрядно поношенный халат, я поднялась на третий этаж. Где восьмая палата? Я двинулась по коридору, читая на дверях коричневые цифры в пластмассовых белых ромбиках: «1», «3», «5», «7».

Так, теперь поворачиваем на противоположную сторону коридора, где четные номера, и…

«Что это я такое затеяла?!» — с запоздалым ужасом подумала я, постучала в номер «8» — мужская же, надо полагать, палата! — и, услышав «да!», нырнула в помещение, как в холодную прорубь.

Вдоль стен стояли четыре койки. На одной лежал пожилой человек с желтым, изборожденным глубокими морщинами лицом, другая была пуста, у третьей, спиной к двери сидела и тихо разговаривала с кем-то молодая женщина. Мое сердце екнуло. Но в следующий момент я увидела на угловой кровати того, кто был мне нужен. Хотя мент лежал вполоборота к стене, я узнала его по короткой прическе и квадратному затылку.

— Слава!

Не знаю, как это вырвалось у меня вместо «Вячеслав», но, как известно, вылетевшее слово имеет свойство обратно не возвращаться. Он повернулся, его глаза удивленно расширились.

Мои, наверное, тоже: так сильны были перемены, произошедшие в ладном гаишнике, что остановил меня тогда на дороге. Его лицо приобрело болезненный пепельно-серый оттенок, он сильно похудел, щеки впали и заросли многодневной щетиной. Под белой рубахой виднелся широкий бинт, наискось перепоясывавший грудь, словно пулеметная лента у матроса из революционных времен.

— Вы?! — выдохнул он.

Я шагнула к его кровати. Он попытался приподняться, опираясь на локоть, но локоть подломился, и Вячеслав упал обратно на подушку.

— Наташа…

«Откуда он знает мое имя?» — с изумлением подумала я. Ах, да, тогда на дороге, заглянув в мои документы, он обозвал меня «гражданкой Натальей Уличевой». Оказывается, не забыл…

Я придвинула к кровати стул, села, поставив рядом пакет с покупками. От волнения я даже забыла поздороваться и выпалила:

— Как ты?

Более глупый вопрос трудно было придумать: по нему и так было видно — как. Но он не ответил, а просто впился в меня воспаленным взглядом нездорового, очень нездорового человека. Его сухие потрескавшиеся губы сложились в улыбку — слабую и недоверчивую. И еще мне показалась, что в ней промелькнула искренняя радость.

С полминуты мы смотрели друг на друга, и я все не знала, как начать. Чтобы ликвидировать возникшую паузу, я потянулась к пакету и пробормотала:

— Я вот принесла тебе…

Тут заметила на его тумбочке стаканчик импортного йогурта, пару яблок и еще что-то в яркой упаковке. Ну, вот, я не первая. Значит, не единственная. «Что ты такое вообразила, дура?! — завозмущался внутренний голос. — Что до тебя у него не было никакой личной жизни? Что он монах, подрабатывающий на досуге в ДПС?»

Он перехватил мой взгляд.

— Это… ребята принесли. Из милиции. Но как вы узнали? Ну, о том, что я… что со мной?..

— По местным теленовостям.

Я достала апельсин, повертела его в руках и вдруг проговорила:

— Не знаю почему, но я… вспоминала о тебе еще до того… что с тобой случилось.

— Вспоминала или думала?

— Вспоминала… И думала.

— И я тоже.

Я попыталась пошутить:

— Наверное, жалел, что не оштрафовал меня тогда за превышение скорости?

Слава не принял шутку.

— Жалел, но совсем по другой причине, — серьезно ответил он. — Что не познакомился с вами… с тобой тогда ближе. Чем-то ты меня, ну…

— Очаровала?

— Зацепила, — он скосил глаза на соседнюю койку, возле которой сидела женщина. — Знаете… знаешь, больничная палата — не лучшее место для таких разговоров, — он помолчал. — У нас еще будет время все рассказать друг другу.

«У нас еще будет время…» Значит, он имеет в виду — что наши отношения будут иметь продолжение?

В этот момент дверь палаты открылась, и вошла медсестра — средних лет женщина, расплывшаяся телом почти до бесформенности. Вопрос: «Где талию будем делать?» из известного анекдота — как раз про таких. Шаркая ногами, она подошла к пустующей койке, взяла стоявшую там стойку для капельницы.

— Так, Бондарев, будем прокапываться, — она выразительно посмотрела на меня, извлекая из кармана халата бутылку с надписью «Рефортан».

Я встала, отодвинула стул, освобождая ей место. Начала доставать из пакета все, что купила на «пятачке», и выкладывать на тумбочку. Слава коснулся моей руки; его пальцы были сухими и горячими. Хотел о чем-то спросить, но я и так поняла — о чем.

— Конечно, Слава, я приду.

— Завтра?

Я покачала головой, и мне показалось, что на его серое лицо набежала тень.

— Завтра еду с шефом по делам, вернусь поздно. Так что увидимся послезавтра.

Я помедлила, но медсестра уже начала прилаживать бутылочку с лекарством на стойку.

Я возвращалась из больницы, размышляя о том, что мы почти ничего не сказали друг другу — и в то же время сказали очень много.

Через день я набралась смелости и поговорила по телефону с его лечащим врачом, Ильей Яковлевичем Достманом, представившись, по традиции, «двоюродной сестрой».

— А мне говорили, что у него нет близких родственников, — заметил тот. — Вроде, он жил только с отцом, но тот не так давно умер. Впрочем, это не мое дело. Здесь главное другое: теперь, когда кризис миновал, надо будет обеспечить Вячеславу постоянный уход. Не сейчас, разумеется, пока он еще в больнице, а когда мы выпишем его. Дело, конечно, пошло на поправку, но до окончательного возвращения к активной полноценной жизни еще не так близко. Вы могли бы… мм… ну, понимаете?

Я ответила, что что-нибудь придумаю.

После работы я вновь отправилась к нему.

На этот раз я была единственной посетительницей. Тот, с желтым лицом, полулежал, закрывшись «Комсомолкой»-толстушкой, а другой, к которому приходила женщина, уставившись в потолок, слушал через наушники плеер. Слава читал, судя по яркой обложке, какой-то детектив. Четвертая койка по-прежнему пустовала.

Увидев меня, он отложил книгу и улыбнулся — насколько это позволяли ему потрескавшиеся губы. И опять, как позавчера, произнес:

— Наташа…

Не знаю, возможно, я лишь хотела выдать желаемое за действительное, но мне показалось, что его щеки выглядят чуть более розовыми, чем накануне, а из глаз пропал воспаленный блеск. И еще он был выбрит. Не очень чисто, вероятно, вовсе не такой бритвой, что до тошноты рекламируют по телику, но все-таки…

Он готовился к этой встрече — встрече со мной.

Я подвинула стул, бросила взгляд на тумбочку и не обнаружила ничего, из принесенного мной в прошлый раз.

— Уже все съел?

— Половину. Остальное — в тумбочке.

— Ну, вот, а я тут тебе еще накупила…

Мне очень хотелось знать, чем же это я зацепила его — не меньше, чем причину, по которой и мне стал небезразличен этот случайный знакомый, но я и сама понимала, что больница была не самым подходящим местом для каких-либо объяснений.

Поэтому я выбрала почти нейтральную тему.

— Я говорила с твоим врачом.

— И что?

— И он сказал, что тебе будет нужен уход.

— Наверное, — согласился Слава.

Мужчина, читавший «Комсомолку», отложил газету и с некоторым усилием поднялся. Бросив на нас нелюбопытный взгляд, он подошел к тому, что слушал плеер.

— Перекурим?

— А? — переспросил тот, оттягивая дужку наушников.

— Перекурим, говорю?

— Можно.

И они вышли.

Мы остались в палате одни.

— Он сказал, что тебе будет нужен уход, — повторила я. — Тебя ведь некому будет смотреть, когда ты выпишешься?

Я надеялась, что он не уловит некоторые напряженные нотки в моем голосе.

— Почему это некому?

Мое сердце упало.

— И кому же?

— А разве ты сможешь… оставить меня? — тихо поинтересовался он.

Я не ответила, но все, наверное, и так было написано на моем лице. Он долго-долго смотрел на меня, кажется, впитывая взглядом каждую черточку, и мне чисто по-женски захотелось хоть на секунду взглянуть на себя в зеркало, чтобы убедиться, что у меня все в порядке. Но все, видимо, и так было в порядке, потому что его взгляд излучал лишь тепло и нежность. Когда-то, когда мы только познакомились с Вадимом, так смотрел на меня он.

— Можно мне взять твою руку? — проговорил Слава.

Я придвинула стул еще ближе, и Слава, осторожно и нежно, прижал мою ладонь к забинтованной груди. Мне даже показалось, что мои пальцы уловили стук его сердца. Так мы сидели минуту или две, без слов, потому что слова сейчас были не нужны. И мне хотелось, чтобы никто и ничто не помешало нам как можно дольше. Чтобы не спешили возвращаться те двое курильщиков, чтобы та медсестра с бедрами шириной с передок «хаммера» не заявилась сейчас «прокапывать» Славу, чтобы в палату не заглянул кто-то еще…

В коридоре послышались шаркающие шаги.

Я поспешно высвободила руку.

Дверь открылась.

— Так, Бондарев, будем прокапываться…

Через пару дней, когда я зашла в палату, обнаружила, что Слава стоит и держится за спинку кровати. Увидев меня, он чуть покраснел и смущенно пояснил:

— Мне уже разрешили вставать. Но ходить пока не очень… получается.

Он быстро шел на поправку. Был ли тому причиной, как принято говорить, «молодой крепкий организм» или мои ежедневные визиты, не знаю. Мне хотелось верить, что второе, точнее — и то, и другое.

Накануне он рассказал мне, что в больницу приезжал милицейский генерал с сопровождающими чинами вручить герою ценный подарок за проявленное мужество. Местное телевидение снимало церемонию — если здесь применимо это слово.

— Так что скоро опять увидишь меня по телику в новостях, — закончил Слава.

— Не опять, а в первый раз: тогда показали только твою машину, — поправила я. — И что же тебе подарили?

— Не догадываешься? Что всем, то и мне, — он выдвинул ящик тумбочки и достал оттуда темно-синюю продолговатую коробочку.

— Часы?

— Чего же еще? Но, если честно, мне непонятна сама формулировка «за проявленное мужество»: если я мужчина, то проявлять что-либо кроме мужества было бы нелогично, как ты думаешь?