Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова

Хотя она не сомневалась – сложится!

– Юлия! Юлия! Он даже вздрогнул от звука своего голоса…

Словно заблудившийся ребенок жалобно зовет на помощь…

Да, жалобно. Вон с каким сочувствием смотрит на него вбежавшая горничная Юлии!

– Чего изволит синьор Эммануэле?

– Симонетта, попросите графиню зайти ко мне. Я, кажется, нездоров.

– А-ах… – протянула горничная. – Ах… не прикажете ли послать за врачом?

– Не нужно врача, попросите графиню зайти!

Симонетта на миг опустила глаза, а когда вновь подняла их, взгляд ее был уже не сочувственным, а лживым:

– Мне очень жаль, но контесса Джулия уехала рано утром. Контесса пыталась разбудить синьора Эммануэле, однако синьор очень крепко спал, поэтому контесса отбыла одна, но она просила передать синьору свою любовь. Не прикажете ли все-таки послать за врачом, эччеленца?

Этот «синьор Эммануэле», которого прежде звали Эммануилом Сен-При, этот «эччеленца», который некогда числился поручиком лейб-гвардейского гусарского полка, отвел взгляд.

Ну да… он уснул уже на рассвете, потому что никак не мог усмирить тоску и мучительные размышления. Юлия – контесса Джулия тож – в последнее время выставляла Сен-При из своей спальни, чуть утолив вечерний плотский голод. Если сей голод донимал ее и по утрам, она сама прибегала в комнату любовника. Если не донимал – не прибегала, а валялась в постели до полудня, но чаще всего вставала рано и куда-нибудь уезжала, не давая себе труда уведомить Сен-При.

Симонетта врет, конечно, будто контесса Джулия пыталась разбудить синьора Эммануэле. Зачем он ей там, куда она отправилась?

Сен-При вспомнил, как боялся таких же ее исчезновений в Милане. Часто бывало так же – он просыпался в одиночестве и узнавал, что Юлия уехала. Куда?! Однажды Сен-При только сделал вид, что спит. Он услышал, что она поспешно собирается, выскочил из постели, оделся и проследил за ней.

К его изумлению, Юлия шла пешком, что облегчало слежку. Спустя несколько минут молодая женщина вошла в неприметную – потайную, нарочно утроенную для тайных свиданий дверь – как подсказала жгучая ревность Сен-При! – и тотчас оттуда послышался ее счастливый, беззаботный смех. Так радостно Юлия никогда не встречала его, уколола Сен-При его верная спутница ревность, и, конечно, он тоже проскользнул в дверцу… и застыл столбом, застав Юлию не в объятиях какого-то молодого красавца, а державшей на руках девочку лет десяти, необычайно хорошенькую, даже красивую, и обещавшую стать еще красивей. Девочка отвечала ей жаркими поцелуями и восторженными благодарностями за какие-то сладости, игрушки, ноты, книги, за меха, присланные из России…

Первой мыслью Сен-При было вот что: он видит тайную, внебрачную дочь своей возлюбленной. Он ничуть не сомневался, что до встречи с ним Юлия пережила не одну бурную любовную историю – с ее-то страстной неистовостью, с ее-то темпераментом, который и возбуждал Сен-При безмерно, и обессиливал его порой до полного изнеможения.

Чахотка, какого черта! Имя этой чахотки было – Юлия Самойлова!..

Все смертельные болезни носили ее имя… Так же, впрочем, как и все самые благодетельные лекарства.

В то утро Сен-При скрылся из сада, как он думал, незамеченным, но разве могло что-то остаться незамеченным Юлией?!

Вернувшись, она заявила, что видела его слежку и не может простить оскорбления. Сен-При рыдал как дитя и валялся в ногах у этой безжалостной богини. Вдоволь его помучив и заставив бессчетное количество раз молить о прощении, целовать ей ноги и руки, произнести тысячу и одну клятву в том, что больше он никогда – ни-ког-да! – не посмеет за ней следить, Юлия небрежно созналась, что эта девочка – вовсе не плод ее тайного греха, а просто дочь ее прежнего любовника Джованни Пачини. Этой девочке она спасла жизнь, а потому считает ее своей приемной дочерью. Она дала слово Пачини, что никогда не оставит маленькую Джованнину, если с ним или с его женой что-нибудь случится. Конечно, жене Пачини видеть Юлию невыносимо, она запретила им с Джованниной встречаться, однако сейчас она беременна, положение свое переносит очень тяжело, врачи не велят ей вставать, и видеться со своей «приемной дочерью» Юлии стало гораздо легче.

Именно ради нее она и приехала в Милан, именно ради нее застряла в этом городе. Конечно, у нее, как и везде, здесь виллы, к тому же здесь Ла Скала, однако крепче всего ее держала в Милане именно эта девочка! Ну хорошо, тогда Юлия убедила Сен-При, что не изменяет ему, что не лжет ему.

Но здесь, во Флоренции? Неужели у нее и здесь обнаружится приемная дочь?

Как бы не так!

Наверное, она у кого-нибудь из русских, которых сейчас, как и всегда, множество в Италии, тем паче – во Флоренции. Может быть, укатила в имение Гротта-Феррата, которое принадлежало посланнику князю Гагарину.

Эммануила она никогда не брала с собой туда. Почему?

Ясно, почему – не хотела, чтобы он ей мешал!

В чем же он ей мешал?

Легко догадаться… она гоняется за этим русским художником, как его… Брюлловым. А может быть, уже и настигла добычу.

Но Сен-При об этом узнает последним, если вообще узнает. В этом он мало отличается от мужа, которого бросила Юлия…

Возможно, скоро она бросит и его.

Словно ветром ледяным повеяло из отворенного окна, за которым сиял жаркий сентябрьский день!

Сен-При угрюмо приказал Симонетте уйти, однако своего лакея Микеле не позвал, решил сам одеться. Не хотелось видеть перед собой еще одну лживую итальянскую физиономию.

Физиономии эти ему преизрядно осточертели, как и сама Италия, впрочем.

Сен-При подошел к окну. Флоренция сияла и сверкала под утренним солнцем – еще ласковым, но уже не палящим. Сен-При вспомнил, как легко и хорошо стало у него на душе, когда с высоты дорожного поворота открылся этот окруженный зелеными холмами, мирно покоившийся среди них белый мраморный городок. Чудилось, он весь залит листвой и цветами, он обвеваем особенным воздухом – удивительно мягким, душистым, словно бы напоенным блаженством… Чудилось, все здесь светло и прекрасно, гармонично и приветливо. Особенно остро это чувствовалось после Рима.

Юлия только плечами пожимала, когда он пытался объяснить свое состояние и нежелание оставаться в одиночестве в Риме. Она уверяла, что он чрезмерно чувствителен, что на него такое впечатление произвела смерть той натурщицы…

Да, произвела, Сен-При не собирался этого скрывать и не стыдился своей впечатлительности. Он никогда не видел Аделаиду Демулен наяву – ни живой, ни мертвой, – но во сне часто… Она приходила к Сен-При, одетая в такой же национальный наряд римлянки, в какие одевались модели на Итальянской лестнице, вот только лицо у нее было закрыто черной кружевной шалью Юлии, а в руках она держала те самые розы, которыми когда-то осыпала ее Юлия. Розы уже увяли и пахли тленом, Сен-При отчетливо ощущал этот запах даже во сне.

Сквозь черное кружево Аделаида смотрела на Сен-При, а потом начинала отступать, и он шел за ней, повинуясь силе ее магнетического взгляда, шел и шел, пока она не вступала под какую-то мрачную черную колоннаду, за которой все было затянуто клубящимся черным дымом, изредка освещаемым огненными сполохами. Сен-При чудилось, что он слышит треск горящего дерева, бульканье кипящей смолы и запах серы. Конечно, девушка-самоубийца подводила его к вратам ада, в который отправилась за свой грех…

Во сне он испытывал ужас, леденящий ужас, останавливался и более не следовал за Аделаидой. Она медленно исчезала, исчезала мрачная колоннада, Сен-При просыпался… И начинал жалеть, что не последовал за Аделаидой.

Может быть, тогда он не проснулся бы!

А иногда Сен-При снилось, что он тонет в Тибре. Мертвое тело с головой, окутанной черным кружевом, колышется на волнах – это тело Аделаиды, рядом качаются в воде увядшие розы, а Сен-При увлекает на дно камень, который висит на его шее. Камнем была голова Юлии, которая вдруг открывала рот и начинала распевать:

О, как безрассудна, о, как беспощадна любовь…

Подсуден ли тот, кто под властью ее

совершит преступленье?

Отыщет ли кто хоть одно оправданье ему?

Поверит ли в тяготы страсти,

безумные муки – ну хоть на мгновенье?

Сен-При вскидывался в постели, дрожа, и требовалось немалое время, чтобы прийти в себя, унять эту дрожь испуганного животного. Но на смену бездумному страху приходили размышления, а они были чуть ли не ужасней снов.

Нередко Эммануил думал, разглядывая себя в зеркало:

«Существовал ли когда-нибудь человек, который свою жизнь, судьбу, военную карьеру, доброе имя свое и своей семьи бросил бы под хвост бродячему псу, испытывая при этом великое наслаждение и благословляя небеса, которые его привели к такой участи?

В это трудно поверить, а между тем такой человек существовал и по-прежнему существует. Вот он, стоит передо мной. Это его исхудалое, постаревшее лицо вижу я. Его виски, которые – в двадцать-то два года! – уже засеребрились сединой. Его запавшие, окруженные тенями глаза. Это его мрачный, безрадостный взор встречаю я.

Что происходит? Где я? Что со мной?..»

Порой приходила Сен-При на память сцена, когда он, после первой ночи с неведомой обольстительницей, проснулся в телеге, полной соломы, услышал заливистый храп – и решил было с перепугу, что ночная красавица перевоплотилась в ужасное чудище. Тогда храпел крестьянин, и Сен-При посмеялся над своим страхом. А между тем страх был пророческим, теперь он это понял! И Юлия в самом деле в чудище перевоплотилась.

Хотя нет, она всегда этим чудищем была… Но лишь теперь он это осознал и понял.

Такие мысли начали терзать Сен-При в Риме, он привез их во Флоренцию… зачем?

Затем, что нужно прекратить все это. Нужно уехать. Нужно развязаться с Юлией. Если он вернется в Петербург, может быть, еще удастся сложить и как-то склеить свою разбитую жизнь. Чахотка… Да лучше умереть от чахотки в России, чем влачить в Италии это существование комнатной собачонки, которая только и ждет подачки от хозяйки!

А хозяйка уйдет – и позабудет накормить бедную левретку…

Сен-При набросил шлафрок и пошел в спальню Юлии. Жаль, что ее нет! У него достало бы сил сейчас бросить ей в лицо, что он уходит, что все кончено!

Но стоило ему увидеть постель Юлии, пахнущую ее телом, нет, пахнущую вечерним слиянием двух тел, – как силы оставили его, и он упал в эту постель, накрылся с головой, зарылся в подушки, жадно упиваясь восхитительным ароматом исчезающего… или уже исчезнувшего? – счастья.

Где она? Почему охладела? Неужели Сен-При больше не нужен ей?

Эммануил с ужасом чувствовал, что любовь, которая только что казалась умершей, воскресает. Если бы Юлия стала прежней…

Если бы Юлия стала прежней! Если бы она вернулась!

Кто-то вошел в дверь и остановился на пороге.

Сен-При рванулся было из душистых покрывал, но услышал смешок Симонетты – и замер.

– Ну пусти, – бормотала горничная. – Ну пус-сти, Микеле!

Микеле не пускал, и судя по звукам, которые доносились до Сен-При, яростно целовал горничную, а она постанывала от удовольствия.

Итак, субретка госпожи и лакей ее любовника – тоже любовники. Совершенно водевильная ситуация!

Сен-При едва сдержал смешок.

– Пойдем туда, в постель, ну, Симонетта! – бормотал Микеле.

– Это постель госпожи! – противилась горничная. – А если она узнает?!

– Как?! – засмеялся Микеле. – Как узнает? Она уехала! Мы можем столько раз поваляться на этих перинах, сколько захотим. А потом поменяешь простыни, да и все. Ну давай, Симонетта, ложись!

Но субретка противилась и норовила переменить тему разговора:

– Кстати, ты сказал синьору Эммануэле, что синьора Джулия уехала на неделю?

– Еще нет, синьор не звал меня. Ну, давай…

– А-а! – закричала Симонетта, увидев Сен-При, который выбирался из постели.

Он посмотрел на ее перепуганное личико, перевел взгляд на лакея, который стоял с разинутым ртом, и расхохотался.

Нет, и правда – водевиль, ну сущий водевиль!

– И куда уехала синьора Джулия? – сквозь смех еле выговорил Эммануил.

– В Неаполь, – пробормотала Симонетта. – Кажется… а потом и в Помпеи.

– В Помпеи! – закатывался хохотом Сен-При. – В Помпеи! А почему… А почему ничего не сказала мне?