Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова

– Пожалуй, вы сможете, – проворчал доктор, поднимая перстень и надевая его на палец. – Момент, синьора, я только возьму чемоданчик с инструментами.

«Никто в мире не восхищается тобою и не любит так тебя, как твоя верная подруга…»

«Мой дружка Бришка… Люблю тебя более, чем изъяснить умею, обнимаю тебя и до гроба буду душевно тебе приверженная Юлия Самойлова».

«Люблю тебя, обожаю, я тебе предана, и рекомендую себя твоей дружбе. Она для меня – самая драгоценная вещь на свете!»

«Скажи мне, где живешь и кого любишь? Нану или другую? Целую тебя и, верно, буду писать тебе часто!»

«О тебе рассказывают какие-то ужасные вещи, а я весело хохочу, узнавая тебя в каждой мелочи. Делаю для тебя список с послания ко мне княгини Долгорукой из Флоренции. Она помнит наши с тобой отношения и не сомневается, что мы расстались, как и положено слишком пылким любовникам, ненавидя друг друга. Это ее тешит, и она полагает своим долгом ставить меня в известность о каждой твоей проказе. Вот что именно она написала, надеюсь, это тебя повеселит: «Брюллов меня просто бесит. Я его просила прийти ко мне, я стучалась к нему в мастерскую, но он не показался. Вчера я думала застать его у князя Гагарина, но он не пришел… это оригинал, для которого не существует доводов рассудка!» А из Рима мне сообщили, что маркиза Висконти, твоя бывшая любовница, которой ты обещал рисунок, никак не могла зазвать тебя к себе. Вернее, ты приходил, но не шел дальше привратницкой, удерживаемый там красотою дочери швейцара. Напрасно маркиза и ее гости изнывали от нетерпения: мой Бришка, налюбовавшись юной красавицей, уходил домой. Наконец маркиза Висконти сама отправилась в привратницкую со словами «Противная девчонка! Если твое общество для Брюллова дороже общества моего и моих титулованных друзей, так скажи ему, что ты желаешь иметь его рисунок, но отдашь его мне!»

Вдоволь смеялась я, надеюсь, весело и тебе! Твой брат истинное чудо, и то, что он собирается сделать с Графской Славянкой, перестройку которой, как ты помнишь, я решила ему поручить, обещает истинное чудо красоты!»

Брюллов осторожно сложил письма, исписанные знакомым почерком – настолько стремительным и размашистым, что на листке умещались всего два-три предложения, оттого все письма Юлии были очень объемистыми и увесистыми. Вспомнил, что брат Александр присылал ему в свое время копию с письма от графини Самойловой. В этом письме заключалась не столько просьба, сколько приказ:

« Милостивый государь! Вы меня не знаете и, конечно, никогда не слыхали обо мне, но я рекомендую себя Вам как подругу Вашего брата Карла и как человека, умеющего ценить редкий талант и гений этого необыкновенного человека…. В качестве друга Вашего брата я решаюсь писать Вам и просить Вас быть архитектором дачи, которую я собираюсь строить в моем имении в Славянке, близ Петербурга. Мне дорого иметь архитектором того, кто носит имя Брюллова… И потому я жду Вашего согласия на постройку моего дома и позволю себе тогда прислать Вам все нужные указания. Скульптуру и живопись взяли на себя С. Гальберг и С. Щедрин».

Да, Юлия не только не желала и не умела слышать «нет», но даже допустить не могла, что такое «нет» вообще может прозвучать в ее адрес!

Прошло уже несколько лет с тех пор, как они расстались, поняв невозможность жить рядом друг с другом. После того как Брюллов едва не испустил дух в объятиях своей чрезмерно пылкой возлюбленной, она осознала, что может совершить страшное преступление против искусства, если останется с ним рядом. Кроме того, он ведь потребует от нее вечной верности: стать женой такого ревнивца – это все равно, что уйти в монастырь!

Брюллов до сих пор не мог забыть, как очнулся после слишком крепкого сна (ему так казалось, хотя на самом деле он был на грани смерти от нервного и физического истощения, к которому привела его страсть Юлии), лежа на помосте в своей мастерской, плотно укутанный в одеяла, с горячими кирпичами у ног, со вкусом вина и пряностей во рту, с висками, еще горящими от растираний, весь пропахший ароматическими маслами и одурманенный их ароматом. Он долго лежал, вслушиваясь в странные звуки и стоны, которые раздавались почти рядом, через стену, пока не сообразил, что это звуки – пылкого соития, а стоны издает какой-то мужчина, которого настиг оргазм.

Эти звуки возбудили Брюллова и пробудили в нем интерес к жизни. Не зря все женщины, которые были его любовницами, сравнивали его с фавном, сатиром, а то и Приапом. Физическая страсть была ему так же необходима, как творческое вдохновение, и очень часто служила основой для этого вдохновения. Он спал со всеми женщинами, которые ему позировали, но ни одна не вдохновляла его так, как Юлия. «Вирсавия», в образе которой он ее написал, могла и святого сбить с пути истинного своей вызывающей чувственностью, и именно работа над этой картиной положила начало его хронической усталости.

Но сейчас он чувствовал себя отдохнувшим и желал Юлию. Где же она? И кто там занимается любовью – за стенкой?

Наверное, это хорошенькая Симонетта – горничная Юлии. Самому Брюллову она казалась редкостно пресной, однако лакеи его и Юлии наперебой норовили выказать Симонетте свое расположение.

Наверное, они и сейчас этим занимаются.

Но где же Юлия?..

Кое-как разворошив одеяла, в которые был запеленат, и обернув чресла покрывалом, Карл выполз из мастерской, цепляясь за стенки и тихонько позвав:

– Юлия! Юлия!

Но язык присох к гортани, когда, заглянув в соседнюю комнату, Брюллов увидел ее – прямо на полу она самозабвенно и страстно отдавалась какому-то чернобородому молодцу с мускулистым волосатым телом.

– Юлия! – взвизгнул Карл в ярости, бросаясь вперед и готовый убить изменницу собственными кулаками, но на беду, чтобы стиснуть эти самые кулаки, ему пришлось выпустить из рук покрывало, которым он прикрывал свои чресла.

Покрывало упало на пол, Брюллов запутался в нем и упал… на любовников, содрогания которых были прерваны в самый пылкий миг.

– Бришка! – взвизгнула Юлия в полном восторге, выскальзывая из-под неизвестного мужчины и принимая Брюллова в свои объятия. Она целовала его с каким-то животным, неутоленным исступлением, и мстительность его сменилась вожделением.

– Бришка, любовь моя! – кричала Юлия, смеясь, плача и принимая его в свое лоно. – Этот человек спас тебе жизнь. Он доктор, он чудо-доктор! Я думала, что потеряла тебя. Я была безутешна, я хотела умереть вместе с тобой, но потом, когда ты ожил, я должна была отблагодарить его, ты понимаешь…

– Но я остался еще не отблагодаренным! – с детской обидой прорычал доктор, падая сверху на слившуюся в страстном объятии пару, пытаясь оттолкнуть Брюллова и лобызая Юлию. – И я хочу получить свое!

– Ты получишь, получишь! – хохотала она, открывая объятия им обоим. – И ты тоже свое получишь!..

Это было той самой вакханалией, о которых Брюллов раньше имел лишь отдаленное представление, но теперь на собственном опыте убедился, сколь захватывающим и обессиливающим было это деяние. Насколько он помнил, посреди нескончаемого любодейства он дважды терял сознание, был приводим в чувство своим напарником соперником – и снова и снова сливался на пару с ним с Юлией – и длилось это до тех пор, пока сил не лишились все трое.

Потом доктор кое-как ушел, а Брюллов и Юлия спали почти сутки. Очнувшись от сна, они обнялись и зарыдали, испытывая то облегчение, которое могут испытать и понять только люди, приговоренные было к смерти, но внезапно получившие помилование.

Потом наступила неминуемая реакция на страшное напряжение, испытанное в ту ночь, когда смерть почти отняла Брюллова у Юлии. Они почти не разговаривали, почти не виделись. Юлия уехала на свою виллу, Брюллов отлеживался в мастерской.

Вскоре между ними состоялся тот печальный разговор, когда они сказали друг другу, что, если хотят жить, то должны расстаться.

Для Брюллова жить – означало прежде всего творить, писать. Когда Юлия уехала в Милан, единственное, что удерживало его от желания броситься вслед за ней, была работа над «Последним днем Помпеи».

Работая, он не переставал думать о Юлии.

Они побоялись не просто убить друг друга физически, но уничтожить свою любовь. Оба были птицами свободными, свободными…

Может быть, размышлял Карл, они встретились лишь для того, чтобы красота Юлии была запечатлена в веках? Может быть, не она была Музой Брюллова, а Брюллов – орудием влюбленной в Юлию вечности?..

Ведь картина «Последний день Помпеи» уже принадлежала вечности – это было понятно сразу, как только она была закончена. Нет, как только начата! Вернее, как только была задумана…

Брюллов решил запечатлеть бегство жителей Помпей через Геркуланские ворота. Для изображения он выбрал улицу, лежащую за городскими воротами, на месте ее пересечения с кладбищенской улицей. На картине боролись два освещения: красное, собственно от извержения, и синевато-желтое, которым осветила первый план сверкающая молния. Небо было затянуто густыми, черными клубами дыма, так что дневной свет ниоткуда не проникал…

Конечно, то, что изобразил Брюллов, было далеко от той ужасной картины, которую рисовал в своих записках Плиний. Тот особенно подчеркивал обстоятельство, что всё вокруг тонуло во мраке, сыпался такой густой пепел, что надо было беспрерывно его стряхивать, чтобы не оказаться навсегда засыпанным.

Некий французский критик, описывая впечатление от картины Брюллова, иронизировал: она-де создана совершенно в тоне манерных мелодий и цветистых декораций оперы Пачини, в ней масса театральности.

Ну что же, критик не ошибся… Ибо музой для Пачини и Брюллова была одна и та же женщина.

Упреков в чрезмерной декоративности, патетичности было много. И в чрезмерной красивости… Разумеется, разговоры о пресловутой груди и соблазнительной позе тоже велись. Но при всем при том любовник Юлии Самойловой взлетел на гребне такого триумфа, который мало кто из художников испытывал.

Успех «Последнего дня Помпеи» был громадный не только за границей, но и в Петербурге. Этой был апофеоз славы Брюллова – слово «гений» раздавалось со всех сторон. Неприятности с императорской семьей из-за «Итальянского полдня» канули в Лету! Академия преклонялась перед Брюлловым; молодые художники считали за честь быть его учениками.

Частенько приходили восторженные, любовные и одновременно дружеские письма от Юлии.

В одном из них он, кроме ободряющего: «Скоро увидимся!»– прочел загадочную строку: «Поздравь меня, Бришка, я стала матерью!»

Агнесса Пачини умерла в родах, и Джованни остался вдовцом с двумя дочерьми. Старшая, как известно, звалась Джованнина в честь отца, ну а младшую, согласно последней воле Агнессы, окрестили Амацилией.

Многочисленные родственники, принявшие на себя заботу о девочках, советовали вдовцу как можно скорей жениться (разумеется, выждав год траура, как же иначе?) и немедленно составили список самое малое из десяти невест, но Джованни с выражением приличной печали ответил, что сам найдет нежную мать своим малюткам.

«Нежная мать» у него и в самом деле была уже на примете, и сделаться таковой эта особа совершенно не возражала – беда была лишь в том, что выходить замуж за Джованни она не соглашалась ни в коем случае.

– Ах, милый, – хохотала она, сверкая зубами и запрокидывая голову так, что ее сливочная стройная шея напрягалась, как струна. – Никогда в жизни, хоть умри. Я уже побывала замужем по необходимости, потом чуть не вышла замуж по страстной любви – и поняла, что узы брака не дня меня. Мне нужна свобода, чтобы быть счастливой! И меньше всего я гожусь на то, чтобы скромно оттенять таланты своего супруга. Я могу быть любовницей, другом, причем верным, – но только не женой! Я всегда буду жить своей жизнью. Однако я совершенно не возражаю против того, чтобы помочь тебе в воспитании дочерей. Больше сделать для тебя я ничего не могу, а это развяжет руки тебе и сделает счастливой меня. Я буду возить их с собой по белу свету, мы станем кочевать из Италии в Россию, во Францию, в Германию… Они увидят мир и ни в чем не будут знать отказа! Они получат образование и приданое, они будут богаты и довольны жизнью! Даю тебе в этом мое слово – слово графини Самойловой!

Да, легко догадаться, что особой, на которой мечтал жениться Пачини, была именно она, Юлия Самойлова!