Елена Арсеньева - Любимая муза Карла Брюллова

Карабинеры, нарочно вызванные директором для наведения порядка, не вмешивались, а только хихикали над задирами и этим подливали масла в огонь.

Постепенно, впрочем, театр утих. «Норму» так и не доиграли. Джудитту Пасту привели в чувство, Беллини дали успокоительного, Герардески просто сбежал, в ужасе подсчитывая, сколько тысяч лир ему придется вернуть Беллини…

Однако Беллини их не взял. Случилось нечто, выходящее за пределы его понимания, «Норма» провалилась, но жизнь на этом не останавливалась: он знал, что Герардески ему еще пригодится и ссориться с ним не следует. К тому же выручка от продажи билетов и в самом деле с лихвой окупила все его расходы и сгладила ужасное впечатление от спектакля.

Была опаска, что люди начнут возвращать билеты в кассу, но этого не сделал никто.

Ну разумеется! Билеты ведь были оплачены Юлией Самойловой – а также организация этого беспрецедентного провала, режиссировал который знаменитый chef dе la claque de Paris, глава клаки Парижа Мишель Марешаль. Он же привез из Франции множество разнообразных «статистов».

Путешествие тоже оплачивала Юлия, которая совершенно изумительным образом умела добиваться своего.

Правда, Беллини пришлось на другой же день выложить немалую сумму, чтобы остановить публикацию в миланских газетах репортажей о провале «Нормы», но цель оправдывала средства. Проскользнуло лишь сообщение, что спектакль перенесен на два месяца.

Повторять его раньше этого срока дирекция отказалась: итальянцы суеверны!

Декорации «Нормы» разобрали, и Ла Скала теперь готовилась к постановке «Корсара» Пачини.

– Ну что? – лукаво спросила Юлия, навестив отца Джованнины и Амацилии. – Я же тебе говорила, а ты, бедняга, не верил! Теперь готов подписать договор?

– Это была просто проверка, – уклончиво ответил Пачини. – Провалы ты умеешь организовывать отлично, но успех – куда более сложная задача. Вот если премьера «Корсара» в Ла Скала пройдет блестяще, тогда, может быть, и поговорим.

Юлия некоторое время смотрела на него в упор своими прекрасными глазами, и Пачини с изумлением обнаружил, что безупречная графиня Самойлова чуточку косит…

Через мгновение мраморная белизна ее лица вдруг сменилась румянцем, и Юлия хрипло, даже чуть задыхаясь, проговорила:

– Или ты сию минуту поклянешься Святой Мадонной и Иисусом Христом, что отдаешь мне девочек, или мои клакёры освищут тебя и втопчут в такую грязь, от которой имя Пачини уже никогда не будет отмыто. Более того, клянусь, что отныне любая твоя премьера будет освистана, да так, что еще годы в ушах звенеть будет.

Только сейчас до Пачини дошло, что косить Юлия стала от гнева!

Ему показалось, что он – злосчастный Парис, дерзнувший не отдать золотое яблоко Юноне и навеки ее прогневивший. Что теперь будет?!

– Конечно, я клянусь… – пролепетал он, не скрывая испуга, – клянусь Святой Мадонной, девочки твои, если «Корсар» будет принят хорошо…

Приступ олимпийского гнева мигом развеялся, Юлия улыбнулась:

– Хорошо?! Ты меня умиляешь… Тебя на руках будут носить в Милане! Можешь не сомневаться!

«Корсар» и в самом деле прошел с блеском! Клака Герардески, которой неизвестная дама под вуалью заплатила баснословную сумму за поддержку спектакля, превзошла на галерке самое себя. Однако всем действом снова руководил Марешаль, а Герардески смиренно учился у этого великого человека.

Хоть Рим и был родиной клаки (если вспомнить о Нероне), однако именно во Франции искусство клакёрства было поднято на должную высоту – с тем изяществом и размахом, которые умеют придавать делу французы. Марешаль являлся истинным маэстро своего дела! При его участии было создано некое «Общество страхования драматических успехов». Именно после этого клакёры стали использоваться отнюдь не только для успеха, но и для провала пьесы. Если стояла такая задача, они должны были отпускать во время спектакля неодобрительные замечания, шипеть, свистеть, топать ногами… и даже откровенно хулиганить, что и было отлично проделано в Милане.

Парижская клака была сложной организацией. В нее входили клакёры разных «профессий»: обычные «аплодёры», иначе говоря, «хлопальщики»; «хохотуны», которые должны были смеяться в комических местах спектакля; «плакальщики», пускавшие слезу и громко всхлипывавшие в самых патетических сценах; «знатоки», которые делали во время спектакля восхищенные замечания относительно игры актеров и обращавшие внимание на тонкости их мастерства. Существовали также «обморочницы» – особая группа женщин-клакёров, которые лишались чувств в самые трогательные или страшные мгновения действия.

Марешаль был первым шефом клаки, который понял: мнение зрителей о спектакле следует создавать еще до поднятия занавеса и непременно поддерживать его во время антрактов.

Мишель Марешаль подходил к своей деятельности очень серьезно. Он всегда присутствовал на генеральной репетиции спектакля и, держа в руках листки с переписанным им самим либретто, ставил в нем карандашом некие кабалистические знаки, понятные лишь ему, отмечая, какие места спектакля надо «подогреть» и какие средства лучше для этого использовать. Он с необыкновенной точностью и чутьем опытного постановщика рассчитывал, где должны звучать аплодисменты и какой силы, где необходимы восторженные крики, а где плач… Он создавал партитуру своего спектакля в спектакле!

Собственно, клака Марешаля работала не только в театре, но и в модных местах – кафе, на бульварах, где клакёры заводили разговоры о премьере…

Стараниями Марешаля успех «Корсара» был исключительный! Пачини и в самом деле вынесли из театра на руках. Кто нес – не суть важно, главное – несли. Совершенно, как обещала Юлия! Некуда было деваться, пришлось слово держать: отныне Джованнина и Амацилия Пачини официально считались воспитанницами русской графини Юлии Самойловой.

Теперь можно было и в Россию воротиться…

Но, чтобы вполне насладиться своим триумфом, Юлия привезла к Брюллову двух своихдевочек и потребовала написать их портреты.

Брюллов был так счастлив снова увидеть Юлию, снова заключить ее в свои объятия, что создал четыре безусловных шедевра.

Сама Юлия стала моделью для сверкающей нагой «Вирсавии». Был создан прелестный, прозрачный акварельный портрет Джованнины Пачини. Джованнина и Амацилия вместе запечатлены на картине «Всадница», так и пышущей той роскошной жизнью, которую Юлия создала для своих недавно обретенных дочерей. Но в особенный, почти экстатический восторг итальянская публика пришла от портрета «Графиня Юлия Самойлова с воспитанницей Джованниной Пачини и арапчонком», а его создателя теперь взахлеб сравнивали с гениальными Рубенcом и Ван Дейком.

Красота Юлии на этом полотне не поддается никакому описанию. Слова меркнут… и становится понятно, что каждая картина в самом деле была написана двумя этими любящими людьми совместно: кистью Брюллова – и сияющей красотой Юлии Самойловой.

В 1835 году Брюллов был отозван в Петербург – Россия жаждала увенчать его лавровым венком.

Вернувшись в Петербург, художник был принят Николаем I, а потом начал работу над историческим полотном «Осада Пскова». Для этого через две недели после торжеств в Академии художеств в его честь, состоявшихся 11 июня, он отбыл в Псков.

Работа над картиной продолжалась почти восемь лет, но так и не была завершена. Мечта Брюллова – создать более значительное, чем «Последний день Помпеи», произведение – не сбылась, поэтому он не обращался больше к историческим сюжетам.

Зато за это время Брюллов написал, создал целую галерею портретов своих современников, которые принадлежат к его удачам: княгини Елизаветы Павловны Салтыковой, графа Антония Перовского (писателя Антона Погорельского), Василия Андреевича Жуковского, Ивана Андреевича Крылова.

Мода на Брюллова была невероятная! Его донимали заказами как частными, так и государственными: император и весь свет относились к нему как к придворному художнику.

В январе 1937 года сам Пушкин побывал в мастерской художника. Одна из акварелей привела его в такой восторг, что поэт попросил ее в подарок. Когда же Брюллов ответил, что работа уже продана, Пушкин в шутку опустился на колени, настаивая на своей просьбе. Чтобы как-то смягчить отказ, Брюллов предложил написать его портрет и портрет Натальи Николаевны и даже назначил время первого сеанса. Увы, условленный день окажется следующим после роковой дуэли…

В одном из писем Пушкин описывал жене свое посещение Перовского, который повздорил с Брюлловым, и перемежал восхищение его этюдами бранью:

– Заметь, как прекрасно этот подлец нарисовал всадника, мошенник такой! Как он сумел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия! Как нарисовал он всю эту группу, пьяница он, мошенник и негодяй…

Однако Брюллов был недоволен всем: и работой, и жизнью, и даже невероятной популярностью своей. Погорельский не зря называл его пьяницей: кутежи и дебоши на какое-то время начали всерьез поглощать модного художника.

Просыпаясь после очередной попойки, Карл начинал размышлять. И, как человек разумный, приходил к выводу, что в Петербурге, в круговороте светской жизни и светских заказов, он не может совершенствоваться. Ему грозило почить на лаврах, а это для художника – значит именно почить – умереть. Он рвался в Италию, но заказы от высочайших особ и иконы для соборов, доставлявшие ему, между прочим, отличный заработок, не отпускали. Единственный заказ, который на время воодушевил его, была работа для купола Исаакиевского собора, где он должен был написать несколько святых покровителей членов императорской фамилии. Вспоминая Микеланджело, Брюллов готов был расписать целое небо и с таким рвением занимался работой, что нередко являлся в собор раньше своих учеников.

Увы, это вдохновение скоро остыло: отрешенные от простых человеческих чувств, тем паче – от бурных страстей облики святых наводили тоску на художника, самую суть которого составляли неистовая страстность и чувственность.

Именно в это время ему показалось, что он найдет спасение в любви. Но не к Юлии…

В новой любви!

В другой любви!

В любви к другой женщине.

– Что-то у меня в глазах зелено и голова кругом, – слабым голосом сказал Сергей Львович Пушкин, пошатываясь и хватаясь за руку дочери.

Ольга Сергеевна испуганно всматривалась в его лицо. Недавно у них в имении отравился сын кухарки – наелся какой-то ядовитой травы, схожей с петрушкой, вот и у него в глазах было зелено и голова кругом шла. Но здесь негде, вроде, было папеньке отравиться… Обед, которым Пушкиных потчевали в Графской Славянке, оказался выше всех похвал: изобилен, вкусен, без всяких европейских глупостей, рассчитан на грубый русский желудок – и при этом изыскан. Но, может быть, папенька просто обкушались? Немудрено, так все вкусно, с таким искусством приготовлено было!

– Ты в банной комнате была? – спросил между тем Сергей Львович громким оживленным шепотом. – Непременно сходи! Она вся розовая, а вместо простого оконного стекла – цветное, тоже розовое, и его волшебством все там кажутся светло-розовыми. Сад и небо чрез это стекло приобретают бесподобную окраску, а воздух кажется воспламененным. Говорят, это напоминает небо Италии, но, признаюсь, у меня от этого заболели глаза… небось потому все и представляется зеленым.

Ольга Сергеевна облегченно вздохнула и улыбнулась. Но охота смотреть ванную (банную, как говорил отец) комнату пропала. Да и, честно говоря, насмотрелась она уже на чудеса вновь отстроенной Графской Славянки!

У многочисленных гостей, прибывших на новоселье, глаза разбегались, все были единодушны во мнении, что это – истинное сокровище, что невозможно представить себе ничего более элегантного в смысле мебелей и всевозможных украшений. Все ходили тараща глаза и охая.

К слову сказать, атмосфера Графской Славянки была не музейно-благоговейная, а очень веселая. И в самом здании не наблюдалось никакой помпезности. Расположение комнат в этом двухэтажном строении с классическим главным фасадом с непременными львами у парадной лестницы и романтическим – садовым было очень продуманным и удобным. Не было привычных для многих барских усадеб парадных просторных гостиных и длинных анфилад, зато было множество не слишком больших, замкнутых, уютных комнат различной формы, с эркерами, из которых открывались чудесные виды, с уютными нишами для встроенных мягких диванчиков, с цветниками и увитыми зеленью трельяжами.