Теперь он ругательски ругал себя за то, что так необдуманно пустился в это путешествие, никому не сообщив о письме. Правда, автор этого письма очень просил оставить все в тайне. Теперь понятно почему…

Итак, нападение на Сен-При было подготовлено заранее, но чего ради?

Он не мог вообразить себе такой степени обиды на незначительный рисунок, при котором надо собирать разбойничью шайку для нападения на автора сего произведения. Скорее всего, обида была лишь выдуманным предлогом.

Тогда в чем причина похищения?

Сен-При терялся в догадках.

Кошелек его совсем не так толст, как могло казаться, да и не было при нем кошелька! Однако не за его кошельком охотилась разбойная шайка, ибо пленника даже не обшарил никто. Возможно, и в России уже начали укореняться премерзкие обычаи, когда людей похищают ради выкупа? Сен-При слышал, что этим очень грешат итальянцы, особенно корсиканцы; кроме того, некоторые русские офицеры, служившие на Кавказе, становились объектами таких же гнусных похищений. Как правило, спастись им не удавалось, более того: в плен черкесам попадал и тот несчастный храбрец, который привозил выкуп за брата, товарища или господина.

Ну что ж, отец Сен-При богат и знатен, он не пожалеет денег ради любимого младшего сына, но разве возможно будет жить после такого позора?!

А может, с божьей помощью все же удастся избавиться от похитителей? Наверное, там, в их притоне, ему развяжут руки. Он оглядится – и сбежит при первой же возможности!

Наконец люди, которые несли Сен-При, замедлили шаги. Они переговаривались между собой очень тихими голосами.

Пленник напряженно вслушивался. Между грубым, низким гудением, напоминавшим приглушенное шмелиное жужжание, прорывался иногда голос тихий, нежный, но при этом властный. С ним никто не спорил… Это был тот же самый голос, который ласково увещевал Альбома. Внезапно Сен-При понял, что это женский голос.

Итак, шайкой разбойников предводительствовала женщина? Атаманша?!

Сен-При никогда не слышал об атаманшах, и его воображение невольно разыгралось. Он представил себе какую-нибудь крестьянку, вероятно, вдову, которая собрала всю свою родню и выводит ее время от времени на большую дорогу. Несомненно, где-то в городе, в обществе, у нее есть сообщник или покровитель, который и сообщает ей о том, кто и когда может оказаться в этих местах, а может быть, и заманивает простаков в ловушку с помощью таинственных писем и под фальшивыми предлогами, на манер того, как заманили Сен-При.

А может быть, разбойной атаманше покровительствует кто-то из окрестных помещиков, который решил поправить свои расстроенные дела?

Эммануил вспомнил одну историю, которая произошла близ Одессы еще в пору его учебы в лицее.

Некий богатый латифундист промотал состояние в игорных домах, а чтобы вновь нажить деньги, связался с контрабандистами и греческими пиратами, которые промышляли в тамошних водах. Он помогал прятать и сбывать добычу. Однако при этом вел двойную игру и грабил с помощью своих крепостных тех, кому якобы помогал. Он и в самом деле очень быстро восстановил капитал, но нашлись умные люди, которые все же связали концы с концами. В результате оборотистый и двуручный помещик был зарезан в своей постели, а дом его сожжен.

Почему бы подобному дельцу не сыскаться близ столицы России? Днем он приличен и знатен, а ночью его крепостные шарят по большим дорогам? И не только ночью – ведь Сен-При попался в ловушку довольно ранним утром!

А возможно, это помещица? Голос как-то не слишком походил на крестьянский выговор…

Вдруг пленник насторожился: он почувствовал, что сыроватый и прохладный лесной воздух сменился легким ароматом садовых цветов. Сильно пахло медуницей, и Эммануил вспомнил сад своей матушки в Одессе. Она очень любила медуницу за причудливость ее цветов. В начале цветения она розовая, потом становится или синей, или лиловой, а то и голубой или белой, поэтому очень часто на одном растении можно увидеть цветы разной окраски.

Судя по запаху, медуницей была засажена большая клумба, что мало увязывалось с образом крестьянки, созданным воображением Сен-При, зато вполне подходило к образу помещицы – покровительницы разбойников.

Против воли своей Сен-При взволновался. Женщина – как в данном случае выразился бы Пушкин, которого наш герой обожал! – всегда имела право на его воображение.

Может быть, она красива?.. Молода?

Ах, как же все это загадочно!

Сен-При вспомнил какой-то роман, в котором некая похищенная девица настолько очаровала и улестила своего похитителя, что он влюбился в нее и отпустил с приехавшим за ней женихом, не взяв выкупа, после чего покончил с собой, не в силах жить под тяжким грузом своего великодушия.

Впрочем, он тотчас обуздал свое разыгравшееся воображение, напомнив себе, что он – мужчина, а потому пускать в ход женские уловки и покупать свободу за любовь ему не пристало.

Он так погрузился в размышления, что не сразу почувствовал: атмосфера вокруг него вновь изменилась. Теперь Эммануил находился в каком-то теплом помещении, где сильно пахло розами. Все было настолько пропитано их ароматом, что ему показалось, будто его принесли в оранжерею.

Наконец Сен-При поставили на ноги, развязали их и сняли с тела опутывавшие его веревки. Вытащили кляп изо рта и поднесли воды.

В первую минуту Эммануил с трудом двигал онемевшими челюстями, а потом с наслаждением напился из поднесенной кружки.

Руки его, впрочем, оставались стянутыми за спиной, а глаза – завязанными.

Сен-При слышал удаляющиеся мужские шаги, а потом где-то вдали захлопнулась дверь.

Он стоял с чуточку кружащейся головой, насторожившись, пытаясь уловить хоть какой-то звук.

Вокруг царила полная тишина, напоенная ароматом роз, и Сен-При вздрогнул, будто от выстрела, когда до него донесся женский голос, пропевший причудливую музыкальную фразу, а потом речитатив:

О, как безрассудна, о, как беспощадна любовь…

Подсуден ли тот, кто под властью ее

совершит преступленье?

Отыщет ли кто хоть одно оправданье ему?

Поверит ли в тяготы страсти,

безумные муки – ну хоть на мгновенье?

Неодолим гнет любви, неодолимо влеченье.

Не видеть любимую – мука,

не видеть любимого – горе,

И легче погибнуть, чем в невозможность

Поверить

Блаженства грядущего – ну хоть на мгновенье…

Голос был низок и прекрасен, музыка восхитительна. Меломан Сен-При тотчас узнал арию Октавии из модной оперы Пачини «Последний день Помпеи».

Образ разбойной крестьянки развеялся как дым. Петь по-итальянски, да так, словно над голосом потрудились ведущие оперные профессора?!

Ей хоть сейчас на сцену!

Но кто же она?

Поющий голос приближался, затем напев оборвался очаровательным смешком, и Сен-При ощутил, что кто-то стоит за его спиной. Он хотел обернуться, но ощутил горячие пальцы на своих запястьях.

Ничего не видя, он весь обратился в слух и осязание. Пальцы осторожно, виток за витком, снимали грубую веревку с запястий Сен-При, то и дело касаясь его ладоней, и, как ни устали его руки от пут, как ни затекли они, эти касания не могли не волновать поручика. Он уже почувствовал, что вреда ему здесь причинено не будет, и весь отдался удивительным ощущениям, которые пробуждали в нем эти прикосновения.

Наконец руки его были свободны от пут, но не от пальцев, которые то сильно, то нежно, поглаживали усталые запястья, разминали их, заставляя кровь бежать быстрее.

К тому времени, как незнакомка отпустила его руки, Сен-При был совершенно вне себя от загадочности происходившего и… и от возбуждения.

Не осталось даже воспоминания о боли и страхе. Осталось только желание.

Одним рывком Эммануил сорвал с глаз повязку и резко повернулся.

Но ничего не увидел: кругом царила поистине кромешная тьма. А через миг жаркие губы прильнули к его губам.

Сен-При ощутил, как руки женщины срывают с него ментик, потом проворно расстегивают доломан [10], а вслед за этим к его сорочке прижалась нагая грудь – и это была такая грудь, что Сен-При лишился остатков рассудка.

Последним связным воспоминанием молодого поручика было то, что одной рукой он прижимает к себе чье-то обнаженное тело, а другой пытается справиться с рейтузами, которые уже были готовы лопнуть от переполнявшего чресла его желания.

Неаполь, 1819 год

Это случилось в чудесный итальянский летний полдень, сверкающий солнцем и оглушающий жарой всякого непривычного к ней человека. Впрочем, даже неаполитанцы старались держаться в тени. Но Литта, который всегда зябнул в сыром, переменчивом и неуютном климате Санкт-Петербурга, в Неаполе чувствовал себя преотлично и с удовольствием выезжал в любое время дня любоваться красотой гавани и видом на дремлющий Везувий, восхититься видом острова Капри на горизонте, проехаться мимо королевских дворцов, пышных и роскошных, пожелать счастья молодоженам, которые только что повенчались в церкви Сант-Кьяра в надежде, что святая Клара Ассизская будет покровительствовать их семейному благополучию, помолиться у входа в катакомбы Сан-Гаудиозо, некогда бывшими убежищем первых христиан, и напоследок непременно заглянуть в прохладное и таинственное здание музея Бурбонов и Королевской библиотеки. Сюда недавно были перенесены коллекции семьи Фарнезе и предметы, обнаруженные при раскопках древних городов, некогда погребенных и уничтоженных при извержении Везувия.

Юлия, конечно, неотступно сопровождала того, в ком видела всего лишь деда (Литта скорее откусил бы себе язык, чем открыл бы ей тайну их подлинного родства). Жара девушке тоже не мешала – жар был у нее крови, и с этим ничего нельзя было поделать! Останки Геркуланума и Помпеи, выставленные в музее, привлекали ее необычайно, и она лелеяла мечту уговорить деда побывать на знаменитых раскопках. Впрочем, Юлий Помпеевич, который был не чужд логике мистических совпадений, видел нечто роковое в совпадении имени своего отца и названии баснословного города, а потому его ничуть не тянуло в сие роковое место, хотя он с любопытством бродил между музейными экспонатами, свидетелями жизни двух уже несуществующих городов.

Но чаще всего Литта и Юлия прогуливались по виа Толедо. Причем не в экипаже, а именно пешком – находя особое удовольствие в том, чтобы не разглядывать простых неаполитанцев свысока, а смотреть им в глаза на равных.

Вот и в тот день они шли по этой улице, то и дело заглядывая в многочисленные лавочки и постепенно приближаясь к оперному театру Сан-Карло. Однако оба уже не предвкушали новый поход туда, а, наоборот, говорили о том, что пора уже переехать в Венецию или в Милан, где оперный репертуар богаче. Тем более скоро придет лето, театры закроются… надо успеть послушать все, что можно, в Teatro La Fenice di Venezia и в Teatro alla Scala a Milano, прежде чем провести самое жаркое время года на одной из многочисленных вилл, принадлежавших родам Висконти и Литта, которые были унаследованы Юлием Литтой и, рано или поздно, сделаются собственностью Юлии Пален.

И тут Юлия заметила молодую женщину, одетую в черное, как одеваются почти все замужние итальянки на юге. У непривычного человека могло создаться впечатление, что все эти особы, как одна, носят вечный траур по своей минувшей молодости или загубленной жизни. Однако это была просто дань католической скромности – и странное для северянина убеждение, будто в черном нежарко даже в самую несусветную жару.

Собственно, внимание Юлии привлекла не столько женщина, которая дремала у подножия одной из колонн Сан-Карло, сколько девочка, сидевшая на ее коленях.

Малышке едва ли исполнилось больше двух лет, и она была поистине прелестна – с этими ее длинными, вьющимися темно-каштановыми волосами и сияющими вишнево-карими глазами. Черты лица ее обещали в будущем изумительную красоту.

Мать же, несмотря на молодость, была нехороша собой, бледна, тускла и только овалом лица и очерком бровей напоминала дочь. Видимо, девочка пошла не в нее, а в отца, а если так, он должен быть красоты замечательной!

Полюбовавшись малышкой, которая слезла с колен матери и, едва удерживаясь на нетвердых ножках, играла камушками, валявшимися между колоннами, швыряя их из стороны в сторону и хохоча, Литта и Юлия пошли было дальше, к музею Бурбонов, но вдруг топот копыт и отчаянные вопли заставили их оглянуться – и замереть от ужаса так же, как замерла вся виа Толедо.