Опять. Как было сегодня уже не раз.


Вскоре она перешла с песчаной полосы на кромку травы, потому что песок поскрипывал и елозил под ногами. Впрочем, по траве тоже было идти неловко, и Лиза петляла, выискивая тропку поутопчивее, пока не поняла, что и трава, и песок тут вовсе ни при чем, а неловко ей оттого, что она чувствует пристальный взгляд Леонтия. Ее чуть ли не припекало в пояснице, куда упирался этот взгляд, и она незаметно для себя ускоряла шаг. Леонтий, наверное, не поспевал за нею, однако взгляд его не отставал.

Лиза насупилась. Прежде, помнится, он на такое не отваживался. Скользил испуганно-восторженным взором по лицу и тут же опускал глаза. Что же случилось, почему он так уставился? Чего доброго, ухитрился увидать ее во время купания? Да нет, это все наглый взгляд Вольного, все его бесстыжие глаза, стройное, готовое на блуд тело! Леонтий это видел, видел, вот и заразился, вот и перенял… И неожиданно для себя Лиза вспомнила свое тайное венчание, вспомнила Алексея – и впервые задумалась: если бы не явилась нежданно-негаданно Неонила Федоровна, не порушила все на свете, что было бы потом, после? Может быть, Алексей убежал бы прочь, лишь увидя ее. Убежал бы навек, чтобы гоняться за Лисонькою. Ну а ежели ей удалось бы все-таки довести свой обман до конца?

До конца… Что тогда? Как это все было бы у них с Алексеем? Целуют ли мужья жен своих или просто так похоть тешат, не глядя? Или правда ли то, о чем им с Лисонькою обмолвилась как-то раз торговка в рыбном ряду: мол, и бабам сласть в руках мужниных?

Нет, нельзя, нельзя, грех!

С Алексеем грех, потому что брат. А… не с Алексеем?

И внезапно, словно бы раскаленная игла, вонзилось в сердце воспоминание: Татьяна как-то сказала со смехом, что Леонтий привез к ней Лизу одетой в его исподнее. Тогда Лиза по наивности пропустила ее слова мимо ушей и только теперь вдруг задумалась. Почему не в платье? Это, значит, что же? Он ее раздевал? Он ее… видел? Или что? Что он делал с нею на расшиве? О господи! И как он смеет смотреть!

Она вспыхнула, резко обернулась, ничего не видя от слез, застлавших глаза, и наткнулась на встревоженный голос Леонтия:

– Сдается, мы уже пришли.


Шихан как бы отступил от Волги, внезапно открыв взору струг, невеликий собою, что покачивался на волнах невдалеке от берега, а на самом берегу – костерок, вокруг которого полусидели-полулежали трое мужиков. Обличье они имели сумрачное и на Лизу с Леонтием воззрились без особой приветливости.

Лиза тряхнула головой и неожиданно для себя самой задорно крикнула:

– Мир вам, старинушки!

– Мир и вам, попутнички! – отозвался самый старший из троих, полуседой, бровастый и пузатый, и принялся с новым усердием помешивать в котле; остальные вновь прилегли на травку, на их лица опять взошло выражение спокойное и ленивое, а Лиза, мельком глянув на Леонтия, поняла по его быстрой улыбке, что надетая ею личина задорной, веселой деревенской девахи, которую не скоро заставишь закраснеться, самая здесь подходящая.

– Черная Татьяна вам кланяется, – добавила Лиза, подходя к костру и косясь на котелок – ей вдруг невмоготу захотелось есть.

Толстяк вынул из котла ложку, подул на нее, облизал и кивнул довольно:

– Хорош-ша, ох, хороша! А вы небось оголодали, пока шли? Милости прошу к нашему шалашу. Ежели вы от Татьяны, – стало быть, гости дорогие для нас. Похлебайте-ка ушицы, ну-ка?

Он мигнул сотоварищам. Те покорно вынули из-за пазух ложки и уныло протянули Лизе и Леонтию. Похоже, хозяевам тоже животы подвело, а тут гости нагрянули!

Толстяк тем временем снял с костра котел, поставил на траву и велел «наваливаться».

Лиза и Леонтий так и сделали. И торопливо, и осторожно хлебали огненную юшку, отдуваясь и виновато поглядывая на хозяев ложек, которые с деланным равнодушием отводили глаза.

Толстяк, подметив неловкость, усмехнулся:

– Не спешите, чего там! Мы своих поджидаем, без артели не начнем. Ешьте, ешьте! Только жаль, что хлебцем мы не богаты. Подъели весь.

– Сукрой был у нас преизрядный, да и его, и пожитки наши мы во мшаве оставили, – повинилась Лиза, не в силах уняться и продолжая хлебать.

– Во мшаве? – с явным ужасом повторили хором мужики, а толстяк даже головой закрутил:

– Какая нелегкая вас туда занесла?

Лиза только плечами пожала, а Леонтий наконец впервые подал голос:

– Путь укоротить думали, вот и сбились.

– Сбились? – хохотнул чернобородый мужик. – Слышь-ко, Первуха? Сбились они! Небось с тропы вправо сворачивали, вот леший вас и завел. Экие, право слово, безглазые. Как же можно – в лесу с тропы сойти!

– Ладно тебе! – махнул на него толстяк, носивший имя Первуха. – Заэкал, вишь! Отвяжись от людей. Вы, чай, не запросто болотину перешли? Святым вашим за избавление свечки поставить надобно, не иначе!

– Надобно! – Лиза наконец вернула ложку хозяину и чинно поклонилась: – Спасибо, люди добрые, за привет, за ласку, за хлеб, за соль. Храни вас бог! А что до болотины, в том-то и беда, что не перешли мы ее, а уже затопли было и, когда б не вытянул нас оттуда прохожий человек, сгибли бы, лаву переходя, сгибли бесследно!

– Дай ему бог здоровья! – перекрестился Первуха. – И что за человек то был? Крестьянин? Какой он из себя? Смолокур? Лесоруб? Бортник?

– Да так, помело придорожное! – пренебрежительно отозвался Леонтий. – Рожа у него разбойничья, глаза такие светлые, наглые. Кудрявый, молодой да злой. За спасение кольцо Лизонькино мы ему отдали.

Лиза неожиданно для себя возмутилась. «Разве он злой? И кольцо брал не для себя!» – хотела она возразить, но не успела.

– Вольной прозванье его, – продолжил Леонтий и смолк, увидав, как переменились лица слушавших мужиков.

– Во-ольно-ой? – протянул Первуха и аж зажмурился. – господи ты мой боже! Вольной объявился! – Он с трудом взял себя в руки. – Может, даст бог, и разминемся. Свистни-ка, Говоруха, сзывай народишко, полно тебе глазами лупати. Свистни, говорю!

Более всех перепугавшийся Говоруха торопливо спрятал ложку, сунул два пальца в рот и издал свист, столь заливистый и пронзительный, что Лиза вздрогнула, да и Леонтий едва на месте усидел. В эту минуту над бортом стружка поднялись две всклокоченные головы, одна из которых хрипло прокричала – звук далеко шел по тихой реке:

– Чего ты свищешь, Соловей-разбойник, Одихмантьев сын? Ужо я тебе свистелку-то позатыкаю!

– Молчи, дурак! – сурово покосился на него Первуха. – Живо гони сюда дощаник! Да не зевай, как бы в твое зевало пуля не попала!

Корабельщик без спора кинулся к другому борту, и тотчас из-за струга вырулил ведомый им небольшой дощаник.

Тем временем Говоруха, по велению Первухи издал еще три столько же разрывающих уши свиста: один короткий, а два длинных, грозных. Раскидали костер, затоптали уголья и кинулись к приставшему дощанику, осторожно неся закопченный котел с ухою. Лиза и Леонтий растерянно созерцали эту суету, но Первуха, оборотясь, властно махнул им:

– Не мешкайте! От Вольного и нам, и вам лучше быть подалее. Как бы он в другой раз не только кольцо твое, девка, но и всю руку не оттяпал, не сказать похуже. Охальник, каких мало. Ходу, ходу отсюда!

Едва поднялись на борт струга, как из-за леса высыпала пятерка раскосмаченных мужиков, бегущих столь проворно, словно за ними валил из-за кустов страшный медведище. Лиза охнула было, но Первуха замахал руками, и она поняла, что не тати лесные появились на берегу, а сотоварищи Первухи, Вороны да Говорухи.

То ли условный посвист, то ли еще что-то их спугнуло, но они без шума, без крика бросились в воду, не дожидаясь дощаника, и устремились к стружку.

Чуть дождавшись, когда последний из артельщиков поднялся, а веревку от дощаника закрепили у края борта, Первуха, бывший, очевидно, над всею командою капитаном и начальником, велел поднимать якорь. И струг споро двинулся по течению.

Суета на борту царила страшнейшая. Артельщики окружили Первуху, стоящего у руля, и то кричали все разом, то принимались перешептываться, опасливо косясь на Лизу и Леонтия, замерших в сторонке. Однако обрывки разговоров до них все же доносились; и очень скоро оба поняли, с кем свела их судьба.

Артель сия, под водительством Первухи, являлась поставщиком тайного, запретного товара понизовской вольнице, да и лесным разбойникам, объявленным вне законов. Под видом небогатого купеческого судна подходили к заранее условленным местам, где сгружали содержимое бочонков и тюков, но отнюдь не соль, табак или ткани, а оружие да ружейный припас.

Вот и нынче долженствовало исполнить столь же привычную, сколь и противозаконную работу. Однако на сей раз Первуха и сотоварищи, недовольные оскорбительно малою платою, полученной от покупателей в прошлый раз, вместо пороху в два бочонка насыпали проса, надеясь таким образом показать, что тоже не лыком шиты. Надеялись сквитаться за обиду, а после вести дело, как бог рассудит: или сношения с покупателями вовсе прекратить, или замириться, будто ничего и не было. Осуществить сию задумку надо было непременно же нынче, покуда не воротился из отлучки один из ватажников, по прозвищу Вольной, который считался ежели не головою, то уж точно сердцем ватаги. Причем сердцем столь буйным, заносчивым, нравным, что в его присутствии пойти на обман было подобно самоубийству. Без него разбойнички вполне миролюбиво встретили бы шутку корабельщиков, зная, что у самих рыльце в пушку. Но злая воля, которую источал Вольной, как не перегоревшие в печи уголья источают злой и губительный угар, отравляла все вокруг, заражая людей тем же самым духом лютовства и разрушения, коим сам Вольной был обуреваем, словно неизлечимою болезнью.

Из рассказа сотоварищей Первуха выяснил, что Вольной появился среди своих в самое неудачное время: товар едва доставили, и как раз шел пересчет да поверка. Был Вольной неспокоен, светлые глаза его опасно посверкивали, а с языка шли столь соленые словечки, что даже видавшие виды корабельщики поняли: сегодня удача непременно повернется к ним спиною. Поэтому, заслышав условный сигнал, они сочли за благо поскорее распрощаться с ватажниками, пояснив, что, не иначе, стругу грозит опасность. Корабельщики надеялись, что успеют поднять якорь прежде, нежели дошлый Вольной во всем разберется и взорвется пошумливее и опаснее всякого пороха.

Якорь подняли. Ветер дул слабый, но попутный; поставили небольшой косой парус и заскользили к Василю.

Лиза устроилась у борта и пристально глядела на берег. Туда же были устремлены взоры всех корабельщиков. Из-под низко нависавших веток на прибрежную кромку травы вдруг вылетел десяток верховых. Увидав, как помертвели лица спутников, Лиза поняла: это были разбойники из той самой шайки, с которой корабельщики вели нечестный торг, а водительствовал ими не кто иной, как сам Вольной.

При виде его светло-кудрявой головы, линялой рубахи, обтянувшей крутые плечи, Лизу даже слегка затошнило от страха, хотя вряд ли всадникам удалось бы попасть на плывущее по середине реки судно. Корабельщики, после того как миновал первый испуг, приободрились и принялись кричать ватажникам что-то снисходительно-насмешливое; однако Лизина тревога не унималась и озноб все яростнее пробирал ее.

Она скорчилась у борта, силясь укрыться от ветра. Леонтий сел рядом, и, хотя он не сказал ни слова, в его глазах Лиза прочла неприкрытое беспокойство. «Он обещался защищать меня, – вдруг мелькнула мысль. – Но сумеет ли? Храбр ли? Силен ли он? – После страшного случая во мшаве доверия ее к Леонтию поубавилось. Жаль, что он не муж мне, – тогда бы он должен был защищать меня! А так…»

Тотчас она пожала плечами, удивляясь своему страху! Да и от чего защищать-то, если кольца у нее больше нет, а Вольному все равно не достигнуть струга?

Она свернулась клубком и опустила голову, чтобы не видеть больше всадников. Пыталась задремать, но сердце билось гулко и тревожно.


Так прошло около часу, когда вдруг спокойствие, воцарившееся было среди корабельщиков, нарушил крик Первухи, который ошеломленно, будто не веря глазам, глядел вперед.

Наперерез стругу ринулись от берега три лодки, в каждой из которых было не менее пятерых гребцов, а на носу первой стоял, подбоченясь, парень со светлыми кудрями и наглыми прозрачными глазами…

Лишь позднее Лиза узнала, что река петляла, в то время как тайные лесные тропы шли прямо; поэтому всадники и обогнали струг. Ну а лодки, судя по всему, были загодя приготовлены.

Лодки окружили струг, подобно тому, как юркие, проворные выжлецы[16] окружают сонного медведя, только что поднятого из берлоги. В обнос судна, точно когти, вцепились багры, брошенные с лодок, а по ним ловко карабкались ватажники, предводительствуемые Вольным.

Корабельщики, завидев наставленные на них пистоли и обнаженные сабли, послушно сгрудились у левого борта, даже и не помышляя о сопротивлении. Первуху двое дюжих разбойников подтащили к Вольному, заворотили корабельщику руки за спину с такою силою, что тот почти опустился на колени.