Слабо улыбнувшись ей разбитыми губами, Лех перевел взор; рядом стоял черноволосый и черноглазый парубок.

– Ну, хоть ты жив, – проговорил он встревоженно, и Лех неожиданно узнал его голос: именно сей человек шептал ему ночью слова надежды!

– Спаси тебя бог, брате, – с трудом вымолвил Лех. – Век тебя не забуду… Ты кто же будешь? Турок, болгар?

– Я серб, – ответил юноша, и глаза его сверкнули. – В рабстве турецком был, бежал, к ляхам пошел в наемники, чтобы смерть обмануть, а после и от них ушел. Это я казакам за кордон весть о полоненном Главаче передал, да вот беда…

Он осекся, и Лех, вспомнив, как страшно опоздала подмога, с тоскою понурился. Но тут же вскинул голову, заслышав совсем рядом голос, который считал уже навек умолкнувшим:

– Здрав ли, хлопче?

Лех смотрел, не веря глазам своим.

Не может быть… Быть того не может! Это был Главач – живой, здоровый, крепкий, только бесконечно печальный.

– Василь… – прошептал Лех, – то ты? Слава богу!

– Я не Василь, – произнес запорожец все тем же до слез знакомым голосом. – Я Гриц Главач. Василь был мне братом… А теперь ты мне братом станешь.

– И я! – подхватил молодой серб. – И я тебе стану братом, козаче! Я тоже отныне запорожец!

Его слова долетали до Леха словно бы из неимоверного далека.

Василь! Василь погиб! Только сейчас он понял, что значит лишиться такого друга, каким был для него Василь. С ним было связано для Алексея Измайлова возвращение к жизни, воскрешение души…

Погиб, погиб Василь! Оставил другу месть в наследство.

Тогда Лех не знал и знать не мог, что дорога мести будет такой дальней и приведет она его не куда-нибудь, а на крымские берега, под стены древней Кафы…


Гриц Главач и молодой серб подхватили обессиленного Волгаря, понесли в хату, и последнее, что он видел, был донага раздетый хорунжий, которого мрачные селяне волокли к столбу посреди площади, – столбу с воротом и окровавленным крюком.

Долго еще носились над селом его предсмертные вопли, ибо чванливый лях, конечно же, не смог принять казнь с тою доблестью, как принял ее запорожский сотник Василь Главач.

21. Пороги Днепровские


Над Кафою повисла прозрачная дымка. Первые огни казались золотистыми пушинками, взмывшими над далеким берегом. Их становилось все больше и больше. Вот уже густой янтарной россыпью мерцают они по склонам гор и отражаются в море зыбкими золотистыми змейками.

Все ближе Кафа! Тихо, без всплеска, опускаются в воду весла и так же бесшумно взмывают. Даже люлек не запаливают казаки, чтоб, борони боже, не заметил сторонний взгляд…

Все громче и громче рокот прибоя. С тяжелым скрежетом сгребает он гальку. От не остывшей еще земли пышет жаром; пряно, сладостно тянет от берега запахом ореховых листьев, туй, лавров, привяленным виноградом, цветущими олеандрами…

Нет, еще рано. Еще не совсем стемнело, не погрузились в сон эти дворцы, эти дома, сады.

– Суши весла! – звучит негромкая команда, и «чайки» замирают на воде.

Ночь мирно опускается на море, на берег. Над мутно-багровым, уже остывающим костром заката сгущается тьма. Призрачно и прекрасно золотится в синеве бледный новорожденный месяц; и высоко над ним мерцает крошечная, еле видимая, но чистая и светлая, будто нечаянная слезинка, звезда.

– Месяц молодой к удаче нам, – пробормотал кто-то из гребцов. – Загадай, чего хочешь: глядишь, сбудется.

Лех улыбнулся невесело. Сбудется ли?.. Уж сколько верст прошел, проплыл Волгарь, чтобы исполнить последнюю волю своего сотника, а чего достиг?

След Славка утерян; след Дарины зыбок, как эта зыбкая тропинка искр, что бежит по волнам к тоненькому месяцу. Где искать ее в огромной, сонной Кафе – один бог знает! Только смутные слухи ведут флотилию «чаек». Слухи и ненависть к крымчакам сжигает вековечная жажда отмщения за позор и неволю земляков и землячек, коих много томится тут по тюрьмам, каменоломням да гаремам. Ведь на то Сечь и существовала, чтобы бороться с мусульманами: из века долг запорожца был выручать из неволи христиан. Сей долг и вел казака Леха Волгаря от сельской площади, где принял мученическую смерть Василь Главач, к самому Черному морю. Что станется дальше?..


* * *

Когда они с сербиянином Миленко Шукало добрались до Старого Кодака, бывшей сотни Главача там оставалась только меньшая часть. Прочие ушли на юго-запад, в погоню за беглым Вовком. Оказалось, что почти тотчас после отъезда Василя и Леха вдруг исчезли Славко с Дариною. Рудый Панько всполошился, но другие казаки, в их числе и полковник Вишня, видели в этом исчезновении не более чем любовное приключение. Конечно же, бегство Вовка было бегством воина, сиречь дезертирством; конечно, не имело смысла Дарине исчезать с ним тайком, ибо отец ее никогда не стал бы противиться счастью дочери. Однако позорить всеми любимую Дарину никто не хотел, а потому погони своевременно не снарядили.

И вот, будто гром среди ясного неба, грянула в Старом Кодаке весть о пленении Главача и Волгаря, и бегство Славка с Дариною озарилось новым светом. Ни у кого не осталось сомнений, что сначала Вовк предал Василя, а потом похитил его дочь!

У предателя-похитителя было шесть дней, чтобы скрыться, прежде чем полусотня на рысях вышла за ним в погоню. Когда в Кодак вернулся Волгарь, вестей ни о беглеце, ни о Дарине, ни о преследователях еще не поступало.

Лех отставал от Славка уже на две недели. Не дав себе ни дня передышки, сменив только лошадей, они с Миленко, который не пожелал покинуть молодого казака, поскакали в уманском направлении. Только через два дня явились в Каменку, небольшое сельцо на Днепре, верст на десять пониже Кодака. Явились казаки пеши, ибо лошадей их увели в степи… тарпаны.


В ту пору тарпаны, дикие кони, ходили по степи табунами в добрых полсотни голов. Невелики ростом, большеголовы, остроухи, огненноглазы. Гривы и хвосты у них были куцые, а мышиного цвета шерсть более походила на мех.

Рождаться и умирать тарпанам суждено было свободными: приручить их оказывалось невозможно.

Дикие жеребцы и увели с собою двух молодых кобылок Леха и Миленко: те кинули хозяев, повинуясь зову бунтующей крови и умчались в степь; дело в ту пору обычное.

Вот так и вышло, что молодые казаки оказались на берегу Днепра пешие, будто какие сиромахи.


Рассудив, Лех и Миленко решили, что пред ними лежат теперь два пути.

Первый – брести назад, в Кодак, за конями, ведь Каменка на Днепре не то место, где казак может добыть себе справного ступака[63]. Здесь испокон принят иной вид передвижения: водою, на плотах, которые несутся с севера на юг Украйны, ведомые людьми особенными, отважными и рисковыми, ибо ни один лоцман не знает, проживет ли он хоть минуту, если за это время ему надо пройти один из девяти днепровских порогов. Путь через них самый опасный, зато самый скорый. И был второй путь, которым могли последовать Лех и Миленко… Его-то они и выбрали в конце концов.

Здесь им повезло. Поутру отправлялся караван плотов, и казаки пришли к лоцману проситься взять их с собою.

Услышав их историю, смуглый красавец в синих шароварах, опоясанных зеленым поясом, согласился без спора. На сей раз казаки были единственными седоками на сем сплавном средстве, а вели караван плотов лоцман и десятка два плотовщиков.

Погода стояла самая подходящая: ведь через пороги пускаются только при полной тишине и безветрии. Настала минута отправления. Десятка – таково было прозвище лоцмана – велел всем сесть по местам: «Щоб усе добро сидало, а усе зло тикало»; затем все снова поднялись, обнажили головы, перекрестились – и Десятка подал плотовщикам знак браться за стерно[64].

Те выстроились по обе стороны стерна в две линии, одна против другой, и начали двигать им то вправо, то влево; плот, раскачиваясь на воде, медленно шел вниз, по направлению к порогу.

– Скажи, добродию, – спросил Миленко, сидевший рядом с Десяткою, – страшно ли переплавляться через пороги?

– Страшно ли?.. – усмехнулся черноусый молодец, кося огненным глазом. – Так страшно, что всякий раз, когда я через них иду, так и хлеба не ем: два дня плыву – два дня почти и крошки во рту не бывает. Когда чарочку маленькую выпью, тогда и съем, а то и насильно не вобьешь в горло хлеба… А теперь – готовсь!

И он вперил взор вперед.

Чем ближе подходил плот к порогу, тем ближе раздавался гул воды. Мгновение, и они очутились в самой сердцевине порога. Плот сильно качнуло, с быстротою молнии пронесло по всем четырем лавам, то есть уступам, и не успел Лех вспомнить, что первый порог носит название Кодацкий, как они уже пронеслись добрые четверть версты сего опасного пути и были далеко ниже его по течению.

С тою же наружною легкостью проскочили Сурской, Лоханский и Звонецкий пороги.

Миленко радостно смеялся:

– Чего ж тут страшного?

– Не кажи гоп, – загадочно повел бровью Десятка, – покуда Дид впереди!

– Дид? Кто же он таков?

– Кто-кто… Дид, чи то Ненасытец – порог Ненасытецкий так у нас, лоцманов, кличут. Вот коли его Пекло пройдем, тогда и смеяться будем.

Вскоре сделался слышен рев Дида. При одном взгляде на ад, который кипел впереди, волосы на голове вставали дыбом!

Днепр, встретив несокрушимые препятствия в виде лав, скал, гряд и мысов, с непостижимою силою ударялся в разные стороны, бросался с одного камня на другой, страшно волнуясь, вздымая ввысь огромные валы, разбиваясь вдребезги, разлетаясь потоками водяной пыли, выкручивая меж скал бездонные пучины и производя такой страшный вой и стон, что он поглощал собою всякий другой звук: и крик птиц, и голос человека.

По приказу Десятки все посбрасывали с себя лишнюю одежду, сняли сапоги. Плотовщики начали прощаться друг с другом, читали молитвы, у некоторых слезы навернулись на глаза… Даже Леху с Миленко, очень смутно представлявшим, что им предстоит, сделалось не по себе, а уж плотовщики готовились словно бы к неминучей гибели.

Один только лоцман Десятка выказывал полное внешнее спокойствие. Сбросив сапоги и сняв шапку, он остался босой, в подкатанных шароварах, в сорочке, распахнутой на могучей груди. Он стоял впереди всех, закинув голову, и молча, одними только движениями правой руки показывал ход столпившимся у стерна плотовщикам.

Бревна, гонимые неимоверно быстрым движением воды, мчались прямо на середину порога.

Плечи Десятки окаменели. Он будто и не слышал страшных стонов грозного Дида. Взор его был устремлен в пучину, и Леху, глядевшему туда же, почудилось, что бешенство потока чарует его, подчиняет своей неодолимой власти…

Невероятным усилием Лех заставил себя оторвать взгляд от кипящей бездны, вскинул голову и на вершине Корабля, огромной скалы, торчащей среди порога, увидел великана орла, равнодушно взирающего на горстку смельчаков, летящих, казалось, навстречу смерти.

Но вот плот миновал Корабль и очутился у самого страшного места Ненасытца, его сердцевины, – Пекла. Раздался ужасный треск, и плот, как бы схваченный железными когтями целого воинства демонов, начал погружаться в воду. Она достигала щиколоток, коленей, пояса…

Сердце Леха сперва страшно застучало, а потом как бы совсем замерло: казалось, что его схватил кто-то в стальные тиски и безжалостно вырывает из груди.

«Господи! Прости мою душу, отпусти ей тяжкие грехи!..»

Он не успел довершить сей покаянной мысли, когда плот вдруг резко накренился… Бревна как бы разъехались под ногами, стали торчком… И Миленко, оказавшийся близко к краю плота, покачнулся и исчез в вихре волн.

В ту же секунду Лех кинулся следом.

Он не успел ни подумать, ни почувствовать чего-то, даже испугаться не успел – просто бросился в пучину, и это оказалось для него так же просто и необходимо, как подать руку упавшему, чтобы помочь тому подняться.

Водоворот выбросил его на поверхность почти тотчас, и он увидел неподалеку черную голову Миленко, а позади – стремительно надвигающиеся тяжелые бревна плота.

Ни в тот миг, ни потом не мог Лех понять, какая сила их, упавших вправо от плота, выволокла поперек его пути, да с такою немыслимой скоростью! Воистину, Пекло – оно и есть пекло! И то, что в нем творится, обычными природными законами объяснить невозможно… Единственное, что четко осознавал Лех, было: сейчас их головы будут снесены страшным ударом!

Искаженное лицо Десятки, который уже никак не мог без риска выбросить плот на камни и разбиться, заворотить его, было уже на расстоянии вытянутой руки от Леха, когда тот нечеловеческим рывком настиг потерявшего силы Миленко и увлек его на дно.

В тот же миг не выше, чем в каком-то аршине, пронеслись над ними смертоносные бревна. И когда Лех уже чувствовал, что вот-вот задохнется, необоримая мощь нового витка водоворота вытолкнула их с Миленко на поверхность. Глотнув воздуха, задыхаясь от рвущего грудь кашля, вцепившись в бесчувственное тело товарища, Лех ощутил плавную, послушную волну и, оборотясь, увидел одни лишь пенистые пузырьки от взволнованной на пороге воды; страшный, но уже дальний рев Ненасытца показался Леху ревом разъяренного чудовища, стонавшего при виде жертвы, вырвавшейся из его алчной пасти.