Елена Арсеньева - Любимая наложница хана (Венчание с чужим женихом, Гори венчальная свеча, Тайное венчание)

– О господин! – воскликнула она, и улыбка ее могла бы ослепить праведника. – Наконец-то ты пришел! Я так ждала тебя! – И она покрыла легкими, бессчетными поцелуями его окаменевшее от изумления лицо.

Позади раздался стон Гюлизар-ханым, полный такого животного ужаса, что Лиза поняла: для услужливой великанши русская пленница, которая первой осмелилась поцеловать султана, уже мертва! Да и все вокруг, даже самый воздух, было проникнуто страхом, трепетом отчаявшихся сердец, безнадежностью. «Как все они боятся его!» – промелькнула мысль.

Но Гюлизар-ханым, и Чечек, и опасность были где-то далеко.

Все существо ее сейчас напряглось в страшном, отчаянном усилии – поразить Сеид-Гирея, завладеть им любой ценой! Этим желанием, будто сладким ядом, были проникнуты ее поцелуи, прикосновения груди, дрожь ласковых рук, стук сердца… И наконец она увидела, что под жаром ее взора лед в глазах Сеид-Гирея начал таять! Знакомое, такое волнующее золотисто-зеленое сияние вспыхнуло в них, и улыбка чуть тронула твердые губы.

– Гюзель… Дюльберлик… Хаджике… Гюльбери… – Неотрывно глядя на Лизу, он называл женские имена, словно перебирал драгоценные камни, словно примерял ей дорогие украшения. – Нет, Рюкийе, – сказал он, и звук его голоса отозвался трепетом во всем теле Лизы. – «Ах! Душа моя, Рюкийе-ханым!.. Любящий ее Маджар Мустафа…» Много лет назад я увидел эту надпись на белой мраморной плите на воротах крепости в Буджаке[84]. С тех пор я беспрестанно думал о ней, этой неведомой красавице, вызвавшей бессмертную страсть. Я представлял ее себе, искал среди других. Может быть, она была похожа на тебя?.. Рюкийе! Я буду звать тебя Рюкийе.

Сеид-Гирей медленно поднял руку и положил на плечо Лизы свой белый шелковый платок. А другой рукою он мягко коснулся ее волос, с которых осыпался белый пух, словно легкие снежинки…

* * *

Ни свет ни заря где-то совсем рядом закричал петух. Помстилось, что ли?! Лиза вскинулась, со сна перепугавшись, и увидела, что Сеид-Гирей тоже не спит, а, приподнявшись на локте, смотрит на нее.

Устыдившись, Лиза вновь прилегла. Она не знала, что ей теперь делать. Бог весть, как у них, у султанов, водится! Может, ей надобно бегом с ложа бежать? Или, едва открыв глаза, бить поклоны? Или молиться?..

Ее раздумья перебил новый петушиный крик. Лиза невольно вздрогнула, и Сеид-Гирей чуть улыбнулся:

– Не бойся. Это мой любимый петух. Когда я провожу ночь в гареме, его тоже приносят сюда. Скоро ты его увидишь: он большой и белый, хотя, конечно, не столь белоснежный и огромный, какого видел на первом небе пророк Магомет. Тот петух гребнем доставал до второго неба, отдаленного от первого на пятьсот лет путешествия. Он каждое утро приветствует аллаха и криком своим будит всех тварей земных.

Он говорил очень серьезно, медленно и нараспев. Лиза слушала, будто сказку, зачарованно распахнув глаза. Но вот Сеид-Гирей умолк, и она огорченно вздохнула.

– Расскажи еще! – попросила Лиза, устраиваясь поудобнее, свернувшись клубком, будто кошка.

Он тихо засмеялся.

– О ты… Рюкийе!.. А ты не боишься меня, что так смела в словах?

Лиза смотрела на него нерешительно. Какой ответ он хочет услышать? Да? Нет? Ох, все равно не угадать! Так не лучше ли просто сказать правду?

– Боюсь, – кивнула она так резко, что вьющиеся русые пряди занавесили лицо, будто бледно-золотистая чадра. – Когда ты смотришь на меня и молчишь. А когда рассказываешь, не боюсь.

– Ну не могу же я рассказывать с утра до ночи! – Он мягко отвел с ее лица волосы и теперь смотрел на нее, как на ребенка.

– Отчего же? Можно и не с утра до ночи. Надо и поесть, и… и… – Она хотела сказать «отдохнуть», но молнией мелькнуло воспоминание о буйстве прошлой ночи, и Лизу в жар бросило. Наверное, он тоже подумал об этом, потому что взгляд его стал пристальным, а рука, которой он небрежно поглаживал Лизино обнаженное плечо, вдруг с силой стиснула его.

– О ты, Рюкийе… – повторил он как-то странно, словно бы недоумевая. – Щеки твои медом торгуют! Да что ты такое? Ты неумела в любви и неловка. Ты застенчива, хоть и желаешь казаться бесстыдной. Ты не в силах долго поддерживать огонь, мгновенно вспыхиваешь и мгновенно сгораешь. Но что за волшебный трепет таится в кончиках пальцев твоих? Отчего так сильны твои колени? Что за шелковые тиски сокрыты в глубинах лона твоего? Почему я, владея тобою, радею не только о своем, но и о твоем восторге? Зачем мне это? Как смогла ты заставить меня забыть самого себя?..

Он опрокинул ее на подушки, нависая над нею, и спрашивал почти с тревогою, почти с неприязнью. А она… Она только и могла, что неотрывно глядеть на него, ловя в глубине глаз тот теплый, живой промельк, который для нее означал лишь одно: пробуждение его страсти. Голос Сеид-Гирея, неровное дыхание, картины минувшей ночи жгли ее, ибо та ночь была блаженна и привязала ее к этому страшному, даже пугающему человеку куда больше, чем ей бы того хотелось. И сейчас она не желала ничего иного, кроме как снова ощутить радость его объятий. Руки ее были крепко прижаты к постели, но она оплела ногами его спину. Расхохотавшись, он покорился, смял ее тяжестью своего тела, и она счастливо закрыла глаза… Но то, чего она так ждала, не произошло. Сеид-Гирей разжал объятия и лег рядом. Лиза, слегка оробевшая, затаила дыхание.

– Ты опасна, – проговорил он через некоторое время, впрочем, довольно ласково, и она облегченно перевела дух. – С тобою я позабыл обо всех своих заботах.

– Заботах? – удивилась она. – Ты же господин. Ты повелитель! – Глаза ее смеялись. – Вели, и все твои дела за тебя будут поделаны!

– Хвала аллаху, что в моем гареме прежде не было русских невольниц, – отвечал Сеид-Гирей, поднимаясь и надевая на свое поджарое, золотисто-смуглое тело просторный атласный халат, затканный алым турецким узором. – Не то я утонул бы в праздности, как в сладком генуэзском вине. Что же, все русские женщины таковы?

Лиза пожала плечами:

– Бог весть… Но если им по сердцу их мужчина, то они, конечно же, не хотят с ним расставаться ни на миг!

Он так и застыл, просунув руку только в один рукав.

– Что говоришь ты, о женщина? И с кем ты говоришь так? Ты забыла, что ты невольница, а я султан?..

– Разве султану не любо слушать прельстительные речи? – Она уже забыла о том испуге, который охватывал ее, как только в голосе Сеид-Гирея начинал звенеть металл. Когда он вот так улыбался, это было как лучик солнца в ненастный день, и она начинала ощущать такое безграничное доверие к этому почти незнакомому человеку, что готова была говорить с ним о чем угодно и совсем свободно! Ни с кем, ни с одним мужчиной ей не бывало так просто, даже с Леонтием. И ни с одним не бывало так страшно, даже с Эльбеком.

Сеид-Гирей запахнул халат и присел рядом с Лизою.

– Знаешь, – отважно призналась она, поглаживая алый шелк, – я раньше, бывало, думала, какой же он такой, султан? Думала, злой и старый. С длинной бородой!

– Я тоже скоро буду с бородой, – кивнул он. – Через десять лет. По нашему обычаю, бороду можно отпустить только после сорока, но уж тогда сбривать нельзя!

– Значит, тебе тридцать лет?

– Да. А тебе? – Он играл ее пальцами, и их разговор напоминал болтовню двух только что познакомившихся детей.

– Двадцать, я думаю.

– А как твое имя?

– Лиза. Елизавета.

– О! Это имя русской султанши! Но мне оно не по нраву. Теперь тебя зовут Рюкийе, запомни.

Лиза неприметно вздохнула. Рюкийе так Рюкийе. Чай, не привыкать зваться чужим именем.

Сеид-Гирей рассеянно крутил кольца, которыми вчера заботливо унизала ее пальцы Гюлизар-ханым. Старый серебряный перстенек совсем затерялся среди них, однако Сеид-Гирей все же приметил его.

– Какое жалкое кольцо! – произнес он пренебрежительно. – Сбрось его. Я дам тебе другое, достойное даже султанши московов!

Лиза отдернула руку.

– Нет. Это память.

– Память? – Взгляд его сделался недобрым. – Память о твоем муже?

– Нет. Это память об отце.

– Кто же твой отец?

– Русский князь.

Сеид-Гирей развел руками:

– Князь и столь убогое кольцо? И это все, что твой отец мог подарить дочери?

Лиза покачала головой:

– Это все, что у меня могло остаться. Ты, кажется, забыл, что меня привели сюда на привязи, как скотину, продали на базаре, как вещь… А еще прежде моим хозяином был такой скупой ногаец, что он остриг бы меня и продал бы мои волосы, если бы нашел кому! Да будь у меня хоть сто колец, от них не осталось бы и следа.

– Вот как? – Сеид-Гирей снова больно стиснул ее руку. – Он был скуп? И… стар?

Лиза дернула плечом. А черт его знает!

– Ну? – Сеид-Гирей наклонился ниже. – Он был старик? Или еще мужчина? Он брал тебя?

Она содрогнулась. Да тот ногаец пальцем ее не тронул! И слава богу, ибо он был ей отвратителен до смерти. Но, кажется, и она внушала ему такое же отвращение, ведь обращался он с нею хуже, чем с паршивой собакою. Оттого она так исхудала и подурнела, оттого ему и пришлось продать ее вовсе задешево, оттого, по счастью, к ней ни разу не протянул жадную руку ни один из загонщиков, которые привели ее в Кафу. Тут ей чего скрывать, но… как сказать это Сеид-Гирею? Как можно ему признаться, что этим мужчинам было противно дотронуться до той, которую он только что обнимал и лобзал столь страстно? Да она от таких слов сгорит со стыда, а вовсе не оттого, что принадлежала когда-то и Вольному, и Леонтию, и Эльбеку, и Хонгору!.. Да и что он за спрос, этот султан? Ну, захотел узнать, чего не надобно, так и получи!

– Да! – солгала она, вызывающе вскидывая голову. – Брал! И он, и еще другие! Кто хотел и кто мог покрепче связать меня, чтоб не сопротивлялась!

– Связать? – повторил Сеид-Гирей странно изменившимся голосом.

– Да! – почти выкрикнула Лиза. – Связать, или если их было много, то держать меня, или если у них были плети, то избивать меня!

– Избивать? – Его глаза вспыхнули. – И потом ты больше не противилась?

– А что? – искривила она губы. – Что мне оставалось?

Он прыгнул на ложе, сильным толчком опрокинул Лизу навзничь и словно бы распял ее, придавив ее разбросанные руки и ноги своими ладонями и коленями. Глаза его потемнели от ярости.

– Ты… мне лжешь! – тяжело выдохнул он. – Если бы так… ты не сопротивлялась бы моим бекштакам там, у водоема, где я взял тебя впервые!

И тут, словно ярость истощила всю его выдержку, он рухнул на нее плашмя и забился, извергаясь в стонах и неистовых судорогах.

Лиза лежала недвижимо, оглушенная стуком его сердца, задыхаясь под его тяжестью, укрытая широко раскинувшимися полами его халата, будто атласными крыльями какой-то огромной птицы. Ясно и четко, словно бы выписанная огненными буквами по черной стене, высветилась ей тайна плоти Сеид-Гирея, которому нужна была пропитавшая воздух жестокость, чтобы исполниться страстным пылом…

Теперь она знала, как оплести его прочными тенетами, а самой разорвать свои оковы, но эта догадка была исполнена черною тоскою, ибо вновь мужчина, который обладал ее телом, сделался невыносим ее душе!

Как только Сеид-Гирей ушел, перед Лизою появилась Гюлизар-ханым в своих развевающихся черных шелках, а с нею еще добрый десяток молоденьких татарочек и армянок.

После омовения в огромном чане с темной, горячей водой, слегка пахнущей чабрецом, повторилась вчерашняя сцена одевания. Но теперь ей принесли не просто ворох какой попало одежды, а приволокли преизрядный деревянный сундучище с тяжелой крышкой, чтобы поднять ее, даже Гюлизар-ханым пришлось поднатужиться.

Чуть откинулась крышка, из сундука хлынула теплая, душная, благоуханная волна, посыпались сухие блекло-синие цветочки. Лиза узнала лаванду, которой любила пересыпать вещи и белье Неонила Федоровна, исподволь приучив Лисоньку с Лизонькой к тонким ароматам. И странная смесь тоски и ожесточения охватила ее, как всегда, при воспоминании про Елагин дом.

Впрочем, увидав платье, Лиза забыла обо всем на свете. Такого платья она не то что не нашивала, никогда в жизни не видывала!

Было оно сшито по немецкой моде, давно принятой в столичных российских городах, но к началу нашего повествования едва-едва добредшей до нижегородской провинции. Самою роскошною одеждою Лизе прежде мнился простенький черный роброн, которым они обменялись с Лисонькою и который едва не сделался саваном для венчанной жены Алексея Измайлова. Нынешнее же платье… Дух занимался, глядючи на мягкий перелив ясно-голубого шелка, то игравшего глубокою синевою в пышных складках, то жемчужно сиявшего на гладком лифе и узких, лишь до локтя доходивших рукавах, отороченных жемчужно-серыми кружевами. Ими же спереди была украшена разрезная юбка с пепельно-серыми вставками, и ослепленная Лиза решила, что не иначе роброн сей был выкраден каким-нибудь крымским башибузуком[85] у самой императрицы российской или же у польской королевишны!