Наталья Калинина - Любимые и покинутые

«Чтение — 1» — это самые увлекательные, самые трогательные и душевные романы, написанные сегодня и о нас!

Невероятные повороты человеческой жизни, большие чувства, откровенная любовь и горькие страсти — все это в романах нашей популярной серии, и все это в романе Натальи Калининой «Любимые и покинутые».

Я знала, пробьет час, и я смогу писать так, как хочу. О любви и страсти. Святости и мерзости. О том, что испытывает женщина, отдаваясь любимому мужчине и во что она превращается, если ее не умеют любить.

Очень дороги мне все мои герои. Плачу, когда расстаюсь с ними — я их судьбами управлять не в силах.

Мой путь в литературу не был усыпан розами, хоть и родом я из известной творческой семьи: мой отец писатель Анатолий Калинин, создатель романов «Цыган», «Возврата нет» и многих других. Занималась журналистикой, переводами с английского. Музыкальные биографии любимых композиторов и исполнителей. Новеллы из собственной жизни, написанные в порочном по тем временам стиле «селявизм», и критики, возненавидевшие буквально все, мною написанное. Увы, их старания были напрасны — напротив, я стала получать еще большее удовольствие от того, что пишу.

Люблю классическую музыку, Марио Ланца и Элвиса Пресли. В моем доме живут три рыжие кошки, которые, уверена, принесли мне счастье.

Наталья Калинина

В первый год своего нового супружества Марья Сергеевна увлеклась светской жизнью, если таковой можно назвать существование жен высокопоставленных партийных и государственных работников провинциального областного центра. Но Марья Сергеевна никогда не вела никакой светской жизни (те несколько лет, проведенные в послевоенной Москве, не в счет, ибо они были все без остатка посвящены Анджею). Было ухаживание Николая Петровича Соломина, неожиданно для него самого получившего высокий партийный пост в областном городе N.

Марья Сергеевна дала согласие стать женой Соломина еще до его нового назначения, хотя их союз, похоже, нельзя было назвать браком по обоюдной любви. Марья Сергеевна, соглашаясь на этот брак, слово «любовь» не произносила и никаких обетов никому не давала. В ее новом браке, разумеется, был расчет, или, точнее, заботы о будущем. Но больше не о своем, а о Машкином. Марья Сергеевна не могла смириться с тем, что ее дочка опять пойдет в сельскую школу — обычный деревянный дом с прогнившими полами, вечно дымящей печкой и туалетом на дворе. В прошлую зиму, помнится, она принесла из школы сначала вшей, потом корь и коклюш. Ну и себя Марья Сергеевна никак не могла представить пожизненной обитательницей большого деревенского дома с заунывно завывающими сквозняками, без воды и даже электричества. Разумеется, можно было уехать в Москву, ну и что дальше?.. Это уже было, было… Она уже ничего не хотела для души, но плоть, еще живая, требовала хотя бы мало-мальских удобств. Что касается амурных утех, к ним Марью Сергеевну пока не тянуло. Она отдалась Николаю Петровичу по его настоятельному требованию, уже будучи без пяти минут его женой. Он не пробудил в ней даже намека на желание — она терпеливо ждала, когда он закончит пыхтеть и давить ей на живот своим довольно округлым животом. К счастью, он выдохся очень быстро. Это был самый что ни на есть примитивный секс (нынешняя молодежь называет его рабоче-крестьянским). Марья Сергеевна подозревала, что Николай Петрович не горазд на всякие там ухищрения и, возможно, о них не догадывается или даже осуждает и считает баловством, не достойным советского, тем более партийного, человека.

Николай Петрович был давно и безнадежно влюблен в Марью Сергеевну. Когда не стало Анджея, он очень жалел осиротевшую семью, возглавляемую теперь суровой и не больно разговорчивой Устиньей. Ему сказал кто-то, что она приходится Марье Сергеевне родственницей. Родственницей так родственницей — вопросов он задавать не привык. Николай Петрович все чаще появлялся в доме у реки, завозя кое-какие деревенские продукты: картошку или арбузы, а то и трехлитровую банку меда с пасеки (для маленькой Машки, разумеется). Как-то приехал днем с бутылкой шампанского и коробкой шоколадных конфет. Машка съела чуть ли не полкоробки, а шампанское распили втроем. Устинья раскраснелась, улыбалась, скинула свой вечный плат, и Николай Петрович увидел, что она еще совсем молодая женщина, понял, что у нее играет кровь, и вдруг почувствовал к ней очень сильное влечение. Но напротив сидела Марья Сергеевна, и ее неяркая, одухотворенная какой-то тайной красота говорила его душе о существовании возвышенной жизни. Марья Сергеевна в восприятии Николая Петровича была живым воплощением любимой им с юности Татьяны Лариной. В соседстве с ней блекли и меркли сугубо земные желания и порывы. К тому же Устинья уже надела неизменный плат.

Зимой Николай Петрович приезжал в санях проложенной по льду реки широкой накатанной дорогой. Маленькая Машка бежала к нему навстречу первой. Она издалека примечала его сани и успевала спуститься к реке дальним — пологим — проулком. Он вез ее до самой излучины (километра два с половиной от дома вниз по течению), укутав медвежьей полостью и осторожно, точно это был драгоценный стеклянный сосуд, прижимая к себе. Потом они возвращались и заезжали тем же проулком, лихо тормозя возле крыльца. Марья Сергеевна встречала их в коридоре — она почти никогда не выходила на улицу зимой, — кутаясь в старый Анджеев полушубок. Она днями сидела с книжкой возле печки, или же, что случалось, правда, крайне редко, весь день пекла замысловатый торт, после чего Устинье приходилось мыть гору перепачканных мукой мисок, ложек, кастрюлек.

Весной Николай Петрович приехал с огромным, как куст, букетом белой сирени и сделал официальное предложение, в котором тоже не фигурировало слово «любовь». Предложение осталось без ответа, хотя они с Марьей Сергеевной провели вместе целый день: катались на лодке, сидели на брошенном им на траву пиджаке в тени клена возле летнего душа, говорили о литературе (русской, разумеется, потому что другой Николай Петрович не знал), о том, что Маше-маленькой нужно бы учиться в городе. Ну, и так далее. После этого Николай Петрович не появлялся в доме у реки почти целый месяц. Его никто, кроме Машки, не вспоминал — это она каждый день спрашивала Устинью, почему не приезжает Коля, а про себя думала, что она как раз и обидела его — в прошлый приезд, прежде чем сесть в машину, он поднял ее на руки и поцеловал в щеку. Поцелуй был мокрым, и Машка поспешила стереть его сорванным тут же молодым тополиным листочком. Ей хотелось верить, что Коля ничего не видел — он стоял к ней спиной. Устинья в ответ на Машкины вопросы пожимала плечами — она на самом деле ничего не знала. Она хотела и одновременно не хотела, чтобы Марья Сергеевна вышла замуж за Соломина: с одной стороны, она желала, чтобы та сохранила верность памяти Анджея, с другой — переживала за будущее маленькой Машки. А в общем, думала она, как Бог рассудит, так оно и будет. И истово молилась.

Пришло лето. Устинья гоняла корову — бычка обменяли к тому времени на мешок муки и большую флягу подсолнечного масла — в вербный лесок за околицей, куда в обед к ней прибегала Машка с бидоном и большой кружкой. Отведав парного молока, она купалась в мелкой заводи, где метались от берега к берегу стайки мальков и шныряли голенастые лягушата. Устинья снимала юбку и, оставшись в мужских сатиновых трусах и черной в зеленый горошек штапельной кофточке без рукавов, входила в реку, отважно плыла на глубокое, разрезая размашистыми саженками гладь речных просторов. Доплыв до середины, ложилась на спину и замирала, тихо покачиваемая течением. «Устинья! — кричала из своей теплой купальни Машка. — Ты там не утонула? Устинья, мне скучно без тебя. Плыви скорей к берегу!» И Устинья покорно плыла. Выйдя из воды, надевала через голову юбку и, стыдливо прячась за вербу, снимала мокрые трусы. Потом наклонялась, чтобы сполоснуть их в реке, а Машка подкрадывалась сзади и задирала ей юбку. Вовсе не потому, что ей нравилось созерцать широкий белый зад Устиньи. Она любила ее притворно сердитое: «Щарт, а не дивчина! Срамота!», — и то, что Устинья гналась за ней по траве, пытаясь шлепнуть мокрыми трусами, а Машка пряталась под брюхо корове, которая громко мычала и тоже в шутку наставляла на Устинью свои крутые, обвитые той же Устиньей душистым горошком рога. Потом Машка возвращалась домой по полуденному пеклу, неся тяжелый пятилитровый бидон с молоком и с наслаждением волоча по горячей пыли босые пятки.

В одно из своих возвращений домой она застала в полутемной от прикрытых ставен столовой маму и Колю. Они о чем-то говорили до ее появления — она слышала их голоса еще поднимаясь по ступенькам крыльца. При виде Машки оба как по команде встали. У Марьи Сергеевны пылали щеки, Коля молодецки подкручивал усы.

— А мы с Колей тебя дожидались, — как-то виновато сказала Марья Сергеевна, беря из рук дочки бидон с молоком и ставя его на середину стола. — Коля приглашает нас прокатиться на катере. Я сейчас надену шляпу, а тебе принесу панамку.

Марья Сергеевна выбежала из комнаты с какой-то ненатуральной поспешностью и долго не возвращалась. Машка смотрела на Колю, размышляя, попросить или нет у него прощения за стертый тополиным листиком поцелуй. Как вдруг он шагнул к ней, присел на корточки, громко хрустнув суставами, и, взяв в свои большие шершавые ладони маленькие Машкины ручки, бережно поцеловал их каждую по очереди. Она засмущалась и, не зная, что ей делать от этого почти женского смущения, уткнулась лбом в Колину грудь. Он тут же подхватил ее на руки, крепко прижал к себе, прошептал дрожащим от едва сдерживаемых слез голосом:

— Я крепко твоего папу любил. И маму люблю. А тебя, моя маленькая панночка, больше всех на свете.

В тот момент Машка ничего не поняла. Слово «любовь» в ту пору еще не приобрело для нее того трепетного до боли смысла, в который облекает его девичество. От этого слова еще веяло на нее домашним покоем, сказками, парным молоком. Она сказала Коле:

— Ты теперь часто будешь у нас бывать, да? Я по тебе скучала. И мама тоже. (Это последнее она придумала на ходу, сама не зная, зачем и почему.) Я покажу тебе то место, где мы с Устиньей купаемся, ладно?

Когда катер проплывал мимо вербного леска, Машка сняла панамку и помахала ею Устинье. Она не видела ни ее, ни корову, но знала, что они обе там, в серебристо-зеленых зарослях леса. А Марья Сергеевна отвернулась и впилась зубами в указательный палец левой руки. Так больно, что зубы заломило.

Теперь Соломины жили в просторной квартире с дубовым паркетом и добротной казенной мебелью. Два раза в неделю шофер Виктор привозил большую картонную коробку со всевозможными продуктами и деликатесами, домработница Вера ходила за хлебом и молоком, варила обед, играла по вечерам с Машкой в «пьяницу», «ведьму» и даже «жмурки», громко топая толстыми ногами по натертым до блеска половицам, пока Марья Сергеевна ездила на примерку к портнихе, выбирала мех на шубку, посещала премьеры в местном драмтеатре и театре оперетты. Николая Петровича она видела только вечерами. Дочь же иногда не видела по нескольку дней.

Как-то во время ужина Николай Петрович мягко упрекнул жену, что она мало уделяет дочке внимания, и Марья Сергеевна вдруг громко расплакалась. Николай Петрович не ожидал от жены столь бурной реакции на свои слова. Он встал, подошел к ней, обнял за плечи и поцеловал в теплый душистый затылок. А она отняла от лица ладони и прошептала, уставившись в сахарницу с двумя криво нарисованными подснежниками:

— Знал бы ты, как мне хочется умереть.

Николай Петрович опешил. Он опустился перед Марьей Сергеевной на колени, прильнул головой к ее плоскому, схваченному нервной спазмой животу.

— Родная моя, что мне сделать, чтобы тебе захотелось жить? — безнадежно упавшим голосом спросил он.

— Если честно, Коля, нам с тобой лучше не жить под одной крышей, — сказала Марья Сергеевна не без мелодраматического надрыва в голосе.

— Крыша-то она широкая, и я останусь под ней, что бы ты ни сделала, — сказал Николай Петрович, искренне готовый простить жене измену, почудившуюся в ее странном поведении.

— В том-то и дело, что ничего я не сделала и никогда, наверное, не смогу сделать, — сказала Марья Сергеевна. — Да если бы я вдруг любовника завела, ты должен был бы его своим лучшим другом сделать, потому что это значит, я еще на что-то способна. А ведь я, Коля, как женщина, больше ни на что не способна.