— Это партия твоя тебя таким бессердечным сделала? — Устинья внезапно обмякла и сказала уже совсем другим тоном: — Тебе они его тоже не отдадут, можешь не рыпаться.


Однажды Маша проснулась среди ночи от того, что ее окликнул Анджей. Не зажигая света, чтоб на разбудить Устинью, оделась, накинула меховой жакет и тихонько выскользнула на улицу.

В предутреннем воздухе пахло весной. Маша легко и радостно шагала по пустынной улице, чувствуя, как наполняется восторгом душа. Она свободна, свободна… На востоке зеленеет небо, вот-вот проснутся птицы. Ту яркую звездочку, которая никак не хочет растворяться в утреннем свете, она сделает своей путеводной звездой и будет идти, сколько хватит сил, ей навстречу.

Как она не догадалась раньше, что ей не хватает именно свободы?..

Неужели она могла жить в этих маленьких, похожих друг на друга ячейках, и у нее над головой ходили другие люди? Как это странно, как неестественно, когда люди ходят друг у друга над головой…

Маша шла, вдыхая чистый и прохладный утренний воздух.

Показался край солнца, и она вдруг ощутила физически, а не умозрительно, что земля под ее ногами на самом деле закругляется, что она слегка подрагивает, потому что несется с бешеной скоростью сквозь просторы Вселенной. И что иногда от этой скорости может кружиться голова.

У Маши кружилась голова. Она представляла себя на голубом шаре, мчащемся просторами Вселенной. Она боялась сорваться вниз, в темную бездну, которую ощущала под ногами сквозь земную твердь. Казалось, стоит остановиться, прекратить это стремительное движение, создающее вокруг нее силовое поле, и какие-то неведомые силы подхватят и умчат в космический мрак. И Маша шла вперед, только вперед.

Поля и луга сияли такой первозданно свежей зеленью, что Маше казалось, будто мир был сотворен только сейчас и только для нее.

«Глупая, глупая, глупая, — пело внутри. — Ты была дочерью мрака. Ты боялась света. Ты заворачивала себя в слова, мысли, чувства мрака. Ты научилась разговаривать с ним на его языке. Но его язык мертв. Зато есть единственно живой язык — и это язык света. Ты обязательно научишься говорить, думать, чувствовать на нем».

Солнце припекало, и Маша распахнула жакет. Под ним было голубое крепдешиновое платье в мелкий горошек — и больше ничего. А на ногах легкие, похожие на пуанты, босоножки.

Она набрела на полянку подснежников, но сорвала всего один цветок, который просунула в верхнюю петлю жакета. И пошла дальше, думая о той полянке, на которой остались следы от ее босоножек. Теперь полянка будет вечно — зимой и летом, зимой и летом — хранить память о ней.

Маша вышла к полуразрушенному зданию с куполом, в щели которого заглядывало голубое небо. Она не знала, как называется это здание, кто и зачем его построил, но чувствовала, что с неба сюда устремляется поток какой-то странной энергии, от которой у нее покалывает кожу.

Над головой кружились черные птицы, наперебой пытаясь ей что-то рассказать. Когда-то она знала их язык, но сейчас забыла. Она понимала лишь отдельные слова, но они были ей неинтересны.

Наползли откуда-то темно-синие тучи, остро запахло фиалками. Маша переждала грозу под деревом, надежно защищавшим ее голову ветвями-руками. Она чувствовала, от них исходит доброжелательность, а ствол, к которому она прижалась спиной, делился с ней мудростью беспристрастного наблюдателя живой жизни.

К полудню тучи рассеялись, солнце засияло еще ярче и восторженней. Маша шла, почти не оставляя за собой тени. Ее не мучили ни голод, ни усталость, потому что если и существовала связь между ее разумом и чувствами, она была искажена какими-то внешними — космическими — помехами, и сигналы либо не доходили по назначению, либо воспринимались иначе, чем когда-то раньше. Маше казалось, она должна вот-вот взлететь, но Земля не хочет отпускать ее и тянет за ноги вниз.

Потом ее тень зашла вперед и все время убегала от нее, быстро скользя по траве. Маша знала, это всего лишь ее отражение, но у него, оказывается, была своя душа, и хоть тень и не могла жить без Маши, как не может жить без земли трава, но душа отражения не понимала душу Маши, способную существовать в хаосе трехмерного пространства.

Когда Маша вышла к реке, ее тень предпочла земле воду и смеялась над ней, весело покачиваясь на волнах. Маша разулась и зашла по колено в реку. Вода присосалась к ее коже тысячью жаждущих ртов, и Маше показалось, что каждому из них она отдала по маленькой капельке себя.

Теперь река тоже будет помнить ее. Скоро она населит памятью о себе всю Землю, а Земля передаст информацию дальше — в космос, и ее будет носить Млечными Путями и звездными дорогами.

Пришла ночь, и где-то за Машиной спиной взошла луна. Маше казалось, что лунный свет, подобно рентгеновским лучам, просвечивает ее насквозь и делает тело прозрачным. Она застыдилась любопытного лунного ока и ускорила шаг.

К утру — прошли целые сутки с тех пор, как она покинула дом — она вышла на дорогу, и местность поразила ее сходством с той, которую она видела в иной своей жизни.

«Но ведь этого не может быть, — думала Маша. — Я умерла, потом возродилась в иной жизни, но я не должна помнить ничего из жизни минувшей. Тогда откуда я знаю этот холм, эту излучину реки, похожую на серп жнеца со старой картинки?..»

Она стала спускаться к реке — она соскучилась по ней.

Бурно светало. Маша не успевала полюбоваться игрой бирюзово-фисташковых отблесков, как на их месте возникали тепло-желтые, потом розовые и наконец алые трепыхания света. Она вышла к реке, по которой полоснули только что вырвавшиеся из-за горизонта солнечные лучи. В темном окне дома отражалось взошедшее до половины солнце. И Маша, встав на цыпочки, осторожно постучала в дрожащее и тоненько дребезжащее стекло. В той, прежней, жизни, она вот так же стучала в дрожащее стекло, и после этого совершалось что-то радостное.

В окне показалось бледное лицо, и Маша сказала:

— Ау, ты все на свете проспишь. Восход солнца ты уже проспал. Можешь проспать и меня.

Она сказала это не бледному лицу, которое показалось в окне — слова сказались сами, потому что так хотели ее губы, язык, голосовые связки.

Лицо в окне исчезло. Через минуту на крыльце появилась женщина в ночной рубашке и в накинутом на плечи мужском пиджаке.

Маша закружилась, развевая широкую голубую юбку. Потом захлопала в ладоши и собралась кинуться женщине на шею и прижаться к щеке, потому что так хотели ее ноги, руки, пальцы, кожа. Но остановилась на полпути к крыльцу, встретившись с недоуменным взглядом незнакомых глаз, покачнулась и упала на дорожку.


В тридцать девятом Маше было пятнадцать. Семья профессора Богданова жила в центре Москвы, в одном из переулков близ Большой Никитской, в отдельной квартире с высокими потолками и эркером. По тем скудным на бытовые удобства временам квартира казалась чуть ли не дворцом. Богдановым завидовали соседи: дом был сплошь в коммуналках, и в квартире размера и планировки богдановской жило по три, а то и по четыре семьи.

Но Сергей Сергеевич Богданов заведовал кафедрой математики в большом техническом вузе, вел несколько аспирантов — среди них были влиятельные люди, родственники крупных партийных и хозяйственных работников, — консультировал в закрытом конструкторском бюро. И жильцы дома вежливо здоровались с этим всегда чисто выбритым и безупречно одетым человеком высокого роста с кожаным портфелем под мышкой, хоть кое-кто из них называл его за глаза «недобитым буржуем», «гнилым интеллигентом» и даже «осколком империи». Жильцы не вкладывали в эти выражения никакого зловещего смысла — просто эти слова были у всех на языке: ими пестрели страницы газет, их повторяли многословные ораторы на производственных собраниях. Словом, они прочно и, казалось, навсегда вошли в лексикон наших соотечественников.

Маша училась в школе в соседнем переулке, легко переходя из класса в класс. Она увлекалась гуманитарными науками, с удовольствием и блеском сдавая их чуть ли не за весь класс (тогда существовал бригадный метод), все остальные предметы не любила, хоть и давались они ей без труда. Мать с детства обучала ее французскому и музыке — Анастасия Кирилловна закончила Московскую консерваторию по классу фортепьяно, знала лично Рахманинова (об этом в ту пору лучше было молчать). Сергей Сергеевич тоже очень любил музыку, но не был большим ее знатоком. Тем не менее всем семейством ходили в Большой театр и на концерты в консерваторию. Профессор Богданов, слушая музыку, отдыхал душой и телом. Маша же, напротив, мучительно сопереживала ей. Она росла худым и болезненным ребенком, однако врачи не находили в ней никаких физических недугов. Анастасия Кирилловна считала, что Маша унаследовала от бабушки по материнской линии истеричность и душевную неуравновешенность. (Мать Анастасии Кирилловны была известной драматической актрисой, в сорок лет покончившей с собой из-за несчастной любви. Факт этот, разумеется, тщательно скрывался всеми Бусыгиными, похоже, даже Сергей Сергеевич о нем не знал.) Однако, что касается дедушки, с ним все обстояло вполне благополучно — он был крупным ученым-востоковедом и два года назад умер спокойной смертью в своей постели и в окружении скорбящих родственников.

Маша безумно любила отца, помимо всего прочего, еще и за то, что он называл ее не иначе как «моя юная леди», и хоть это обращение носило несколько шутливый оттенок, Маша на самом деле привыкла думать о себе как о леди. Отец, а еще музыка и любимые книги, позволяли ей не замечать весьма далекой от совершенства действительности. Маша жила в своих наивных девичьих грезах, подпитываемых музыкой, долгими уединенными общениями с природой (у Богдановых была дача в Малаховке), нежной и возвышенной любовью родителей, в особенности отца. Мать Машу тоже любила, но это было более прозаичное и приземленное чувство — с Анастасией Кирилловной они сталкивались на каждом шагу и обе обладая сильными, хоть и разными, характерами, нередко образовывая диссонанс. С отцом же Маша общалась не часто, да и от повседневных сугубо бытовых проблем Сергей Сергеевич был весьма далек. К тому же в отце было что-то загадочное. Маша поняла это когда в ней исподволь начало пробуждаться и рваться на волю женское начало.

К Богдановым часто захаживали молодые люди — студенты и аспиранты Сергея Сергеевича. Анастасия Кирилловна почти всегда оставляла их пить чай с пирогами и домашним вареньем. Домработницы у Богдановых не задерживались, ибо Анастасия Кирилловна поначалу их баловала, потом, когда они окончательно садились ей на шею, со скандалом, сопровождаемым горькими слезами обиды, выпроваживала за дверь. А потому нередко приготовление еды и мытье посуды ложились на плечи хозяйки дома. Она очень уставала, становилась раздражительной, но никак не могла отказать себе в удовольствии усадить за щедрый хлебосольный стол молодых людей и при этом, как бы походя, блеснуть своей интеллигентностью и безупречными манерами.

Маша вела себя очень раскованно со всеми молодыми людьми — превратившись внешне во взрослую девушку, она осталась в душе ребенком, и эта ее ребячливость сообщала ей смелость и искренность в общении. Она с удовольствием садилась за рояль, играя и Чайковского, и Бетховена, и собственного сочинения попурри на любимые в те годы песенки. Отец очень любил старинные русские и цыганские романсы и, слушая патефон, закрывал левой ладонью лицо. Маша знала на память все романсы из домашней фонотеки. Она вдруг запела в двенадцать. В пятнадцать пела так, что все студенты и аспиранты Сергея Сергеевича Богданова были тайно в нее влюблены. Анастасия Кирилловна не поощряла увлечение дочери «цыганским надрывом» — она считала это дешевкой и трактирщиной, и хотела, чтобы дочка по-настоящему занялась серьезной музыкой, благо были у нее к тому немалые способности. Но Маша не любила часами долбить одни и те же пассажи — музыка от этого теряла для нее всю прелесть и таинство, раскрывая свою кропотливо созданную изнанку. Маша много играла по памяти, редко и с неохотой разучивая те пьесы, которые ей подсовывала мать, желавшая, чтобы дочь избрала музыкальную карьеру. Маша ни о какой карьере не думала, ибо, как и все романтики, мечтающие о чем-то заведомо несбыточном, жила сегодняшним днем и в мечтах. Жизнь ее баюкала, усыпляя ощущение реальности.

Сергей Сергеевич любил за столом обменяться мнениями с молодежью по поводу текущих событий. Он не скрывал своего ироничного отношения к кое-каким мелочам советской действительности, однако, соприкасаясь с нею вплотную лишь изредка, не имел возможности увидеть ее такой, какой она была на самом деле, а потому дальше насмешек дело не шло. Некоторые молодые люди улыбались, те, кто посмелее, вставляли свои реплики, как правило, одобрительные. Анастасия же Кирилловна перед сном всегда отчитывала мужа за «никому не нужную браваду», сравнивая ее с хождением по канату без страховочного пояса и сетки.