— У-у-у-еййе ея, — выла она.

— Что она сказала? Ты поняла, что она сказала?

— Да. Убейте меня, — безошибочно догадалась Маша. — Она сама не знала, что беременная.

— Надо отдать ее в больницу.

— Нет! — Маша капризно топнула по лунному полу. — Она моя. Никому не отдам.


Уже когда до отправления поезда осталось пять минут, и проводница вежливо пригласила провожающих выйти на перрон, Николай Петрович сказал:

— Как решите, так и будет. — Он встал и добавил, уже переступив порог купе: — У меня только и есть на всем свете вы двое. Моя единственная семья.

И он быстро вышел.

Маша молчала, забравшись на верхнюю полку и глядя в окно ничего не замечающими глазами. Устинья сидела в плюшевом кресле возле столика и вязала Маше шерстяные наколенники для занятий балетом, который Маша, как ей самой казалось, забросила навсегда.

— Что я скажу ему? — спросила Маша, уже когда Устинья начала стелить постели, готовясь ко сну. — Не могу же я сказать: Толя, я тебя люблю. Поехали жить к нам. Навсегда.

— Почему не можешь, коречка?

— Потому что я женщина. И если я скажу так, у нас с ним ничего не получится. Это он должен сказать, что не может без меня жить, что мы всегда должны быть вместе. Ах, Устинья, как мне больно. Ну почему папа не вернулся после войны к Толиной маме? Тогда бы он не женился на моей маме и мы бы с Толей никогда не встретились. Или лучше бы он взял Толю к себе, когда я была еще совсем маленькая, и мы бы выросли с ним как брат с сестрой. Если бы мы с Толей были брат и сестра!..

И снова она надолго замолчала. Устинья переоделась в ночную рубашку, легла. Поезд мягко покачивало из стороны в сторону, уютно пахло печным дымком и чистым бельем. Маша наконец тоже переоделась в пижаму и теперь сидела на своей полке, свесив вниз длинные худые ноги.

— Устинья, может, пересядем на встречный поезд? — вдруг сказала она. — Что-то душа у меня сильно болит… Если то, что я сейчас переживаю, называется любовью, не хочу я больше никогда любить.

Устинья встала и, протянув руки, взяла и прижала к себе Машу, как берут маленьких детей — под попку одной рукой, за пояс другой.

Маша схватила Устинью за шею и уткнулась носом в ее щеку.

— Ну, ну, коречка, не горюй. Оно всегда издали кажется страшно, а на самом деле окажется, что Толя просто заробел или…

— Нет, Устинья, он не заробел, — прошептала Маша. — Все на самом деле куда страшней, чем ты себе представляешь. Вот увидишь. Как же я хочу вернуться в детство… Зачем мы вырастаем и превращаемся в умных и печальных взрослых? Я очень хочу вернуться в детство.

…В Мелитополе шел настоящий ливень. Когда такси остановилось возле барака, забрызгав грязью из лужи стеклышки веранды, на крыльце появилась Капа в линялом платке в мелкую серо-черную клеточку. Она спустилась прямо под дождь в легких чувяках на босу ногу и, подойдя к машине, сказала, глядя на Устинью:

— Не заходите к нам — все дети в кори. Ни в коем случае не заходите.

— А Толя? — тут же вырвалось у Маши. — Толя тоже заболел?

— Нет, он… — Капа замялась, опустила глаза. — На все воля Божья, — тихо пробормотала она.

— Что с Толей?! — Маша выскочила из машины под дождь и схватила Капу за руку. — Толя умер, да? Он что, умер?..

Капа перекрестилась и только тогда сказала:

— Он решил уйти в послушники, с тем чтобы потом принять монашество. Мы с мужем были против, священник тоже его отговаривал, но он сказал, что слышит глас Божий, который велит ему уйти от мирской суеты. Мы с мужем сами отвезли его туда. Я по сей день горюю за ним — привязалась как к родному сыну. Да, видно, оно на самом деле на все воля Божья.

— Куда вы его отвезли? Куда? — Маша теребила Капу за рукав мокрой вязаной кофты.

— Он не велел никому говорить. Он очень просил нас с мужем, чтобы мы никому не говорили, где он.

И тут Маша рухнула на колени прямо в грязь, подняла к Капе свое мокрое от слез и дождя личико, обхватила ее за ноги и прошептала:

— Христом Богом молю вас, тетя Капа, скажите мне, где Толя. Иначе я… я наверное, умру от горя.

— Да что ты, дитятко мое родное. Можно ли так убиваться? — Капа подняла Машу, прижала к своей мокрой груди, стала осыпать поцелуями ее голову в белом пуховом капоре. — Скажу тебе, конечно же, скажу, пусть даже Бог меня накажет, а все равно скажу. Он в Успенском монастыре, что на Большом Фонтане. Его и проведать можно, и продуктов отвезти, хоть они там все на полном монастырском довольствии. Странная ваша вера православная — телесное благо чуть ли не самым страшным из смертных грехов считается. Жалко мне парнишку, очень жалко…

Маша бросилась к машине, крикнув на ходу:

— Спасибо вам, тетя Капа. Бог вас не накажет, а наоборот… Устинья, едем скорей туда. Я должна, должна повидать Толю, пока еще, быть может, не поздно…


Море было серым и холодным. Его мутно жемчужные волны сердито бились о большие камни. Маше море казалось огромным зверем, который то и дело злобно рявкал на слишком близко подходящих к нему людей.

Маша сидела на мокрой скамейке на возвышении, куда не долетали брызги. Ее пуховый капор да чайки, носящиеся с хищным писком над волнами, с трудом разбавляли своей робкой белизной зловещий серый цвет, царивший в природе. Устинья была по обыкновению во всем черном, и Маше казалось, будто в холодном сером мире вокруг нее лишь черное пальто сидящей на противоположном конце скамейки Устиньи излучает капельку тепла.

— Он не придет, — тихо говорила Маша, глядя в никуда перед собой. — Вот посмотришь — он не придет.

Она встала и, подойдя к бетонному ограждению, перегнулась через него и посмотрела на острые обломки камней в кипящей пене прибрежных волн.

У Устиньи все внутри похолодело. На что способна Маша от отчаяния? Кажется, на все что угодно, тем более она как будто перестает понимать реальность — в Мелитополе чуть не угодила под грузовик, пытаясь догнать отходивший автобус, в Одессе оступилась и упала в канаву. Спасибо, там оказалось сухо и не очень глубоко. Ну, а когда передавала письмо для Толи, и старик-сторож сказал, что сейчас уже поздно и придется подождать до завтра, сказала:

— До завтра я не выдержу. Мне очень плохо. Ради Пресвятой Богородицы, передайте это письмо послушнику Соломину.

И сторож согласился. Он даже отказался взять протянутую Устиньей двадцатипятирублевку. Только велел подождать возле моря.

— Коречка, если он не придет, это значит, что его просто не отпустили. Он обязательно придет завтра. Вот увидишь.

Маша обернулась и как-то уж больно внимательно посмотрела на Устинью. Сказала, едва шевеля синими от холода губами:

— Ты мне клянешься, что он придет, Устинья?

— Но я же…

— Устинья, поклянись моим здоровьем, что Толя обязательно придет, Сегодня. Или завтра, — очень тихо добавила она.

И Устинья, глянув на Машино осунувшееся личико и совсем потухшие, глубоко запавшие глаза, сказала:

— Клянусь твоим здоровьем, дорогая моя коречка, что Толя обязательно придет. — И добавила как можно уверенней: — Сегодня.

Лицо Маши слегка оживилось, даже щеки вспыхнули.

— Я верю тебе, — прошептала она. — Только скорей бы он пришел.

Устинья достала из сумки бутерброды, термос с горячим какао, но не осмелилась предложить Маше выпить хотя бы глоточек какао — та посмотрела на нее с таким страхом, словно Устинья собралась ее ударить. Устинья поспешила спрятать все назад в сумку и громко щелкнула замком.

Из-за поворота ведущей к морю аллеи вынырнула фигура в черном и длинном. Маша напряглась, вся подалась вперед и вдруг, рывком сорвавшись с места, бросилась навстречу человеку в черном.

Устинья видела, что он тоже ускорил шаги. Они стремительно приближались навстречу друг другу. И разом остановились на расстоянии примерно с метр друг от друга.

Устинья видела лица обоих — и Толя, и Маша стояли к ней в профиль. Толино было бледно, и он смотрел не на Машу, а себе под ноги. Машино же пылало как только что распустившийся дикий мак, и она не сводила глаз с лица Толи. Она что-то говорила ему, и если бы не чайки, раскричавшиеся вдруг над вынесенной на берег большой мертвой рыбиной, она, быть может, и услышала бы отдельные слова, потому что Маша говорила громко. Она что-то спрашивала у Толи, а он в ответ тряс головой. «Вырос, — отметила Устинья. — И очень возмужал. Волосы сильно потемнели. — Она вздохнула. — Жалко. Очень жалко. Красивый парень…»

Потом они медленно, держась на значительном расстоянии друг от друга, направились в сторону Устиньи. До нее долетел конец Машиной фразы: «… и мы поедем».

— Здравствуйте, тетушка Устинья, благословит вас Господь, — сказал Толя и, перекрестившись, сложил ладони домиком возле груди. Устинья обратила внимание на большие темные круги под его глазами и обострившиеся скулы.

Она молча обняла его, похлопала ладонью по спине. И шепнула в самое ухо:

— Я боюсь за Машу.

Кажется, он кивнул головой или же Устинье так показалось.

— Устинья, он голодный — он пришел к нам вместо трапезы. Скорей же, скорей доставай свои бутерброды.

— Нет, я не буду есть, — тихо, но решительно заявил Толя. — После того, как я получил твою записку, я дал клятву Богу, что не буду прикасаться к пище три дня.

— Значит, я… грех, да? — Устинья видела, что у Маши дрожат губы, а глаза полны непролитых слез. — Я… исчадье ада, я… Устинья, ты помнишь слова Екклесиаста: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый пред Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею…»

— Успокойся, коречка. Толя совсем не то хотел сказать. Правда же, Толя?

— Тетушка Устинья, я раз и навсегда выбрал для себя дорогу. И эта дорога ведет к Богу. Я очень люблю вас, Машу и буду за вас денно и нощно молиться. А сейчас мне пора к вечерней молитве. Прощайте и не поминайте меня дурным словом.

— Постой! Я не отпущу тебя! Не отпущу! Вот посмотришь — не отпущу! Ты знаешь, кто я тебе? Я твоя сестра, потому что Соломин и твой отец тоже. Твой родной отец. Тебе это понятно? Мне он отчим, хоть я и люблю его как родного отца, но тебе он самый настоящий отец. Самый родной на свете. Устинья, скажи хоть ты ему, что это так.

Устинья молча смотрела на Толю, который, сохранив прежнее выражение покорности и печали на своем бледном лице, как-то странно блеснул глазами из-под длинных опущенных ресниц.

— Да. Бабушка всегда мне говорила, что мой отец жив и обязательно меня найдет. Я очень рад, что отца не убили на войне. Я и за него буду молиться. Прощайте.

И он повернулся, чтоб идти.

— Погоди. — Устинья положила руку на плечо Толи, тем самым невольно заставив его обернуться. — Мы с Машей приехали в такую даль не только для того, чтобы повидать тебя. Твой отец просил передать, что ждет тебя к себе. Навсегда. Я думаю, теперь, когда вы наконец нашли друг друга, вы должны быть вместе. Мне кажется, Богу угодно, чтобы дети любили своих родителей. Твой отец будет очень страдать, если ты откажешься жить в его доме.

По лицу Толи пробегали какие-то судороги, мелко дергался левый уголок нижней губы, трепетали опущенные веки. Да и пальцы, сложенные домиком перед грудью, несколько раз вздрогнули. Но голос, когда он заговорил, поразил Устинью своей бесстрастностью:

— Я не могу нарушить данной Богу клятвы. Даже ради родного отца, которого я очень люблю. Пожалуйста, передайте ему, что за сына он краснеть не будет. Наступит час, и мой отец тоже придет к Богу, хоть сейчас и не верует в него, и я тогда стану его поводырем в Царствие Божье. Спасибо вам за вашу заботу, тетушка Устинья, а о тебе, дорогая сестрица, я буду… — И тут у него сорвался голос. — Прощайте, — прошептал он ни на кого не глядя и быстро зашагал в сторону своей обители на горе.

Устинья смотрела ему вслед и по щекам ее текли слезы. Ей показалось, что она второй раз теряет своего Яна. Маша взяла Устинью за руку и положила голову ей на плечо.

— Не плачь. Он… фанатик. Я боюсь таких людей, Устинья. Господи, но как же он мне дорог!..


Устинья приехала в дом у реки под старое Рождество. Раньше она приехать никак не могла — Маша сразу после их возвращения заболела корью. Болела тяжело, но Устинья пошла грудью на приехавших из инфекционной больницы врачей, сказала: «Не отдам! — И добавила по-польски: — Idz do diabla», что означало «Проваливайте ко всем чертям».

Она сама колола ей пенициллин, когда возникла угроза осложнения, каждое утро насильно заставляла пить клюквенный сок, поила и растирала собственноручно приготовленными настоями трав. А главное, сидела с ней днями и ночами, слушала, кивала головой, утирала слезы, целовала.