Эльмира Нетесова - Любимые не умирают

  —   Зачем же линяли?

   —  Ход такой! В отпуске побывали, как на Канарах. А потом в ШИЗО на месяц их отправили. Как на свой, местный курорт. Вместо блядей, отвесили пиздюлей! Ой, извините! Короче, через месяц раком по баракам расползлись и целый год сидели тихо. Тут вот солнце пригрело, они опять зашевелились, их снова на подвиги потянуло, как мух на говно! Ой, извините! Что прикажете с ними делать, куда засунуть?

   —  Все те же самые, прежние беглецы? — усмехнулся следователь.

   —  Так точно. В том же составе!

   —  Придержите их! Сам гляну! А вы, бегом к себе да впредь будьте внимательны,— отправил Кольку в барак следователь.

   Тот влетел на шконку и затаился не дыша.

   Колька, конечно, помог зэкам с хлебом, но совсем не знал, что те намылились в бега, и теперь дрожал, чтоб мужики его не высветили. Ведь он не просто отдал, а продал им хлеб. За это администрация могла выкинуть Кольку из хлеборезов и вернуть в ассенизаторы. Такой финт кому придется по душе. А тут и в ШИЗО могли упрятать на месяц. Это наказание даже крепкие мужики с трудом переносят. А ему, хилому, вовсе не продышать. Но шли дни, никто никуда не вызывал и не дергал хлебореза. Все словно забыли о нем, а беглецы не выдали его следователю. Да и обжимал он на хлебе не работяг, а всякое фуфло, таких как те двое, какие жили под нарами в его бараке. Этих Колька не считал за людей, как и в других бараках не называли мужиками шнырей, сявок и шестерок. Эти и жили, и дышали по команде своих паханов, какие остались «без кислорода» от своих малин и банд, а теперь все еще пытались держать закон в забытых, заброшенных зонах. Их еще помнили в прокуратурах и в милициях. Но новые кенты, пришедшие на смену паханам, уже не знали бывших фартовых, не помнили их кликухи и громкие дела. Они фартовали по-своему, ни у кого не спрашивали совета, ни у кого не учились, не признавали прежние авторитеты, устанавливали свои новые законы и порядки.

   Колька держался в стороне от крутых и рэкетиров, какими кишела зона. Они всякий день устраивали между собой разборки, играли на деньги, пили коньяк, ели все, что хотели, и к счастью Кольки никогда не заходили и не питались в столовой зоны. Именно потому Николай никогда не сталкивался и не общался с ними. У каждого был свой круг. Каждый зэк в зоне входил в свою иерархию, не корефанил с зэками из чужого барака, не общался с теми, с кем не разрешалось.

  Хлеборез не дружил и не враждовал ни с кем. Он мечтал о своем, вернуться домой живым и здоровым.

   За все годы заключения в зоне Колька не получил ни одного письма из дома, ни единой посылки. Ни Катька, ни сын не отвечали на его письма, и человек понял, его не простили, не хотят знать, не ждут, в своей семье он никому не нужен. Его возвращенью не будут рады.

   ...Катька зачастую даже не читала Колькины письма, сразу выбрасывала их в ведро и тут же забывала. Она отвыкла от мужика и не хотела о нем

вспоминать. Баба жила по-своему, ни на кого не обращая внимания, никого не видя и не замечая. Она восстанавливалась и оживала медленно, сама, где-то ей помогал Димка. Изредка они навещали Ольгу Никитичну. Та теперь осталась совсем одна. Ее внуки—дети Василия, как и предполагала Катька, чуть повзрослев, уехали из деревни и не захотели в нее вернуться. Старший остался служить в армии на сверхсрочной, жил где-то далеко, на Урале. Средний поступил в мореходное училище, и его по окончании взяли на торговое судно. Младший закончил в городе какой-то технический колледж. Устроился на работу, постоянно мотается по командировкам, и хотя купил квартиру, почти не бывает дома.

   Бабку навещал крайне редко. Младший чаще других присылал письма и деньги. У него еще не было семьи. Двое других лишь иногда поздравляли с праздниками, днями рожденья. У обоих были семьи. И Никитична написала им, чтобы о ней не беспокоились, что она держит хозяйство, получает пенсию и на жизнь хватает. Велела самим обустроиться и не переживать за нее.

  Катька, навещая мать, привозила ей гостинцы и деньги, недорогие обновки. Никитична отказывалась от денег, показывала, что есть у нее и на жизнь хватает.

   —  Ты о себе и о Димке думай. Сама пока не старуха, может какой человек сыщется. Не будешь век одна куковать. Ведь когда-то Димка женится. Об этом сейчас думать надо, век твой не бесконечен, бабы скоро старухами становятся. А дряхлота кому нужна? Так и состаришься без радости, вспомнить будет нечего...

   —  Уж чем помнить Кольку, лучше никого не надо. Я теперь себя человеком чую, никто не орет, не материт и не колотит. Нервы не мотает. Живем с Димкой спокойно, тихо. И на работе порядок. Не выматываюсь до упаду, не боюсь домой возвращаться. Никто с порога не сунет кулаком в морду. Поверишь, я даже оделась как человек. Димка теперь не хуже других, глаза радуются, глядя на него. Нынче отдыхаем,— хвалилась баба.

  —   Этот обормот, твой Колька пишет?

   —  Приходят его посланья. Я их, не читая, выбрасываю в мусор.

   —  Скоро он воротится. Совсем немного осталось ему сидеть. Конечно, домой придет, куда деваться! Как вы сживетесь под одной крышей, ума не приложу. Как подумаю о том, сердце болит,— признавалась Никитична.

   —  А ты не переживай. Вон у моей знакомой, тоже дворничихой работает, сын из тюрьмы пришел. В наркоманах был. Тот всех подряд колотил, даже деда с бабкой, деньги вымогал. Изверг, не человек. Уж чем его ни лечили, ничего не помогло. Саму мать чуть не задушил насмерть, еле откачали. Зверюга, а не сын. Ну, так-то сдали его. Тоже срок дали четыре года. И забыли о нем дома. Кому этот гад нужен? Думали что сдохнет. Врачи предупреждали, мол, может не выдержать ломки. Мать и ответила, что претензий иметь не будет, один раз оплачет. Так вот больше года о нем ни слуху, ни духу не было. Подумали, что умер он в тюрьме. Но тогда их известили бы! А тут, вовсе глухо. И мать решила узнать, что ж с тем гадом, живой иль нет? Ей ответили, что живой сын. Предложили приехать на свиданье с ним, а она отказалась, шибко много денег на дорогу надо, нет у семьи такой суммы. И на том замолчали, а время шло. Вот с месяц назад, утром в дверь позвонили. Глядь, мужик стоит. Худей скелета. Одни уши и глаза на лице. Ну и спрашивает:

   —  Мам, ты чего, иль не узнала меня? Это ж я, твой сын! Вернулся домой!

   —  Та баба дрожит со страху. Чего от него теперь ждать? Тюрьма человека лучше не сделает, это каждому ведомо. Стерегутся его, опасаются, всякого от него натерпелись. А он тише воды сделался. Через неделю на работу устроился. Всю получку матери приносит, из дома никуда не выходит. О наркоте позабыл, даже курить бросил. Не пьет и не скандалит. Сидит дома тихо, как мышь, никуда носа не высовывает. Каждого звонка в дверь боится. Никого не обижает, как раньше было. Лишь бы его не трогали. Придет с работы, поест и сразу спать. Так эта дворничиха не нарадуется, что на зоне с ее сына всю дурь вышибли. Совсем другим стал. Вот только надолго ли его хватит? Баба все еще боится, а вдруг сорвется снова? Старик уж помер, они вдвоем с бабкой остались. Случись что, ни вступиться, ни милицию вызвать уже некому...

   —  Кольку так же обломают! Он не из умных. Родился дураком, таким и сдохнет! — отмахнулась Ольга Никитична.

   —  Я, если наезжать начнет, насовсем к тебе переберусь. Ведь не прогонишь нас? — усмехалась Катька.

   —  А ты не дожидайся, я вам всегда рада, веселее жить станет! — отозвалась тут же.

   —  Нет, бабуль, мне школу закончить надо. И курсы по компьютеру, чтоб имел право допуска на работу. В деревне этого нет. А мне придется жить и работать в городе. Но ведь и я уже не малыш. Сам сумею скрутить, если нужно будет. Мамку в обиду не дам, это точно! — пообещал Димка.

   —  Делайте как вам лучше,— согласилась бабка.

   Колька, едва устроившись на работу в платный туалет, начал искать себе место получше, попрестижнее. Каждое утро ходил к доске объявлений, смотрел, кто кому и где требуется. Кое-что записывал в небольшой блокнот. А потом звонил.

  —   Вам электрики нужны? Да! Стаж хороший, большой и опыт имею. Допуск тоже есть! Четвертый разряд у меня! Подходит? Нет! Я не пью! Работаю где? Ассенизатором в платном туалете! Чего фукаете? Это ж самое доходное место! Здесь я каждый день получаю свою зарплату наличкой! А вы как платить собираетесь? Оклад или сдельщина? Маловато! Что? Еще премия? И сколько на руки? Ну, это уже неплохо, хотя и не кучеряво! Нет у меня бригады, я недавно освободился из зоны. Три года отбывал по бытовой статье. Я же сказал, что не пью! Завязал наглухо. Нет, там хлеборезом был! А что могло измениться за это время? Что? Уже не нужен, не подхожу? А почему? Вам сразу бригада требуется? Ладно! Хотя я один бригаду заменю! Нет, не шучу, говорю правду! Не верите? И вам желаю удачи! — клал трубку, немного подумав, набирал другой номер. И снова ему отказывали.

  Колька обычно звонил днем, отпросившись домой якобы на перерыв. Он не хотел, чтобы Катька с Димкой слышали эти разговоры, и звонил в их отсутствие. Но ему никак не везло.

   —  Отмазываются, не хотят брать судимого. А кто из вас гарантирован, что завтра не окажетесь в зоне? Там и не такие крутари ходки тянут!

   Колька до самого закрытия рынка не уходил с работы, а потом бежал домой, довольный, с полными сумками харчей, какие брал по дешевке у продавцов. Тут было мясо и фрукты. Мужик не без гордости ставил свои сумки на стол, взглядом приказывая Катьке определить все по местам. Баба не заставляла себя уговаривать и молча хвалила Кольку. Тот вытаскивал из карманов деньги, пересчитав, клал их на стол. Катька относила их в шифоньер, прятала в сумочку, вернувшись на кухню, ставила перед мужиком ужин.

  Они мало говорили между собой, но однажды Катька спросила:

   —  С чего это ты прикипелся в туалете? Или другой работы не находишь? Ведь за день там задохнуться можно.

   —  Ищу иное, пока ничего подходящего нет. Зарплаты такие, что лучше в сортире работать. Да еще ковыряются, не хотят брать после зоны, вроде я не человек.

  —   Смотри, какие гордые! Вон к нам на погост мужик приезжал на могилу к другу. Так у этого посетителя самая дорогая машина была. Второй такой ни у кого не водилось. Ты б видел, какой распальцованый был чудак. Нищим ни меньше сотки подавал. Сам в таком прикиде, весь с наворотами. На могилу без охраны не появлялся. Ну, прямо пуп земли. А вчера слышу, взяла его милиция за тот самый пуп и посадила в клетку. Судить будут за мошенничество. Говорят, не меньше червонца влупят. А тоже павлином ходил, земли под собой не видел. Зато теперь не будет выпендриваться. А то всю могилу пивными бутылками заваливал. Сделала ему замечание, попросила увезти бутылки с могилы, этот козел уронил сотенную мне под ноги и вякнул:

   —  Давай, метелка, шустри! Мне некогда!

  —   И пошел без оглядки, вроде я обязана убирать за всяким говном! Он кроме себя никого за человека не считает.

   —  Сунула б ему стольник в рыло! — возмутился Колька.

  —   Пока до меня дошло, что надо сделать, он уже уехал! — пожаловалась баба.

   —  Жаль, что меня там не было! Проучил бы козла! — досадовал мужик.

  —   Теперь никто за себя не может поручиться. Или посадят, или убьют! В городе за месяц троих людей средь бела дня уложили. За что про что никто не знает. Может, оно и лучше не дышать в начальстве, дышать тихо и незаметно. Оттого лишь могил на погосте новых не появится.

  —   Я каждый день звоню насчет работы, да все не везет! — признался Колька.

  —   А сколько я себе работу искала, если б ты знал! Хотя и на зоне не отбывала!

  —   Тебе с чего отказывали?

   —  Я ж по статье уволена. А потом лечилась. Как только скажу причину перерыва в работе, там мигом трубку бросают. Не только говорить, слушать не хотят. Ну и ладно, устроились, голодными не сидим, живем не хуже других,— успокаивала Катька себя и Кольку.

  —   Да я вобщем и не жалуюсь. Поначалу тяжко было, теперь привык и уже не задыхаюсь, не тошнит.

  —   А знаешь, я тоже хотела в платный туалет устроиться. Но меня не взяли,— призналась Катька.

  —   Почему? — округлились глаза мужика невольно.

   —  Желающих было много, хозяева выбирали, копались. А теперь и тебе рады.

  —   Чем же я хуже других? — не понял человек.

   —  С судимостью взяли. Еще два года назад о том и не помечтать было б!

  —   Работать в отхожке?

   —  Зато какие условия! Тогда с работой в городе тяжко было. Многие обанкротились, разорились, людей пачками выкидывали на улицу. Цены на продукты улетные и каждый день росли. Короче, сколько тогда поумирало, не счесть. Одни от голодухи, другие сами на себя руки наложили, иных отстреляли. Что творилось, вечером страшно было из дома выйти. Бандитов и воров развелось больше, чем бродячих собак. Ты на зоне был. Ну, а мы даже на балкон выходить боялись. Попробуй, оденься поприличнее, в подъезде догола все сорвут. Кольца с пальцами у бабья обрывали. Сережки сдирали, разрывая мочки ушей. Цепочки на ходу снимали. Кто хай открывал, тому хана, нож или шило в бок и ступай жалуйся куда хочешь. В магазин за хлебом пойти боялись. А сколько развелось всяких аферистов, кидал, наперсточников, цыган! От них дышать было нечем. Ну, взялись за них! Кого посадили, других выгнали из города. Теперь уж полегче стало. Я по кладбищу спокойно хожу, не дергаясь и не прячась, как раньше. По первому году с центральной аллеи не сворачивала. И как решишься?