Его доставили в отдел злого, ощетинившегося, он морщился от боли в ноге и материл всех ментов последними словами.

   Отвернулась от мужика Фортуна. Это ж надо так погореть? Ну почему пошел именно этой дорогой? Ведь мог смыться через служебный выход из ресторана. Он не знал, что был обложен со всех сторон.

   Он не ожидал подвоха от Кольки, какому немало помог на зоне, запретив зэкам прикипаться и травить мужика. Он посчитал недостойным загонять в угол беспомощного, жалкого человека и сделал королевский жест, приобщив, приняв Кольку за равного другим. Зачем это сделал? Нашло на него, пожалел. И с того дня отдавал Кольке половину из того, что посылала ему на зону мать — Евдокия Петровна.

   Мужик и такому исходу был рад, знал, что многие и это не получали, все оседало у Остапа. А уж как он распорядится, не знал никто. «За крышевание» Остапу платили все. Получки, посылки отдавали безропотно. И только Колька оставался не ощипанным. Он всегда имел свое. Пусть половину содержимого посылки ему возвращали всегда. Колька уже не обжимал зэков своего барака на хлебном пайке, так велел Остап, и его слово выполнялось беспрекословно.

   На зоне, в своем бараке, все зэки были обязаниками Остапа. Он с любым мог расправиться, унизить, опозорить, выкинуть, не приведись провиниться, влетали зэки на разборку, на пытки и мученья. Остап был изощренным мародером. И Колька не случайно опасался его. Но это было на зоне. На воле все изменилось. Тут Колька почувствовал себя в безопасности. И все ж, увидев Остапа в туалете, струхнул. Тот прощупал мужика, понял, что добровольно он не станет «доиться», не поделится наваром и не возьмет к себе хотя бы на первое время. Про должок за крышевание Колька забыл, сделал вид, что не понял, о чем идет речь. Когда Остап пригрозил разборкой, вывернул Колька пустые карманы и сказал:

   —  Хоть режь, иль стреляй, кроме анализов ничего не получишь...

   Пообещал через пару недель что-нибудь наскрести, если получится. Остап в тот день ответил:

   —  Свой долг головой вернешь. Я тебя и на погосте надыбаю. Знаю, там твоя баба! Она за тебя в залоге!

   Колька далеко не все рассказал Катьке. Да и попробуй, поделись! Она тут же к ментам поскачет. А эти не столько помогут, сколько навредят. На жену не полагался. И все ж боялся за свою Оглоблю и после разговора с Остапом сам встречал Катьку с работы.

   Первую неделю баба шла, прижавшись к мужику. Она боялась каждого встречного, прохожего. Ей все казались бандитами. Ведь вот и нищая, собиравшая милостыню у ворот кладбища, рассказала, что и к ней приходили ворюги. Средь ночи вломились к бабке в хилую, гнилую избушку, все перетрясли, повывернули, поставили на дыбы. Искали деньги, но ничего не нашли.

  —   Даже меня буквой зю загнули. Трусы с меня сдернули, я испугалась, что силовать будут. А они рассмеялись:

   —  Не твое это счастье, старая лоханка!

  —   Тряханули все мое нижнее и ушли матерясь. Хорошо, что за икону не заглянули. Иначе оставили б без куска хлеба. У тех иродов совести вовсе нет. Хоть старого иль малого, не сморгнув, обидят нехристи! Даже на мое позарились...

   Продавщица магазина пышнотелая, румяная баба тоже охала. К ней перед самым закрытием мужик вошел. Она его за покупателя приняла, за последнего. Других людей в магазине никого не было. Ну, Зина разулыбалась, обслужить человека приготовилась. А он ей всю пятерню в сиськи запустил и, легонько дернув, снял с ее шеи крестик и кулон.

   Баба ахнуть не успела, мужик уже на улицу выскочил. Куда он побежал, попробуй, сыщи, если ей еще прилавок оббежать надо. Конечно, когда выскочила, того мужика и след простыл. Ох, и наревелась баба.

   Теперь не надевает на работу драгоценности, от покупателей держится подальше, чтоб никто достать не мог.

   Катька купила два сотовых телефона. Себе и Кольке, чтоб в случае чего дать знать друг другу об опасности.

   Колька даже разозлился на бабу. Ишь, в какие убытки вогнала, а зачем? Но сын переубедил, сказал, что мать поступила мудро и своевременно. Защитил Катьку, сказав, мол, теперь они будут всегда на связи друг у друга.

      Сам Димка готовился к выпускным экзаменам и подолгу засиживался над учебниками, даже во двор не выходил. Мать радовалась усидчивости, старанию Димки. Тот еще зимой закончил курсы по изучению компьютера, получил свидетельство и квалификацию оператора. И ликовал, что до самостоятельной жизни ему остается совсем немного.

      —     Если в армию возьмут, не будешь служить в стройбате. Такие как ты в большом спросе и на военке,— успокаивал сына Колька. Димка соглашался. Служба в армии его не пугала. Дворовые друзья хорошо подготовили парня, рассказали, объяснили все тонкости будущей службы, и Димка был к ней полностью готов.

       —    Сдашь экзамены, поступай в институт. В армию не возьмут! — уговаривала мать.

       —    Не хочу в институте пять лет терять. Отслужу два года и домой вернусь! — отказывался сын. Он заранее предупредил родителей, что когда получит аттестат, на все лето, до самой осени, уедет в деревню к своей бабульке — Ольге Никитичне. Ее он любил больше всех. С нею делился всеми своими планами и мечтами, она знала все секреты внука, была ему подругой и советчицей. Они безгранично доверяли друг другу и понимали с полуслова.

       Димку никогда не стоило уговаривать поехать к ней. Едва выдавалось время, он мигом собирался и ехал к бабке. В городе невозможно было удержать. Едва сдав экзамен, звонил Ольге Никитичне:

       —    Баб! По русскому устному четверка! А через два дня кричал в трубку:

       —    Русский письменный: пять!

   Колька с Катькой узнавали об оценках уже вечером.

  Колька в глубине души очень гордился сыном. Тот учился сам, без репетиторов. В школе учителя не могли нахвалиться им. Ребята-одноклассники уважали его. У Кольки в школе была совсем иная репутация. И если бы ни мать, много хуже был бы его аттестат.

   Димка отличался упрямством, уж если он что-то задумал, обязательно своего добивался. Так было и дома, и в школе.

  У мальчишки имелись свои друзья. Их заимел немного, но все надежные, проверенные с самого первого класса.

  Даже в трудное время, когда нервный стресс изуродовал лицо Димки, эти друзья не отшатнулись, навещали, общались, помогали ему не отстать в учебе.

   Мальчишка всегда это помнил. И очень дорожил каждым из своих друзей. А потому и будущее обдумывали одно на всех. Им не хотелось разлучаться взрослея.

  Совсем иначе сложилась жизнь Николая. Если до зоны у него было полно друзей и приятелей, в каждую квартиру дома мог войти, не стучась в любое время, после заключения мужик не заходил ни к кому. На своем балконе отдыхал лишь по сумеркам. И хотя его окликали, звали во двор, человек отказывался, ссылался на усталость и не задерживался на балконе.

   —  Колька! Чинарик обсосанный! Да ты что? Совсем у Катьки под юбкой заблудился? Спускайся, мать твою! Хоть пива долбанем, слышь, под воблу! Давай, пыли к нам! Пока пиво не согрелось, побалуемся

  —   Не могу! Работы дома много!

        —   Какая работа у нас? Это бабы нехай вкалывают! Мужики после работы отдыхать должны! Не забывай! Не балуй свою Оглоблю, чтоб не оседлала, не поважай бабу! Это их удел чертоломить, иль забыл свое правило?

         Колька помнил все. И то, как впервые привез сюда во двор растерявшуюся, испуганную Катьку. Как смотрела она на всех, прячась за спину мужа. Робела она и в квартире. Не знала, как держаться со свекровью, с ее подругами. Одной, единственной опорой у Катьки был он — Николай. Его она любила безотчетно и преданно, боясь, чтобы только он не разлюбил и не бросил. Она неумело ласкала, жалась к нему, боясь всех и всего, прося у него защиты даже от собственного страха. Тогда у нее все было внове и впервые. И было самое главное — искренняя, самая чистая любовь. Катька говорила о ней очень часто. Она верила, что Колька тоже любит, иначе не может быть, ведь у них скоро появится общий ребенок!

         Тогда Колька не оценил. Ему казалось, что в жизни так и должно быть, чтобы женщина любила мужа, а он — не обязательно. Ведь ему не рожать, а значит, хранить верность обязана женщина. Ее вовсе не стоит любить. Для этого можно завести веселую, смазливую подружку. А жену достаточно уважать. Если она хорошо готовит и содержит в порядке мужа и дом, не жалуется на бесконечные болячки, не дохнет всякий день, работает, и в постели при всем том, как огневая кобылка, почему бы такую не уважать? Ну и что если рылом не вышла в Софи Лорен! В темноте под одеялом и серая кошка за бабу сойдет, лишь бы не царапалась.

        Катька полностью отвечала Колькиным запросам. Неприхотливая, терпеливая, бережливая, она любому стала бы подарком и наградой. Она молчала, когда он на весь двор высмеивал и называл Оглоблей, материл, выгонял и бил бабу. Она лишь висла на шее и говорила, что любит до смерти его одного. И все ждала ребенка. Но и появление Димки ничего не изменило в семье. Колька никак не мог признать бабу, какая сама повисла ему на шею.

   Мужчины никогда не дорожат легкими и быстрыми победами. Такие женщины не задерживаются надолго ни в сердце, ни в памяти.

   Колька не боялся потерять Катьку. Она слишком легко далась ему и не успела стать любимой.

   Он часто думал, как избавиться от назойливой бабы. Она надоела ему. И подогреваемый матерью он искал выход. Но Катька сама уехала в деревню. Она, заболев туберкулезом, никогда не вернулась бы к нему в город сама. Колька видел, как менялась баба. Его Катька оказалась вовсе не дурой, какой представляла невестку Евдокия Петровна.

  Да, недостаточное образование отложило свой отпечаток на общем уровне развития женщины. Но природные смекалка и цепкость, восполняли брешь. Катька была на удивление живучей. Она вставала даже после жестоких побоев и прощала их мужу без напоминаний и упреков. Баба долго не рассказывала о них никому, даже в своей деревенской семье не жаловалась на Кольку долгое время.

   Мужик был уверен, что так будет всегда, что баба, смирившись со своею серостью, всегда будет послушна ему одному, но просчитался...

   Недолгой была ее связь с любовником, но отношение к Кольке изменилось круто. Баба, познав сравненье, сама пригляделась к мужу и стала им пренебрегать.

   —  А ведь тюряга и вовсе нас разделила. Вон как Оглобля поменялась нынче! Уж, коль что надумала, свое вырвет с кольцом из носа. Раньше даже про мелкие покупки спрашивала, исподнее без меня не брала. А тут целую норковую шапку купила и хоть бы что! Показала, не боясь, что в ухо получит. Хотя, о чем это я? Уже не получит ни в ухо, ни по соплям, даже по сраке, как раньше, не щелкну. Вон вчера привел с работы, весь вечер помогал ей, даже картошку чистил, сам пылесосил и мусор вынес. А ночью она все равно отдельно спать легла. Уже в какой раз не уломал,— вздыхает Колька.

   —  Раньше она за мной тенью ходила. Я все фыркал, хвост распускал. Хвалился, мол, вот какой гордый. А теперь Оглобля на коленки поставила, как пацана! И ведь не от страха слушаюсь свою бабу. Чего мне ее бояться? Хотя, теперь дошло, что могут бабу у меня умыкнуть. Еще бы! Ведь она такая, что я без нее? Чем задиристей Катька, тем покорней становлюсь. Уж не жду как прежде ее слов про любовь. Она не скажет. Вон прозвенела, что вовсе не ждала меня с зоны. Если б видела, как в ту ночь промучился, даже плакал как баба, обидно было. Хотя раньше все наоборот случалось. Как же я ее понял, как выдержала она и стерпела? Вот и наказан за свое! Теперь не могу у нее теплое слово вымолить. Сам виноват, оттолкнул, заморозил, даже по имени не звал. Сейчас она из Огрызков не вытаскивает. И в глазах нет былого тепла. Раньше звездочками вспыхивали, да отгорели. Погасла, остыла ко мне душа, совсем чужою стала баба! — вздыхает человек и смотрит на жену с ожиданием, может, обронит ласковое слово, погладит как раньше по голове. И слышит:

   —  Ну, че сопли распустил? Садись жрать, козел вонючий! Вот твои обещали возникнуть. Свекруха с хахалем! Ты их сам встреть, чтоб мои глаза их не видели, у соседки посижу. Когда увижу, что уезжают, сама домой вернусь,— предупредила Кольку заранее.

   Мужику враз грустно стало. Ведь вот сколько лет прошло, Димка вырос, а мать с женой никак не поладят меж собою. Нет, они не ругаются, но ненавидят друг друга люто и не скрывают того. Евдокия Петровна все годы смотрела на Катьку с презреньем, с кривой усмешкой, высмеивала при Кольке безжалостно. Всякое неудачное слово, сказанное невпопад, тут же подвергалось едким насмешкам, упрекам, издевкам. Свекровь постоянно называла Катьку недоучкой, девкой из хлева, которая выскочила из лопухов. Катька и вовсе не признавала свекровь, за глаза называла клизьмой. Она не здоровалась с нею и никогда не садилась за один стол.