Светлана Лыжина - Любимый ученик Мехмед

Старая повозка, запряжённая старой серой клячей, споро двигалась по пыльной дороге среди зелёных равнин и невысоких гор, заросших кустарником. Возницей был загорелый дочерна старик-турок с седыми усами, облаченный в потрёпанный халат бурого цвета и такой же потрёпанный тюрбан, когда-то бывший белым.

Справа и слева от дороги иногда попадались деревеньки, по виду одинаковые — везде одни и те же домики, сложенные из ломаного известняка и крытые черепицей. Если что-то и притягивало взгляд, так это останки древних греческих построек, еле различимые вдали. Нет-нет да и попадались ряды тонких белых колонн или такая же изящная арка. Это могли быть развалины усадьбы греческого аристократа или руины храма, посвящённого одному из древних богов.

«Когда-то здесь всё принадлежало грекам, а не туркам. Когда-то», — думал светловолосый безбородый молодой человек, который восседал на повозке пассажиром. Устроившись аккурат между двумя дорожными сундуками, привязанными к её стенкам, он обозревал окрестности. Всё, связанное с древними греками, то есть эллинами, чрезвычайно его занимало.

Подражая им, молодой человек одевался в светлые ткани, и даже плащ с застёжкой на плече был светлый, маркий, однако по-настоящему приблизиться к идеалу такие уловки не помогали. Пусть черты этого молодого человека казались правильными, почти «классическими», его отделяли от эллинов многие и многие поколения. Он происходил из тех греков, которые сначала создали Византийскую империю, а затем начали подпадать под власть турок, неуклонно наступавших на византийские земли. Даже имя этот грек носил не древнее, а христианское — Андреас.

Отец Андреаса занимал должность при турецком дворе, поэтому жил в турецкой столице, которую греки называли Адрианополис, а турки — Эдирне. Должность отца считалась значительной — одной из самых значительных, которые позволялось занимать иноверцу среди мусульман, так что родитель смог дать двум своим сыновьям хорошее образование. Особенно преуспел в науках младший, Андреас, из-за чего отец даже отправил его в Константинополис — поучиться ещё.

Пусть великий город казался уже не тот, что прежде, и турки грозились захватить его, но высшие школы там по-прежнему существовали, а библиотеки полнились прекрасными рукописями. Отец надеялся, что сын выучится на юриста, однако Андреас предпочёл философское образование, и на этот выбор родителю не удалось повлиять, поскольку сын довольно скоро после отъезда из дому перестал быть нахлебником — начал подрабатывать частными уроками, а по окончании обучения сделался учителем.

Отец смирился с выбором сына, однако весьма сомневался, что при таком занятии можно скопить достаточно денег, чтобы жениться. Увы, обзавестись семьёй Андреас даже не думал, а через год после окончания обучения сообщил родителю в очередном письме, что скопил небольшую сумму и отправляется путешествовать.

Молодой человек изъездил весь Пелопоннес, некоторое время жил в Афинах, продолжая зарабатывать уроками, и вернулся домой лишь тогда, когда отец в письмах начал жаловаться на здоровье и спрашивать: «Увижу ли я тебя, сын мой, до того, как умру?»

Это оказалась уловка. Андреас, вернувшийся домой, обнаружил, что отец совершенно здоров, и в итоге родитель с сыном поругались.

— Отец, — возмущённо воскликнул сын, — чтобы приехать, я оставил в Афинах хорошую должность, на которую меня снова уже не возьмут! Я оборвал многие связи! Я оставил друзей и тех, кто близок мне по духу! И для чего? Для того чтобы обнаружить, что ты мне лгал?

— Ах, ты, неблагодарный! — сетовал родитель. — Для того ли я воспитывал тебя? Для того ли позволил тебе учиться, чтобы ты оставил своего старого отца и много лет пропадал неизвестно где? Ты должен помогать отцу, а не бродяжничать! Я лишу тебя наследства!

— Мне не нужно наследство, отец, — отвечал Андреас. — Пусть оно достанется моему брату. Так будет даже лучше.

В итоге спорщики, конечно, помирились. Сын попросил у отца прощения за дерзкие слова, а отец сказал, что желает сыну только добра и очень рад видеть. И всё же каждый остался при своём мнении.

Андреас с помощью старшего брата, давно женатого и обзаведшегося детьми, нашёл себе учеников в Эдирне и твёрдо сказал, что, как только накопит денег, снова уедет, однако хитрый отец не собирался сдаваться. Чтобы удержать сына в Турции, он использовал все свои связи при турецком дворе, поэтому Андреас совершенно неожиданно для себя получил должность, от которой не отказываются.

Молодому учителю предложили преподавать греческий язык сыну самого султана, и не просто сыну, а наследнику престола! Жалование на должности полагалось весьма приличное, однако для исполнения обязанностей следовало отправиться в Манису, поскольку именно там находился удел наследного принца, и именно там этот наследник жил — отнюдь не в Эдирне.

Принцу, которого звали Мехмед, недавно исполнилось четырнадцать, и значит, учителю следовало провести с ним в Манисе по меньшей мере четыре следующих года. Нечего было и думать о возвращении в Афины, поэтому если б Андреас мог, то отказался бы. Увы, такой отказ навлёк бы немилость султана на всех родственников Андреаса, так что пришлось покориться судьбе.

Вот почему скрипучая повозка теперь везла молодого грека по дороге к Манисе — городу, являвшемуся центром одноимённого удела… или санджака, как это называлось у турок.

* * *

Мехмед ненавидел Манису. Ненавидел до зубовного скрежета. Сбежал бы, если б мог, но высокая стена, окружавшая манисский дворец, сдерживала все порывы, превращая жилище наследника в настоящую тюрьму. Мехмед покидал пределы своей тюрьмы лишь раз в неделю, по пятницам, чтобы посетить городскую мечеть, однако это не приносило радости, потому что принц не мог ни на мгновение укрыться от бдительных глаз своего главного наставника — муллы Ахмеда Гюрани, который при малейшем подозрении крепко хватал Мехмеда за рукав кафтана.

Как нарочно, мулла был человеком нестарым и весьма крепкого телосложения, а Мехмед — щуплым, как большинство отроков, поэтому если уж мулла схватит, то не вырвешься. Но как же хотелось! Как же надоело всё время жить под надзором! Как же надоело всё время подчиняться мулле и другим учителям, и даже собственным слугам, которые, хоть и кланялись, но при этом повелевали, ведь принц не сам решал, когда просыпаться, когда принимать пищу, когда идти на прогулку в сад, и когда ложиться спать!

Как же надоело Мехмеду всё время делать то, что хотят другие, а не то, что он сам хотел! А главное — оставалось непонятным, для чего надо слушать других. Всё равно все всегда оставались недовольны и втайне думали, что наследник престола не может сделать ничего, как следует, то есть не имеет никаких способностей, да ещё и урод к тому же.

Как же не нравился принцу собственный нос, похожий на клюв хищной птицы! С годами этот нос становился всё больше, поэтому Мехмед старался лишний раз не смотреться в зеркало. А ещё он ненавидел свои рыжие волосы. Почему ему достались именно рыжие? Почему!? Если б они оказались темнее, то были бы золотисто-каштановые, и это считалось бы красиво. Окажись они светлее, были бы цвета красного золота, и это тоже считалось бы красиво, но ему достались именно рыжие. Единственный цвет, который считался некрасивым! За что же такое невезение! Хорошо, что эти волосы скрывались под тюрбаном.

Мехмед с тоской вспоминал те годы, когда не думал о своём облике. В те годы принц являлся ребёнком, и его окружали товарищи, которые не обращали особого внимания на лицо или цвет волос. Тогда ценилось другое — ловкость, умение быстро бегать, метко кидать камни. В этом Мехмед преуспел, но теперь игры со сверстниками сделались недоступными, потому что сверстников во дворце не осталось. Последний раз принц забавлялся детскими играми в двенадцать лет, а затем ему сказали, что он взрослый.

Теперь Мехмеда окружали одни взрослые, которые только и делали, что воспитывали его или помогали воспитывать. Все они надоели до тошноты, но их приходилось терпеть. Даже свою мать, жившую на женской половине дворца в Манисе, Мехмед лишь терпел.

Ах, если бы мать хоть раз выслушала сына! Если бы хоть раз попыталась понять! Увы, она не пыталась. Вот почему принц приходил в покои к матери лишь потому, что его к ней приводили, и раздражённо уворачивался, когда она пыталась погладить его по щеке. Ласковые материнские укоры уже давно начали резать слух так, что сын стискивал зубы.

Ах, если бы она хоть раз посмотрела на Мехмеда внимательным взглядом, который проникал бы прямо в сердце, но мать смотрела куда-то мимо и всё твердила:

— Сынок, ты должен стараться, чтобы твой отец оказался доволен.

Вот, вокруг чего крутились её мысли — удовольствие или неудовольствие человека, который много лет назад ненадолго удостоил её своим вниманием.

— Мой отец давно тебя забыл! — кричал ей сын, уже зная, что не докричится: — Он видеть тебя не хочет, а ты только и думаешь о том, как бы ему угодить! Зачем!?

— Не нужно шуметь, Мехмед, — тихо возражала мать. — Всё совсем не так, как ты думаешь.

— Я не слепой! — настаивал принц. — Я всё вижу! Он забыл тебя так же, как и меня! Если бы не умерли оба моих старших брата, он бы и не вспомнил обо мне. И даже сейчас почти не вспоминает! И видеть не хочет! Зачем он поселил нас с тобой здесь, вдали от себя!? Почему не приезжает, чтобы повидаться!?

— Сынок, у твоего отца на это есть причины, — кротко повторяла мать. — У правителя такой большой страны очень много дел. А здесь мы живём затем, чтобы ты был удалён от дурных влияний. Уединение полезно. Твой отец сам так сказал. Ты помнишь?

— Не помню, — тихо отвечал Мехмед, в очередной раз устав кричать. — Это было слишком давно. Я уже стал забывать, как отец выглядит. Я даже рисую его, чтобы не забыть.

Конечно, Мехмед говорил всё это лишь потому, что любил свою мать. Ребёнок не может не любить свою мать, даже если хочет избавиться от этого чувства. Да, Мехмед любил, но любовь смешивалась с презрением, потому что мать утратила всякую гордость. Он не мог этого не замечать. Хотел бы не замечать, но оно само лезло в глаза, а испытывать презрение одновременно с любовью для Мехмеда было так мучительно! Но особенно мучительно казалось сознавать, что ответной любви нет.

— Ты любишь меня только потому, что я сын своего отца, его сын! — кричал принц. — Самого меня ты не любишь! Я здесь, рядом с тобой, а отец далеко, но ты хочешь, чтобы он приехал, а на меня смотришь только потому, что я на него похож. Почему ты меня не любишь? Ведь я не забыл тебя, а он забыл!

— Ну, разве можно такое говорить, сынок. Я люблю тебя, — отвечала мать, тянула руки к Мехмеду, но тот отстранялся:

— Нет, меня ты не любишь! И ты, как безумная! Видишь не то, что есть.

Поняв, что мать уже давно живёт в мире своих утешительных выдумок, Мехмед начал презирать её, а отца, сделавшего её такой, проклинал. Но ведь и отца принц любил. Проклятия не убивали эту любовь, а лишь отравляли, придавали ей горький вкус. Чувство к отцу было таким же двойственным, как и к матери — любовь, смешанная с «отравой», но не с презрением, а с ненавистью! Принц очень ждал отцовского приезда, ждал не меньше, чем ждала мать, но понимал, что никто не приедет.

За минувшие годы это стало привычным — ожидание встречи, которая почти наверняка не состоится. Принц находился в таком положении почти всю жизнь — всё время, сколько себя помнил. «Почему со мной так?» — спрашивал себя Мехмед. Это казалось страшной несправедливостью. В сердце рождался гнев, но частые вспышки ярости, когда принц причал, почти срывая голос, отнюдь не способствовали тому, чтобы что-то изменилось.

До пяти лет Мехмед жил в Эдирне в гареме вместе с матерью и ждал того дня, когда исполнится больше шести, ведь по достижении этого возраста всех принцев забирали из гарема и начинали воспитывать на мужской половине дворца. Мехмед думал, что тогда станет видеть родителя часто, однако уже в пять лет был отослан в Амасью — одну из резиденций, которая располагалась за много-много дней пути от столицы. Отец стал для сына ещё более недоступным, чем раньше.

Оказалось, что к тому времени умер один из двух старших братьев Мехмеда, живший в Амасье. Пятилетнему Мехмеду следовало занять место в освободившемся дворце, но зачем так нужно — маленький мальчик не понимал. Он воспринял всё произошедшее как незаслуженное наказание.