Вот, например, Абу Нувас (арабский поэт, 762–813 гг.) выражает недовольство возлюбленному, отвергнувшему ухаживания. Досада поэта такова, что возлюбленный в глазах Абу Нуваса уже не привлекателен:

   Ты глыбой ненависти стал,

   Стоишь — не сдвинуть: крепче скал.

   С тобой общаться — как на гору

   Карабкаться в плохую пору.

   Аллах, когда тебя лепил,

   Не подсластил, не посолил.

   Я разгадать тебя пытался,

   Но, что ты, так и не дознался.

   Смех тратить на тебя — грешно,

   Воздать хвалу тебе — смешно.

   Посмотришь на тебя, о боже!

   Лицо с пометом птичьим схоже.

   И если ночь ты пережил,

   Пусть утром хлынет кровь из жил.

   А если очутился в море,

   Дай бог, чтоб утонул ты вскоре.

Цитируется по изданию: Арабская поэзия Средних веков (Библиотека всемирной литературы, Серия первая). — М: «Худ. Лит.», 1975.


С персидской и тюркской поэзией ситуация интереснее. Понять, есть ли гомоэротический мотив, зачастую сложно, поскольку в персидском языке, а также в тюркских языках нет грамматической категории рода. Род определяется только смысловым значением. Слова «сказал» и «сказала» в этих языках не различаются.


Если в стихе нет таких слов как «юноша», «девушка» или других, чей смысл указывает, кому посвящено стихотворение, то читающий оказывается в тупике, а поэты, понимая эту особенность языка, любили играть с читателем и ставили его в тупик намеренно.


В переводах с персидского и тюркских языков, если не удаётся сохранить неясность, ставится женский род. В большинстве случаев это делается не из злого умысла или желания «сделать красиво», поскольку оба варианта (женский и мужской) возможны.


Например, вот стихотворение, где сохранить неясность переводчику удалось:

   Амир Хосров Дехлеви (1253–1325), персидский поэт

   Знай, разум потерял, и как вернуть — не знаю.

   Бесцельно я брожу, и нет печали края.

   Коль головы лишусь, не больше в том напасти,

   Чем с головой уйти, как я, в безумье страсти.

   Рыдаю, и от слёз, что лью помимо воли,

   На сердце у меня щемящий сгусток боли.

   С тех пор, как по кудрям тоска в меня вселилась,

   Тоскою побеждён, я сдался им на милость.

   Когда скрываешь лик, ращу слезами розы,

   Гляжу на них и вновь сдержать не в силах слёзы.

   Не трогать мне кудрей рукой нетерпеливой,

   Как трогает зефир, соперник мой счастливый.

   У сердца-мотылька уже сгорели крылья,

   Но к твоему огню дороги не открыли.

   И оттого, что им неведома дорога,

   Царят в моей душе смятенье и тревога.

   Едва Хосров твоё увидел совершенство,

   Он черпать перестал в бутонах роз блаженство.

Цитируется по изданию: Любовная лирика классических поэтов Востока. — М.: «Правда», 1988.

Мехмед Завоеватель как типичный поэт своего времени

Как многие знают, Мехмед сочинял стихи под псевдонимом Авни. Вопреки утверждению Франца Бабингера, этот псевдоним вовсе не обязательно переводится как «помощник». Если взять турецко-русский словарь потолще, там предлагается много других вариантов перевода, и мне кажется более подходящим значение «единомышленник», то есть мысли Авни это мысли самого Мехмеда.


Стихи Мехмеда сохранились в сборнике, который называется «Диван Авни», то есть «Собрание Авни». Этот сборник содержит чуть более 80 газелей (любовных стихотворений), расположенных в определённом, устоявшемся порядке, поэтому в научной литературе их обычно обозначают номерами — газель номер такой-то из «Дивана Авни». В большинстве случаев мы не знаем, кому посвящены те или иные стихи, и когда написаны. Порядковые номера газелей отнюдь не означают, что именно в таком порядке эти стихи сочинялись. Кстати, некоторые газели не дописаны, а последняя газель в списке вообще состоит из одной строки.


В турецком Интернете гуляет множество стихов Мехмеда (Авни), и даже можно скачать «Диван Авни» в современной турецкой орфографии (издание, которое подготовил профессор Мухаммед Нур Доган). Скажу честно — самостоятельно прочитать эти стихи я не могла, поэтому искала подсказки в виде английских подстрочников.


Таким образом, глядя в оригинал и ориентируясь на английский подстрочник, я сделала литературный перевод некоторых газелей из этого собрания. Три газели приведены в тексте романа:


Газель 11-я:

   «Румянец щёк твоих я воспою в стихе подобно соловью…»

Газель 22-я:

   «О, виночерпий, дай вина! Тюльпаны через день-другой исчезнут…»

Газель 59-я:

   «Когда шиповник облачён в цветения наряд…»

Формально все три могут быть обращены как к женщине, так и к мужчине, но в 11-й газели всё же есть указание, что Мехмед выражает свою любовь к мужчине или юноше, поскольку там упоминаются кудри — в восточной поэзии это типичный атрибут возлюбленного. Если бы речь шла о женщине, упоминались бы косы — тоже типичный атрибут, но уже женский.

* * *

Франц Бабингер в книге «Мехмед Завоеватель и его время» (Franz Babinger «Mehmed the Conqueror and His Time») приводит 59-ю газель как доказательство своего тезиса о том, что Мехмед — посредственный поэт. На мой взгляд, Бабингер преувеличивает. Гением Мехмед, конечно, не был, но претензии, которые Бабингер предъявляет к нему как к поэту, несостоятельны:


1) Прежде всего, Бабингер говорит, что у Мехмеда нет поэтической индивидуальности, потому что образы, метафоры и даже сами идеи его стихов позаимствованы у других поэтов.


Но Мехмед же не европейский поэт! Если европейский поэт ищет новые формы и образы, то на Ближнем и Среднем Востоке поэт пытался не стать родоначальником нового направления, а гармонично вписаться в существующее.


Если вам нужна индивидуальность, то поэзию Ближнего и Среднего Востока вы напрасно читаете — тут поэт проявляет самобытность не потому, что хочет, а потому, что большой талант не спрячешь. Индивидуальность проявляется сама собой, но поэт к этому не стремится, а стремится поддержать традицию.


Например, в 11-й газели Мехмеда (Авни) есть строки:

Сказать: «Пускай ресницы-стрелы красотой убьют тебя», —

Мог лишь храбрец, кто не узнал сердечных мук стезю.


А теперь сравните это со строками, которые мы встречаем у известных поэтов Ближнего и Среднего Востока.


Здесь и далее все стихи, кроме стихов Мехмеда, цитируются по изданию: Любовная лирика классических поэтов Востока. — М.: «Правда», 1988.


Перевод с арабского языка:


Ибн аль-Араби (1165-1240)

   Каждая взглядом целит — не думай сердце сберечь!

   Ресницы — острые стрелы, взгляд — индостанский меч.

Перевод с персидского языка:


Рудаки (ок. 860-941)

   Твой локон — смертоносный лук, твои ресницы — стрелы.

Хафиз (1325-1389)

   Сколько раз ресницы-стрелы моё сердце поражали!

   Брови — чёрные луки, а стрелы — ресницы.

   Поражают и скромника, и гордеца.

Джами (1414-1492)

   Убийственны твои чарующие взоры,

   Ты стрелами ресниц грозишь, сердца пронзая.

Как мы видим, они все заимствуют друг у друга. И это признанные, настоящие мастера, а если следовать критериям Бабингера, получается, что кругом одни посредственности. Нельзя судить восточную поэзию по критериям европейской, поскольку у поэтов Ближнего и Среднего Востока есть общий фонд поэтических образов, откуда каждый берёт по мере надобности, и никто никого не упрекает в повторах.


Именно поэтому 22-я газель Мехмеда (Авни) имеет начало, которое мы встречаем у многих поэтов:

   О, виночерпий, дай вина! Тюльпаны через день-другой исчезнут.

Мехмед намеренно заимствует у классиков, чтобы подчеркнуть свою связь с традицией (в данном случае суфийской).


Перевод с арабского языка:


Башшар ибн Бурд (714-783)

   О, виночерпий — я в огне, налей же мне, налей!

Перевод с персидского языка:


Омар Хайам (ок. 1048 — ок. 1123)

   Виночерпий, бездонный кувшин приготовь!

Саади (1210–1292)

   Эй, виночерпий! Дай кувшин с душою яхонта красней!

Амир Хосров Дехлеви (1253-1325)

   О, налей сегодня чашу, виночерпий, дополна…

Что касается 59-й газели, раскритикованной Бабингером, то она тоже вписывается в традицию. Весна, сад, розы, слёзы — это всё типично для восточной любовной лирики, но «типично» не значит «плохо». Можно даже найти примеры, когда кто-то из поэтов как будто следует за Мехмедом.


Из 59-й газели Мехмеда (Авни):

   В саду гуляя, можешь ты уловками жеманства

   Жасмин очаровать: тот ветками поклонится сто крат!

А вот как пишет поэт, который жил на двести пятьдесят лет позже — перевод с турецкого языка:


Ахмед Недим (1681–1730)

   Жасмины приняли вдоль стен почтительные позы.

2) Также Бабингеру не нравится то, что Мехмед гораздо больше сочинял по-турецки, чем на персидском языке. Сочинять на персидском языке в средневековой Турции считалось хорошим тоном, поэтому Бабингер «удивлён» перекосом в творчестве Мехмеда, но и тут неправ. Бабингеру следовало не удивляться, а похвалить за такой выбор.


Когда поэт пишет на родном языке, то принимает посильное участие в создании литературного языка своего народа. Например, Данте и Петрарка прекрасно знали латынь, но строчили стихи не на латыни, как в то время полагалось в Европе, а на родном диалекте, но зато теперь эти авторы называются создателями итальянского литературного языка, заслужили почёт и памятники.


В турецкой поэзии такие авторы как Юнус Эмре (ок. 1240–1320) и Ахмед-паша (1420–1497) тоже заслужили почёт и памятники, поскольку сочиняли не на персидском, а по-турецки, создавая турецкий литературный язык.


Мехмед, конечно, был не так талантлив, как поэты-классики, но всё-таки внёс свой скромный вклад в развитие турецкого литературного языка. Мехмеда тут не в чем упрекнуть.


3) Если уж придираться по существу, то можно сказать, что Мехмед (Авни) мало думал о своих возможных читателях. Он из тех поэтов, которые пишут больше для себя — фиксируют своё эмоциональное состояние в тот или иной момент времени, чтобы позднее пережить это ещё раз, перечитывая собственные стихи.


Мехмеду в его стихах, конечно, было всё понятно, а вот сторонний читатель мог бы и не догадаться, что хотел сказать автор.


Этот ускользающий смысл нельзя объяснить недостатками перевода. (Увы, хороших русских переводов поэзии Мехмеда мне найти не удалось, поэтому я пользовалась английскими). Итак, я читала разные переводы — и в серьёзных изданиях, и в Интернете — но и там, и там в стихотворениях попадаются туманные места, которых по идее быть не должно.