Итак. После того как я сделала вид, что даю мистеру Холиоку указания насчет фермы, дойки коров и ухода за овцами, а он в ответ вежливо сделал вид, что обдумал и принял к руководству мои рекомендации, у меня образовалось много досуга. Я греюсь на солнце, гуляю вдоль реки. Я делаю наброски и пишу. Крестьяне предпочитают держаться особняком, и, надо думать, обо мне у них сложилось такое же мнение. Они необычайно вежливы, но в этой вежливости сквозит скрытое раболепие, и это меня раздражает. Они говорят мне «миледи», а работники форменным образом вытягиваются передо мной в струнку, когда здороваются. Прямо как в средневековье. В то же время я слишком замкнута (ленива?), чтобы ходить с визитами и оставлять свои карточки – проделывать все те утомительные вещи, которые предписывают приличия даже в этой тихой заводи, чтобы завести себе друзей.

Вэнстоуны посетили меня однажды. Мы провели никчемный вечер в весьма натянутой атмосфере. Она назойлива, он честолюбив. В целом, он мне больше нравится. У него острый ум, который он прячет за обтекаемой дипломатичностью прирожденного политика. Он в своем роде красавец; себе на уме, но хорошо образован и, по-видимому, интересен, несмотря на внешнюю чопорность. Но я, наверное, слишком строга к мисс Вэнстоун («Да называйте же меня Онория!»). У нее не меньше честолюбия, чем у отца, но, поскольку она только женщина, все ее устремления связаны с охотой на мужа и попытками вскарабкаться повыше по социальной лестнице. Увы, это весьма частый удел нашего пола.

Другое дело ее кузина Софи Дин, очаровательная, непосредственная девушка, при взгляде на которую я кажусь себе старой каргой. В прошлое воскресенье после службы она стояла на ступенях церкви со старой школьной подругой, приехавшей к ней в гости из Девенпорта (в Уикерли нет секретов); я смотрела на них, освещенных солнцем, смеющихся и шутливо хлопающих друг друга по плечу, юных и счастливых, окруженных сиянием невинного веселья и надежд. Боже! Как я им завидовала… Я ушла домой одна, испытывая жалость к себе, а остаток дня провела в мечтах о том, как бы вернуть мои двадцать лет и чтобы последние четыре года жизни бесследно испарились. Не новая мечта и совершенно бесплодная.

Кроме Вэнстоунов, единственный мой визитер – Кристи. Он приходил трижды и два раза приглашал меня на чай к себе домой. По-видимому, Джеффри просил его взять меня под крыло. (Как соблазнительно представлять себя рядом с Архангелом, окруженной со всех сторон его оперением, в тепле, уюте и под надежной защитой.) Но даже если он ходит ко мне только потому, что его попросил о том Джеффри, его общество все равно доставляет мне больше радости, чем мне следует позволять себе чувствовать. С преподобным Морреллом я более, чем с кем-либо еще, могу быть самою собой: это огромное, захватывающее, могучее облегчение, которое я уже отчаялась когда-нибудь испытать. Мы говорим обо всем на свете. Он не пытается обращать меня в веру, но ему хочется знать, как я «встала на этот путь», я немного рассказала ему о себе – совсем мало и только счастливые моменты из своей истории, – и он воспринял этот рассказ в свойственной ему заботливой, внимательной манере, не судя и не оценивая. Он действительно молится за меня. Я знаю это наверняка, потому что он сам это сказал, совершенно открыто, без тени кокетства. Я испытала при этом удивительное ощущение, которое постаралась скрыть с помощью нервозного, горького смешка. Что он рассказывает обо мне своему Богу? Мне бы хотелось подслушать один из его монологов, обращенных к Всевышнему.

Не думаю, что Кристи чувствует жалость ко мне, падшей женщине. Нет, не жалость, у меня есть некоторые основания думать, что он восхищается мной. Мне никогда прежде не приходилось быть объектом восхищения такого мужчины, как Кристиан Моррелл. Не знаю, что и думать об этом, но эти мысли постоянно меня занимают. Прямота, с которой он говорит о своей жизни, просто обезоруживает меня. Он не похож ни на кого из тех, кого я когда-либо встречала, я очарована им.

У него прелестный дом, не такой старый, как церковь, построенная еще норманнами, но по-своему весьма впечатляющий. Главная постройка относится к концу XV века и представляет собой смесь тюдоровского стиля с мотивами ренессанса. Позднейшие переделки и добавления осуществлены, по-видимому, в правление короля Якова I[12]. Об этом говорят изогнутые линии причудливых окон, башня, уровни полов в которой отличаются от уровней внутри дома, а также то, что множество деталей и украшений позднейшего времени сделаны из мягкого песчаника, тогда как первоначальным материалом для дома служил твердый дартмурский гранит. Дом викария меньше Линтона самое малое в четыре раза, но он гораздо уютнее, благоустроенней и романтичней. Его кабинет буквально заставлен рядами книг, но книжные полки стоят и в прихожей и даже висят вдоль лестницы. Лампа для чтения на его большом письменном столе не гаснет, должно быть, до глубокой ночи. Иногда, когда бессонница не дает мне покоя и я подолгу прислушиваюсь к тиканью часов, я представляю его себе сидящим за этим столом и пишущим свои проповеди. Я вижу, как он произносит их перед пустой комнатой, шагает взад-вперед, жестикулирует в нужных местах. Он очень много читает, но он не из тех священнослужителей, чья жизнь сводится к одним только богословским трактатам. Он бывает священником только тогда, когда это совершенно необходимо. Кристи заботится о каждом из своих прихожан, принимает близко к сердцу заботы самого незаметного из них. И он вовсе не стесняется показывать это. А они, в свою очередь, просто обожают его – почему, собственно, нет? Мужчины им восхищаются, а дамам хочется заботиться о нем, что же до девиц… да, в рамках известного союза, освященного церковным благословением, все девицы просто-напросто его хотят. Я вижу это каждое воскресенье, когда он приветствует их на ступенях церкви, и это меня развлекает. До известных пределов. Я не хочу, чтобы он выбрал одну из них. Нет, даже прелестную Софи Дин. И, конечно же, не кого-нибудь из сестер Суон и не мисс Мэртон, и никого другого. Он чересчур хорош для них всех.

Перечитав, я вижу, что это звучит более чем необычно. Это что – материнское чувство? Видит Бог, я вовсе не испытываю к преподобному Морреллу материнских чувств. Чувство собственника? Допускаю. Я льщу себя мыслью, что между нами особые отношения. Стоит мне только подумать, что другая женщина – вообще другой человек – может услышать то, что он говорит мне, те очень личные, конфиденциальные, захватывающие вещи о своих надеждах в жизни, о страхах потерпеть поражение, – стоит мне представить себе, что его придется делить с кем-то еще, как я чувствую себя… уничтоженной.

Преподобный Моррелл – совсем не то, что я; он открыт, великодушен, чистосердечен, не стесняется выражать свои чувства. Вот почему он доверяет их мне, а я впадаю в эгоистичную ошибку, полагая, что он не доверяет их никому другому.

По здравом размышлении, я чувствую себя слегка смешной.

Я больше не могу писать.

Хотя очень хорошо, что у меня есть этот дневник. Он помогает мне более полно понять собственные мысли, то, о чем я думала прежде. И, без сомнения, спасает меня от множества унижений.

9

Праздник урожая, справляемый в первый день августа, пришелся на вторник. Все работники линтонской фермы получили полдня выходного, и Кристи с удовольствием увидел, что их работодательница подает благотворный пример своим служащим, присутствуя на краткой полуденной проповеди. Она присоединилась к процессии верующих, двигавшихся через боковой придел храма со свежими колосьями пшеницы в руках, демонстрируя первые плоды урожая. Кристи благословил колосья и очень кратко сказал прихожанам о значении этого праздника. Как всегда, тихое присутствие Энни в церкви его отвлекало. После службы он попросил ее подождать его несколько минут, пока он не обсудит со своим помощником церковные дела; у него имеется к ней просьба.

Теплый ветер гнал со стороны побережья серые дождевые облака. Середина лета уже миновала, но воздух по-прежнему был мягок и ласков, без намека на приближение осени. Закончив дела с преподобным Вудвортом, Кристи отправился на поиски Энни. Он обнаружил ее на кладбище среди старых замшелых надгробий. Она оглянулась на громкий скрип заржавленных петель калитки и улыбнулась ему. Она была в темно-коричневой накидке. Неожиданный порыв ветра сорвал с ее головы шляпку и растрепал волосы. Он почувствовал неожиданный трепет в груди и приписал это тому простому факту, что она прекрасна. И хорошеет с каждым разом, что он ее видит. Это была чистая правда: в ней сейчас трудно было узнать ту бледную, скованную, почти безмолвную женщину, которую он встретил у смертного ложа свекра четыре месяца назад. Разве грешно признавать очевидное? Он же не слепой, не так ли?

– Мне необычайно нравятся кладбища, – сказала она вместо приветствия, проводя длинными белыми пальцами по поверхности гранитного надгробия. – Я часто гуляю по фамильному участку д’Обрэ, особенно на закате. Я тамошний призрак.

Ему редко удавалось угадать ее настроение, Когда она улыбалась, выражение лица ее было то настороженным, то мягким, но улыбка всегда оставалась невыразимо печальной и никогда не отражалась в глазах. Она могла говорить горькие вещи с доброй улыбкой, а самые язвительные замечания сопровождать печальной усмешкой. Это сбивало его с толку, и он начинал тревожиться за нее.

– Мне тоже нравятся кладбища, – ответил он. – Я иногда прихожу сюда под вечер. Я никогда не испытывал отвращения к таким местам.

– Вы и не можете чувствовать иначе. – Она махнула рукой в сторону целого леса надгробий вокруг. – Души всех этих людей, отошедших в лучший мир с верою в сердце, обрели покой и награду. Вам следует говорить, что сейчас им лучше, чем когда они были среди нас, по крайней мере лучшим из них. Не так ли, ваше преподобие?

Ей нравилось дразнить его, подтрунивая над его верой. Он же считал по-другому, ему казалось, что объектом этих насмешек является не он, а сама насмешница.

– Это правда. Но, как бы то ни было, я никогда по-настоящему не завидовал этим отошедшим с верою в сердце. Это означает, что моя вера в загробную жизнь не столь тверда, как ей следует быть.

Она понимающе улыбнулась ему. Он вновь использовал против нее свой излюбленный риторический прием – сказать то, что она собиралась сказать сама, раньше, чем она успеет это сделать, и тем самым ее обезоружить.

– Уж не собираетесь ли вы похвалить меня за участие в том языческом ритуале, который вы только что провели?

– Если вы имеете в виду освящение колосьев, то этот обряд не языческий, а традиционный. Я рассчитываю, что в январе вы присоединитесь к нашему Празднику плуга.

– Празднику плуга? Не говорите только, что вы будете освящать плуг!

– Буду. Фермеры принесут его в церковь и оставят у алтаря, где он простоит, заляпанный грязью, всю службу.

– Боже милосердный!

– Точно.

Она рассмеялась. Этот звонкий очаровательный звук он был готов слушать вечно.

– Так о чем вы хотели меня попросить?

– О двух вещах. Первое: слышали ли вы о наших пенсовых чтениях, Энни?

– О ваших… как вы сказали?

– Название неверно; эти чтения не стоят ни пенса, они бесплатны. А не слышали вы о них потому, что мы их не проводили вот уже несколько лет. Раньше они устраивались в зале для собраний дома викария раз в неделю по пятницам и длились один-два часа. Миссис Вэнстоун читала вслух. Как правило, она выбирала что-нибудь из римских классиков, но иногда читала какой-нибудь известный роман или поэму, иногда исторические тексты… В общем, все, что приходило ей в голову и не было слишком сложным, потому что наши слушатели обычно простые труженики.

– Миссис Вэнстоун? Жена мэра?

Он кивнул.

– Она умерла три года назад, и вскоре после этого чтения прекратились.

Ее лицо исказила гримаса ужаса.

– Уж не хотите ли вы попросить меня возобновить их?

– Я думаю, вы бы очень хорошо с этим справились.

Энни издала звук, означавший недоверие, – не то чтобы фырканье, но близко к тому.

– Почему бы не использовать мисс Вэнстоун? По-моему, это как раз то, что ей нужно.

– Ее попросили провести чтения, – признался Кристи. – Они не… имели большого успеха. Люди перестали ходить.

– Ах вот как.

По ее тону он почувствовал, что ему следует защитить Онорию.

– Ее стиль отличается от того, к чему привыкли люди на чтениях ее матери, и она не смогла увлечь слушателей. Она…

– … вела себя заносчиво и демонстрировала свое превосходство, отчего ее возненавидели?

Он поглядел на нее с укоризной.

– Она была не столь естественна и не умела увлекать слушателей, как ее мать, – поправил он – А вот если бы вы взялись за эту работу…

– Я…

– … вы бы наполняли наш зал до отказа каждую пятницу.

– О, нет. Хотя, – после секундного раздумья согласилась Энни, – первое время, возможно, они бы и ходили, чтобы поглазеть на меня. Но, едва лишь пройдет новизна, я буду иметь не больше успеха, чем мисс Вэнстоун.