Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания

– Джойс! – кричит он, и еще громче: – Джойс, подождите!

Она продолжает идти, не слыша его.

Джастин расталкивает людей, в ответ они ругаются, он тоже получает тычки в бок, пока наконец она не оказывается всего в нескольких дюймах от него.

– Джойс, – говорит он, задыхаясь и хватая ее за руку.

Она оборачивается, лицо незнакомки искажено удивлением и испугом. Это не Джойс.

Она ударяет его по голове своей кожаной сумочкой:

– Ой! Эй! Господи!

Извинившись, он медленно идет обратно к театру, пытаясь отдышаться, потирая ноющую голову, ругаясь и раздраженно ворча себе под нос. Он подходит к главному входу. Он закрыт. Джастин пытается открыть дверь, сначала осторожно, потом стучит, через несколько секунд он уже изо всех сил толкает и тянет за ручку, раздраженно пинает дверь.

– Эй, эй! Мы закрыты! Театр закрыт! – сообщает ему работник театра через стекло.

Возвратившись в бар, я с радостью вижу, что папа сидит в том же углу, где я его оставила. Только на этот раз он не один, на краешке стула рядом с ним, склонив голову, как будто она глубоко увлечена разговором, сидит Бэа. Я паникую и кидаюсь к столику.

– Привет! – Я подхожу к ним со страхом: папенька, большой любитель поговорить, мог уже ненароком выдать какие-нибудь мои секреты или наболтать лишнего.

– А, вот и ты, дорогая! Я уж подумал, что ты меня бросила. Эта милая девочка пришла, чтобы узнать, все ли у меня в порядке, потому что меня пытались выгнать.

– Меня зовут Бэа. – Она улыбается, и я не могу не отметить, какой она стала взрослой. Насколько она уверена в себе. Я почти готова сказать, что последний раз, когда я ее видела, она была «во-от такой», и еле удерживаюсь от восторженных разглагольствований о ее удивительных возрастных изменениях.

– Привет, Бэа.

– Мы знакомы? – На ее фарфоровом лбу появляются морщинки.

– Э-э…

– Это моя дочь, Грейси, – влезает папа, и на этот раз я его не поправляю.

– О, Грейси! – Бэа качает головой. – Мне показалось… Нет. Приятно познакомиться.

Мы пожимаем друг другу руки, и я, наверное, несколько затягиваю рукопожатие, очарованная реальностью ее бархатной кожи, которая была знакома мне только по воспоминаниям. Спохватившись, я отпускаю ее руку.

– Вы сегодня были великолепны, я так вами гордилась, – с внезапной хрипотой говорю я.

– Гордились? Ах да, ваш отец сказал мне, что вы придумали костюмы. – Она улыбается. – Изумительные! Странно, что я вас до этого не видела, все примерки проводила Линда.

У меня открывается рот, папа нервно поводит плечами и отпивает, кажется, уже из второй кружки. Новая ложь для новой кружки. Цена его души.

– О, я их не придумывала… я просто… – Ты просто что, Джойс? – Я просто руководила работой над костюмами, – тихо говорю я. – Что еще он вам рассказал? – Нервничая, я сажусь и оглядываю помещение в поисках ее отца, надеясь, что он не подгадает к этому моменту, чтобы войти и поприветствовать меня, разрушив нелепую ложь.

– Ну, когда вы пришли, он рассказывал мне, как спас жизнь лебедю, – улыбается она.

– Одной рукой! – добавляют они хором и смеются.

– Ха-ха! – выдавливаю я из себя – звучит довольно фальшиво. – Это правда? – с сомнением спрашиваю я папу.

– Эх ты, недоверчивая моя! – Он делает еще один глоток пива. В свои семьдесят пять он уже выпил бренди и пинту пива, так что совсем скоро захмелеет. И кто знает, что он будет говорить тогда! Нам нужно поскорее уйти отсюда.

– Знаете, девочки, как прекрасно спасти кому-то жизнь! – выпендривается папа. – Если вам не довелось, вы даже не можете себе это представить.

– Мой отец – герой, – улыбаюсь я.

Бэа смеется над ним:

– Вы так похожи на моего папу!

Я настораживаюсь:

– Он здесь?

Она смотрит по сторонам:

– Нет пока. Я не знаю, где он. Наверное, прячется от мамы и ее нового парня, не говоря уже о моем парне, – смеется она. – Но это бог с ним. А похож, потому что считает себя чуть ли не Суперменом…

– Почему? – перебиваю я, пытаясь взять себя в руки.

– Около месяца назад он сдал кровь! – торжественно сообщает она и всплескивает руками. – И все! – Она смеется. – Но считает себя героем, который спас чью-то жизнь. Может, он кого-то и спас, но теперь он только об этом и говорит. Он сдал ее в передвижном донорском пункте в колледже, где вел семинар, – вы, наверное, знаете, это в Дублине. Тринити-колледж? Да и сдал-то только потому, что доктор была симпатичной, и еще из-за того китайского обычая… Когда вы спасаете кому-то жизнь, то спасенный навеки у вас в долгу… Или что-то в этом роде…

Папа пожимает плечами:

– Я не говорю по-китайски. И не знаком с китайцами. Хотя вот она все время жует их еду. – Он кивает в мою сторону. – Рис с яйцом, в общем, всякая ерунда. – Он морщит нос.

Бэа продолжает:

– Так вот, он решил, что если спасает чью-то жизнь, то заслуживает того, чтобы каждый день до конца жизни выживший человек его благодарил.

– А как бы он это делал? – наклоняется к ней папа.

– Приносил корзины с маффинами, относил его одежду в химчистку, каждое утро приносил к двери газету и кофе, нанимал машину с шофером, доставал билеты на оперу в первый ряд… – Она закатывает глаза, а потом хмурится. – Не помню, он еще что-то говорил – нелепость какая-то! В общем, я ему сказала, что он с тем же успехом может завести себе раба, если хочет, чтобы с ним так обращались, а не спасать чью-то жизнь, – смеется она, и папа вторит ей.

Я складываю губы в форме буквы «о», но не могу выдавить ни звука.

– Не поймите меня неверно, на самом деле он очень хороший человек, – быстро добавляет она, неверно истолковав мое молчание. – И я очень горжусь, что он сдал кровь, потому что он ужасно боится иголок. У него ужасная фобия, – объясняет она папе, который согласно кивает головой. – Вот он. – Она открывает висящий у нее на шее медальон, и если я и обрела вновь способность говорить, то снова быстро ее теряю.

На одной стороне медальона фотография Бэа с матерью, на другой – ее фотография с отцом – она там маленькая девочка, они в парке в тот летний день, который так крепко врезался мне в память. Я помню, как она возбужденно подпрыгивала, и у нас много времени ушло на то, чтобы заставить ее сидеть спокойно. Я помню запах ее волос, когда она села мне на колени, дотянулась своей головой до моей и закричала «И-з-ю-юм!» так громко, что чуть меня не оглушила. Конечно, все это произошло не со мной, но я вспоминаю об этом с такой же нежностью, как и о дне, который мы с папой провели на рыбалке, когда я была маленькой, переживаю все впечатления того дня так же ясно, как ощущаю напиток, который сейчас пью: холодок льда, сладость…

– Мне нужно надеть очки, чтобы разглядеть, – говорит папа. – Где это?

– В парке, рядом с тем местом, где мы раньше жили. В Чикаго. Тут, с папой, мне пять лет, я люблю эту фотографию. Это был особенный день. – Она с любовью смотрит на снимок. – Один из самых лучших в моей жизни.

Я тоже улыбаюсь, вспоминая его.

– Фотографируемся! – кричит кто-то в баре.

– Папа, давай уйдем отсюда, – шепчу я, пока Бэа отвлечена шумом.

– Хорошо, дорогая, после этой кружки…

– Нет! Сейчас! – шиплю я.

– Общая фотография! Пойдемте! – Бэа хватает папу за руку.

– О! – Папа выглядит довольным.

– Нет-нет-нет! – Я пытаюсь улыбаться, чтобы скрыть панику. – Нам пора идти.

– Всего одна фотография, Грейси, – улыбается Бэа. – Нужно же снять женщину, ответственную за все эти красивые костюмы.

– Нет, я не…

– Руководившую работой над костюмами, – исправляется Бэа извиняющимся тоном.

Услышав это, одна из женщин в некотором отдалении смотрит на меня с подозрением. Папа смеется. Я застыла рядом с Бэа, которая одной рукой обнимает меня, второй – свою мать.

– Все скажите «Чайковский»! – кричит папа.

– Чайковский! – кричат все и смеются.

Я закатываю глаза.

Щелкает вспышка.

В комнату входит Джастин.

Толпа расступается.

Я хватаю папу за руку и бегу.

Свет в нашем номере выключен. Папа забрался в постель в коричневой пижаме в «огурцах», а я улеглась, натянув на себя целую кучу одежды.

В комнате тихо и темно, лишь на часах в нижней части телевизора мигают красные цифры. Неподвижно лежа на спине, я пытаюсь восстановить в памяти события этого дня. Сердце стучит все быстрее и тревожнее, его стук наполняет комнату подобно звукам тамтамов воинственного племени зулусов.

В чем причина этой боевой тревоги? Всему виной те несколько слов, что в разговоре со мной обронила Бэа. Слова выпали из ее рта, словно медная тарелка с ударной установки, которая, звеня, катится на ребре, пока с грохотом не падает на пол. Так, значит, отец Бэа, Джастин, месяц назад в Дублине сдал кровь! Месяц назад, когда я слетела с лестницы, навсегда изменив свою жизнь! Совпадение? Если и так, то совпадение потрясающее.

А может, не совпадение, а нечто большее? Мне необходимо знать ответ на этот вопрос сейчас, когда я потеряна и доведена до отчаяния, скорблю о ребенке, которого никогда не было, и залечиваю раны после неудавшегося брака.

Переливание крови – это тот самый ответ, который я ищу? В нем причина неожиданно нахлынувших чужих воспоминаний, причина такой глубокой связи с Джастином? Его кровь течет по моим венам. Это и есть ответ, которого жаждет мое колотящееся сердце? Я делаю медленный глубокий вдох и выдыхаю, спокойно закрываю глаза и кладу руки на грудь, чувствую внутри неистовое тук-тук, тук-тук. Если мне действительно перелили кровь Джастина, тогда сердце сейчас посылает его кровь по моему телу. Кровь, которая когда-то текла по его венам, поддерживала в нем жизнь, теперь мчится по моим, помогая мне остаться живой. Кровь, проходившая сквозь его сердце, его частица, стала теперь частью меня.

Поначалу мысль об этом заставляет меня трепетать, по коже бегут мурашки, но, подумав еще, я сворачиваюсь калачиком на постели и обхватываю себя руками. Неожиданно я перестаю чувствовать себя одинокой: перейдя из его сосудов в мои, кровь Джастина помогла мне настроиться на его частоту и разделить его личные воспоминания и увлечения.

Я устало вздыхаю. Какой сегодня был длинный день! Происшествие в аэропорту, съемки «Антиквариата под носом», дивный спектакль в Королевской опере. А в конце – слова Бэа. Ураган эмоций сокрушал меня двадцать четыре часа, подмял под себя и подавил. Но теперь я улыбаюсь потолку над собой и посылаю благодарность небесам.

Лежа в темноте, я слышу, как хрипы и короткие скрежетания сотрясают воздух.

– Папа? – шепчу я. – Ты в порядке?

Хрипы становятся громче, и я замираю.

– Папа?

Затем раздается фырканье. И приглушенный хохот.

– Майкл Эспел, – лопочет он сквозь смех. – Господи, Грейси.

Я с облегчением улыбаюсь, а папа продолжает смеяться. Вскоре и я начинаю хихикать, мы заряжаемся весельем друг от друга. От смеха сотрясается мое тело, пружины матраца скрипят, отчего мы хохочем еще сильнее. Корзина для мусора, она же подставка для зонтиков, прямой эфир с Майклом Эспелом, дружный крик «Чайковский!» перед камерой – веселье растет с каждой промелькнувшей сценкой.

– О, мой живот! – стонет папа.

Я переворачиваюсь на бок, держась руками за свой.

Папа продолжает хрипеть и ударять рукой по тумбочке, разделяющей наши кровати. Мне кажется, я никогда не слышала, чтобы он так долго и от души смеялся. В слабом свете, проникающем из окна возле папиной кровати, я вижу, как его ноги поднимаются в воздух и весело дергаются.

– О господи. Я. Не. Могу. Остановиться.

Мы хрипим, и ревем, и смеемся, садимся, ложимся, переворачиваемся и пытаемся перевести дыхание. Мы останавливаемся на мгновение, пытаемся взять себя в руки, но это пересиливает нас, и мы смеемся, смеемся, смеемся в темноте ни над чем и надо всем.

Потом мы успокаиваемся, и наступает тишина.

Горячие слезы катятся из глаз по уставшим улыбаться щекам. Мне вдруг приходит мысль, насколько близки радость и грусть, как тесно они спаяны. Переход от одного чувства к другому, прямо противоположному, незаметен, как тонкая нить паутины, дрожащая под каплей дождя. Слезы грусти хлынули по моим щекам, пока живот продолжал сотрясаться от смеха.

Я думаю о нас с Конором, о том, как быстро любовь сменилась ненавистью – хватило всего нескольких слов. О том, что в самые тяжелые моменты жизни, когда я оказывалась лицом к лицу со своими страхами, неизвестно откуда приходила отчаянная смелость, а слабость сменялась силой. Они все граничат друг с другом, эти противоположности, и изменяют нас и нашу жизнь в мгновение ока. Отчаяние отступает благодаря случайной улыбке незнакомца, уверенность превращается в страх в присутствии человека, вызывающего неловкость. Мне вспоминается сын Кейт, когда он шел, балансируя, по бревну, и в один миг его радость сменилась болью.