Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания

– Итак, он существует! – В голосе Кейт такой восторг, как будто бы она только что нашла Святой Грааль.

Чувствуя себя теперь более уверенной, я говорю:

– Попробуйте набрать его имя и слова «Национальная галерея, Лондон».

– Зачем?

– У меня предчувствие.

– Ты и твои предчувствия! – Кейт после паузы продолжает читать: – Куратор выставки европейского искусства в Национальной галерее в Лондоне. О господи, Джойс, он работает в Лондоне! Ты должна с ним встретиться.

– Придержи коней, Кейт. Может быть, он даже не донор, – возражает Фрэнки. – А если даже и донор, это ничего не объясняет.

– Это он, – с уверенностью заявляю я. – И если он был моим донором, тогда это что-то для меня значит.

– Необходимо придумать, как это узнать, – настаивает Кейт.

– Это он, – повторяю я.

– Так что же ты теперь собираешься делать? – спрашивает Кейт.

Я улыбаюсь и смотрю на часы:

– А почему вы думаете, что я еще ничего не сделала?

Джастин прижимает трубку к уху и меряет шагами маленький кабинет в Национальной галерее. Три с половиной шага в одну сторону, пять шагов в другую – дальше телефонный провод не пускает.

– Нет, Саймон, нет, не «малые голландцы», а, я бы сказал, великие, – смеется он. – «Век Рембрандта и Франца Хальса». Я написал книгу на эту тему, так что материал мне отлично знаком. – Полунаписанная книга, которую ты забросил два года назад, лжец. – На выставке будут представлены шестьдесят работ, все созданы между тысяча шестисотым и тысяча шестьсот восьмидесятым годами.

Стук в дверь.

– Одну минуту! – кричит он.

Но дверь все равно открывается, и входит его коллега Роберта. Ей всего тридцать с небольшим, однако плечи ее всегда опущены, подбородок почти касается груди, а глаза потуплены, прибавляя Роберте несколько десятков лет. Она словно извиняется за свое присутствие в мире, пытаясь идти по жизни тихо и незаметно, и Джастин считал бы ее скромность достойной восхищения, если бы это не было так грустно.

В руках Роберта держит маленькую корзинку.

– Простите, Джастин, – шепчет она, – я не знала, что вы говорите по телефону. Это оставили для вас в приемной. Можно я положу ее сюда? Извините. – И она пятится назад, почти не производя шума, на цыпочках выходит из комнаты и беззвучно закрывает за собой дверь.

Джастин, успевший только кивнуть Роберте, пытается сосредоточиться на разговоре, продолжая с того места, где остановился.

– Портреты будут варьироваться от маленьких, одиночных, предназначенных для частных домов, до масштабных групповых портретов членов благотворительных учреждений и Национальной гвардии.

Он перестает расхаживать и с подозрением разглядывает корзинку. У него такое чувство, как будто из нее сейчас что-то выпрыгнет – прямо на него.

– Да, Саймон, в восточном крыле. Если тебе понадобится еще какая-нибудь информация, пожалуйста, позвони мне сюда, в кабинет.

Джастин поспешно прощается с коллегой, кладет трубку и не сразу снимает с нее руку. Может, позвонить в службу охраны?.. Маленькая корзинка выглядит в его затхлом кабинете инородно и сиротливо, как новорожденный младенец в люльке, оставленный на грязных ступенях приюта. Содержимое под плетеной ручкой накрыто клетчатой салфеткой. Джастин медленно поднимает салфетку, готовясь отпрыгнуть назад в любую секунду.

Около дюжины маффинов смотрят на него из корзинки.

Джастин быстро обводит взглядом кабинет, прекрасно зная, что он один, но неожиданный подарок создает ощущение чьего-то сверхъестественного присутствия. С сильно бьющимся сердцем он поворачивает корзинку: с обратной стороны к ней приклеен маленький белый конверт. Дрожащими руками Джастин довольно неуклюже отрывает его от корзины. Конверт не запечатан, и он быстро вытаскивает карточку. В центре картонного квадратика аккуратным почерком написано одно слово:

Спасибо

Джастин спешит по залам Национальной галереи то трусцой, то шагом, раздираемый волнением и чувством долга: чувство долга напоминает о правиле «бегать по залам запрещено», волнение гонит вперед. В душе Джастина ведут борьбу разные стороны его натуры – паинька и сорвиголова.

Наконец он настигает Роберту, идущую на цыпочках в библиотеку галереи. В библиотеке она работает вот уже пятый год.

– Роберта! – Сорвиголова спущен с привязи, Джастин нарушает правило «не кричать в залах», и его голос, достаточно громкий, чтобы от него завяли подсолнухи Ван Гога и треснуло зеркало на портрете четы Арнольфини, отдается эхом и отражается от стен и высоких потолков.

Услышав этот неприличный крик, Роберта замерла и медленно обернулась. Ее глаза широко распахнуты и полны ужаса, как у оленя, высвеченного фарами на дороге. Она краснеет будто маков цвет, поскольку полдюжины посетителей поворачиваются и смотрят на нее. Джастин немедленно начинает сожалеть о том, что нарушил кодекс ее правил, привлек к ней внимание, повел себя как отвратительный тюремщик на сторожевой башне, который направил на нее прожектор как раз в тот момент, когда она перелезала через забор. Он старается умерить свой шаг и пробует плавно скользить по полу, раскаиваясь в содеянном. Роберта прильнула к стене, подобно изящному вьющемуся растению, цепляющемуся за каменную кладку ограды, предпочитающему тень и не замечающему собственной красоты. Интересно, раздумывает Джастин, это работа в библиотеке так повлияла на ее поведение или же место библиотекаря в Национальной галерее казалось ей привлекательным в силу ее привычек?

– Да, – испуганно шепчет Роберта, широко раскрыв глаза.

– Простите, что окликнул вас так громко, – говорит он почти шепотом.

Ее лицо смягчается, а плечи немного расслабляются.

– Где вы взяли эту корзинку? – спрашивает Джастин.

– В приемной. Я возвращалась с перерыва, и Чарли попросил меня передать ее вам. Что-то не так?

– Чарли! Это тот парень, что стоит у входа в крыло сэра Пола Гетти?

Она кивает.

– Спасибо, Роберта! – Джастин машет ей и бросается к крылу Гетти, его сорвиголова и паинька снова столкнулись в высшей степени сбивчивой комбинации из бега и шага, корзинка покачивается в его руке.

– Закончила на сегодня, Красная Шапочка? – слышит он хриплый смешок.

Джастин, бегущий вприпрыжку с корзиной в руке, резко останавливается и, повернувшись, оказывается лицом к лицу с охранником Чарли, высоким, крупным парнем в форменном берете.

– Господи, Бабушка, какая у тебя некрасивая шляпка!

Чарли делает страшные глаза и скрючивает пальцы как когти.

– Чарли, я хотел спросить, кто дал тебе эту корзинку.

– Посыльный из… – Чарли подходит к своему столику, перебирает какие-то бумаги и достает карточ-ку с зажимом. – Из торгового центра «Хэрродс». По имени Чжан Вэй, – читает он. – А что? Маффины не понравились?

Джастин прищуривается:

– А откуда ты узнал, что там кексы?

Чарли отводит глаза:

– Я же должен был проверить, мистер Хичкок, правда? Это Национальная галерея. Я не имею права принять посылку, не зная, что в ней.

Джастин внимательно смотрит на заливающееся краской лицо Чарли, замечает крошки, застрявшие в уголках рта и просыпавшиеся на грудь. Сняв клетчатую салфетку, он считает кексы. Их одиннадцать.

– Ты не думаешь, что посылать человеку одиннадцать кексов – это как-то странно?

– Не знаю, мистер Хичкок. – Глаза бегают, плечи беспокойно подергиваются. – Никогда в жизни не посылал никому кексы.

– Разве не логичнее послать дюжину маффинов?

Чарли пожимает плечами и начинает пристально изучать всех входящих в галерею – гораздо внимательнее, чем обычно. Джастину ничего не остается, как уйти восвояси.

На Трафальгарской площади Джастин выхватывает из кармана мобильник.

– Алло?

– Бэа, это папа.

– Я с тобой не разговариваю.

– Почему?

– Питер рассказал мне, что ты наговорил ему вчера на балете! – Бэа по-настоящему гневается. – Ты весь вечер допрашивал его относительно его намерений.

– Я твой отец, я должен был так поступить.

– Ты поступил как какой-нибудь гестаповец! Клянусь, я не буду с тобой разговаривать, пока ты перед ним не извинишься.

– Извинюсь? – Джастин смеется. – За что? Я просто задал ему несколько вопросов. Бэа, он недостаточно хорош для тебя.

– Нет, он недостаточно хорош для тебя. Что ж, мне все равно, что ты о нем думаешь, это моя жизнь!

– Он зарабатывает на жизнь, собирая клубнику.

– Он консультант по компьютерным технологиям!

– Тогда кто собирает клубнику? – Кто-то точно собирает клубнику. – Что ж, дорогая, ты знаешь, как я отношусь к консультантам. Чем консультировать других, как сделать то-то и то-то, взяли бы да и сделали это сами.

– А ты? Ты лектор, куратор, обозреватель и консультант по искусству. Почему бы тебе не спроектировать здание или не нарисовать чертову картину самому! – кричит она. – А то только хвастаешься, как много ты об этом знаешь!

Хм. В этом есть доля истины.

– Дорогая, давай не будем сейчас ссориться.

– Я и не собираюсь. Но ты извинишься перед Питером, или я не буду отвечать на твои звонки! Жалуйся на свои маленькие трагедии кому-нибудь другому!

– Стой-стой! Только один вопрос.

– Папа, я…

– Ты-послала-мне-корзинку-с-дюжиной-маффинов? – выпаливает он.

– Что?! Нет!

– Нет?

– Никаких маффинов! Никаких разговоров, никакого ничего…

– Ну-ну, дорогая, нет необходимости в двойном отрицании.

– Я не буду больше с тобой общаться, пока ты не извинишься, – заканчивает она.

– Хорошо, – вздыхает Джастин. – Прости.

– Не передо мной. Перед Питером.

– Ты хочешь сказать, что завтра по пути ко мне не станешь забирать мою одежду из химчистки? Ты знаешь, где это, рядом со станцией метро…

В трубке раздается щелчок. Он в замешательстве смотрит на телефон. Моя родная дочь повесила трубку, не дослушав меня? Я знал, что от этого Питера одни неприятности.

Он набирает еще один номер. Откашливается.

– Алло.

– Дженнифер, это Джастин.

– Привет, Джастин. – Ее голос холоден.

Раньше он был теплым. Как мед. Нет, как горячая карамель. Когда Дженнифер слышала его имя, голос перепрыгивал на октаву выше, как в фортепьянных пьесах, которые она играла в зимнем саду, – он просыпался под них по воскресеньям.

И вот теперь он слушает царящую в трубке ледяную тишину.

– Прости, но я звоню узнать, не ты ли послала мне корзинку с кексами. – Не успели слова прозвучать, как он тут же понимает, насколько нелеп этот звонок. Конечно, она ничего ему не посылала. С чего бы ей это делать?

– Повтори, что ты сказал?

– Мне на работу прислали корзинку маффинов с благодарственной запиской, но из записки не было понятно, кто отправитель. Я подумал, может быть, ты их прислала?

– Джастин, за что бы я могла тебя благодарить? – Теперь ее голос звучит удивленно. Нет, скорее насмешливо.

Она задала простой вопрос, но он хорошо знает бывшую жену: подтекст этого вопроса выходит далеко за пределы слов. И Джастин подпрыгивает и заглатывает наживку. Крючок разрезает ему губу, и возвращается язвительный Джастин, тот человек, который столько времени наблюдал за гибелью их… да просто – за их гибелью!

– О, ну не знаю, например, за двадцать лет брака. За дочь. Хорошую жизнь. Крышу над головой. – Боже, что он несет! И до него, и после него у нее была – и никогда никуда бы не делась – крыша над головой, но сейчас слова бьют из него струей, он не может и не хочет останавливаться, так как он прав, а она нет, и гнев подстегивает каждое слово, как жокей, приближаясь к линии финиша, нахлестывает лошадь. – За путешествия по всему миру. – Хлыст щелкает! – За одежду, одежду и еще одежду. – Хлыст щелкает! – За новую кухню, когда она нам была не нужна, за зимний сад, черт побери… – И он продолжает, будто бы забыв, что она сама хорошо зарабатывала, играя в оркестре, который ездил по всему миру…

В начале их семейной жизни им пришлось жить с матерью Джастина. Они были молоды, им нужно было растить ребенка – причину их поспешного брака, и, поскольку Джастин днем ходил в колледж, ночью подрабатывал барменом, а по выходным работал в музее, Дженнифер зарабатывала деньги, играя на фортепьяно в фешенебельном ресторане Чикаго. По выходным она возвращалась домой под утро, у нее болела спина, начали опухать пальцы. Ему все это было хорошо известно, но сейчас вылетело из головы, стоило ей забросить удочку, задав такой, казалось бы, невинный вопрос. Она знала, что последует эта тирада, и Джастин будет пожирать, пожирать, пожирать, с трудом жуя, эту наживку, заполняющую его рот. Наконец, перечислив все, что они сделали вместе за последние двадцать лет, и выбившись из сил, он останавливается.