Андрей Мурай - Любовь

Читаем дневник Вульфа:

«В Крещение приехал к нам в Старицу Пушкин… Он принёс в наше общество немного разнообразия. Его светский блестящий ум очень приятен в обществе, особенно женском. С ним я заключил оборонительный и наступательный союз против красавиц, отчего его и прозвали сёстры Мефистофелем, а меня Фаустом. Но Гретхен (Катенька Вельяшева263), несмотря ни на советы Мефистофеля, ни на волокитство Фауста, осталась холодною: все старания были напрасны».

Ну так а что же с нашим расширенным списком пушкинских страстей и привязанностей? Из донжуанского списка возьмём имена М.Н. Волконской (Раевской) и Е.К. Воронцовой. Именно их отметил Пушкин как наиболее знАчимые для себя, проводя перед женитьбой инвентаризацию наиболее дорогих для сердца женщин. Телеграфной строкой остальное: Арина Родионовна Яковлева, Татьяна Дмитриевна Ларина, лира, море, осень.

А вот учиться любви мы (я и Серкидон) у Вас, Александр Сергеевич, не будем. Мне – поздно, Серкидону – вредно. Поищем учителя в иных местах.

Извините, Серкидон, что я не согласовал с Вами сию эскападу, но, надеюсь, Вы моё решение поддержите.

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

Приветствую Вас, Серкидон!

Ну что же, продолжим наши поиски!

Побежала мышка-мать,

Стала Гёте в гости звать:

– Приходи к нам, дядя Гёте,

Серкидона обучать.

Чему обучать – ясно. Искусству любить женщину. «А почему, собственно, Гёте?» – спросите Вы. Позвольте в качестве рекомендации огласить единственно знакомое мне одностишие Льва Николаевича Толстого, взятое из дневника писателя: Читаю Гёте, и роятся мысли…

Не знаю, Серкидон, может ли один классик написать о другом классике нечто более комплиментарное. Тут, правда, не сказано, что мысли эти о женщинах. Поэтому ваш вопрос: «А почему именно Гёте?» продолжает быть актуальным.

Метнёмся к Генриху Гейне: «В Гёте мы находим во всей полноте ту гармонию внешности и духа, которая замечается во всех необыкновенных людях. Его внешний вид был так же значителен, как и слова его творений; образ его был исполнен гармонии, ясен, благороден, и на нем можно было изучать греческое искусство, как на античной скульптуре. Этот гордый стан никогда не сгибался в христианском смирении червя: эти глаза не взирали грешно-боязливо, набожно или с елейным умилением: они были спокойны, как у какого-то божества. Твердый и смелый взгляд вообще – признак богов. Этим свойством обладали и глаза Наполеона; поэтому я уверен, что он был богом. Взгляд Гёте оставался таким же божественным в глубокой старости, каким он был в юности. Время покрыло снегом его голову, но не могло согнуть её. Он носил её все так же гордо и высоко и, когда говорил, он словно рос, а когда простирал руки, то казалось, будто он может указывать звёздам их пути на небе. Высказывали замечание, будто рот его выражал эгоистические наклонности; но и эта черта присуща вечным богам, и именно отцу богов – великому Юпитеру, с которым я уже сравнивал Гёте. В самом деле, когда я был у него в Веймаре, то, стоя перед ним, невольно посматривал в сторону, нет ли около него орла с молниями. Чуть-чуть я не заговорил с ним по-гречески, но, заметив, что он понимает немецкий язык, я рассказал ему по-немецки, что сливы на дороге от Йены к Веймару очень вкусны. В длинные зимние ночи я так часто передумывал, сколько возвышенного и глубокого передам я Гёте, когда его увижу. И когда наконец я его увидел, то сказал ему, что саксонские сливы очень вкусны. И Гёте улыбался. Он улыбался теми самыми устами, которыми некогда целовал Леду, Европу, Данаю, Семелу… Фридерика, Лили, Лотта, Ульрика – разве это не были те же Семела, Европа, Леда, Даная».

Из этого описания становится ясно, почему Гёте нравился женщинам. Не завести ли и Вам, Серкидон, орла с молниями?..

Теперь Илья Мечников, из «Этюдов оптимизма»: «Главным стимулом гениальности Гёте была любовь. Всем известны любовные истории, переполняющие его биографию. Многих они возмущали, другие искали им оправдания. Указывали на потребность его делиться своими чувствами и искать симпатии других; утверждали также что его влечение к женщинам было проявлением чисто художественного чувства, не имеющего ничего общего с настоящей любовью».

Нет, думается, нет. Гетё не стремился к женщине, как цветку, женщина его интересовала как прекрасный плод. Красоты и витамины этого плода очень возбуждали поэта.

Философ Ортега: «…чтобы жить, он, великий муж, дышал женщиной, ему это было необходимо».

И наконец, соотечественник Гёте психоаналитик Фриц Риман264 писал: «Говорить и писать о любви должны, собственно, только влюблённые и поэты, то есть те, кто её понимает. Ибо если за любовь берётся наука, то от любви не остаётся ничего, кроме влечений, рефлексов и воспроизводимых стилей поведения, кроме биологических данных, зарегистрированных физиологических реакций и результатов психологических тестов; всё это, конечно, имеет какое-то отношение к любви, но не позволяет её понять».

Вот почему так интересны для изучения влюблённые поэты: Пушкин, Гейне, Гёте, Шиллер265. Не забудем и поэта Владимира Ленского, который, как мы помним, «с лирой странствовал на свете//Под небом Шиллера и Гете».

И пусть потратилось пол-утра, но верю, что я убедил Вас, почему именно Гёте.

А теперь история первой любви.

Гёте шёл двадцать второй год, когда он встретил своего ангела – Фридерику Брион266. Это было в деревушке Зеземгейм. Зелёные луга, быстрые ручейки, резвые ножки, колеблющиеся ветви, крутые тропки, живительное дыханье гор, сладостное дыханье девятнадцатилетней девушки, травы, усеянные разноцветными цветами, и среди них самый яркий и трепетный цветок – Фридерика. То цветок, то порхающая бабочка.

У нас поётся: «Тогда был просто месяц май…»267, а Гёте сложил песню про свой месяц май – не просто май, а самый яркий, солнечный и памятный во всей длинной жизни поэта.

Строчки из «Майской песни» Гёте:

Любовь, роскошен

Твой щедрый пир!

Твоё творенье –

Безмерный мир!

Ты всё дАришь мне:

В саду цветок,

И злак на ниве,

И гроздный сок!..

Скорее, друг мой,

На грудь мою!

О, как ты любишь!

Как я люблю!268

Учтите, Серкидон, по-немецки это звучит просто бесподобно. Если овладеете немецким языком, не пожалеете. Будете читать книгу воспоминаний Гёте в оригинале. А пока довольствуйтесь переводом:

«Фридерика на людях была обворожительна. На прогулках она порхала, как животворящий дух (даром что дочь сельского пастора С.П.), заполняя собой то здесь, то там возникающую пустоту. Мы уже славили лёгкость её движений, но бегая, она выглядела ещё грациознее. Как лань, мчась над прорастающими посевами, всем существом исполняет своё предназначение, так и очарование Фридерики яснее всего выступало, когда она, едва касаясь земли, бежала по полям и лугам, чтобы принести кем-то забытую вещь, окликнуть отставшую парочку, исполнить чьё-нибудь поручение. При этом она всегда легко дышала и не утрачивала равновесия…»269

Когда влюблённые ступали по травам зеземгеймских лугов, когда Фридерика собирала цветы, а Вольфганг читал стихи, как они были похожи на Орфея и Эвридику! А когда рассвет солнца совпадал с рассветом их большого чувства, любовь двух «детей ничтожных мира»270, споря с небесным светилом, озаряла окрестность… И не было на немецкой земле ничего прекрасней этой пары!..

История любви молодого Гёте вдохновила Легара271 на прекрасную музыку. Композитор известен публике в основном своей «Весёлой вдовой», а вот невесёлая опера «Фридерика» у нас почти неизвестна, и очень жаль.

Давайте, Серкидон, хоть начало послушаем. Вот звучат первые такты, поднимается занавес, и мы видим дом пастора в Зеземгейме, каким знаем его по рисункам Гёте. На сцену выходит Фридерика и звучат мечтательные, трогающие сердце слова: «Бог дал прекрасный день.// Миром дышат поле и роща…» Ария не уступает по своему проникновенному лиризму песне Сольвейг из «Пер Гюнта…»

В опере разлуку с любимым Фридерика перенесла стоически, в грубой реальности было не так: девушка едва не лишилась жизни… Гёте уехал, тяжёлое раскаянье преследовало его. Белокурая Фридерика навсегда осталась чёрным пятном на совести поэта.

Сердце, чистое как золото,

Верное сердце было моим.

И любовь его была сладка,

Как весеннее солнце.

О блаженное время, как ты далеко!

Теперь поет птичка в соловьиной роще:

«Мимо! мимо! мимо!"272

Что же было делать? Она была Хлоей, а Гёте не готов был стать Дафнисом, потому что «через магический кристалл»273 неясно, но уже различал своё предназначение. Об оставленной им на произвол судьбы Хлое несостоявшийся Дафнис вспоминал до последних дней.

Из орлиной своей старости (термин Льва Гинзбурга274) пишет поэт о самой первой любви, о дочери деревенского пастора – белокуром и простодушном создании природы:

«Стройная и лёгкая, она двигалась, словно не имея веса, и две толстые белокурые косы, ниспадающие с изящной головки, казались слишком тяжёлыми для её шейки. Её блестящие голубые глаза смело смотрели на мир; хорошенький вздёрнутый носик так живо и мило втягивал воздух, словно не существовало на свете никаких забот. На руке у неё висела соломенная шляпа…Я имел счастье с первого взгляда охватить и познать её ласковую прелесть…»275

Своим «волшебным садом» назвал поэт Фридерику Брион.

Белокурым волосам поэт изменил лишь, когда стало меркнуть в глазах: «Посмотрите, какая прелестная женская головка в чёрных локонах на чёрном фоне!»

Неисправимый женолюб умер, влюблённым в силуэт, который привиделся. Мудрая душа поэта никогда не придавала особого значения ни славе, ни почестям, ни наградам, тому, что остаётся на земле. А прекрасный девичий профиль, а образы любимых можно запечатлеть в душе и унести с собой в заоблачные выси…

Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.

Приветствую Вас, Серкидон!

Обо всех сердечных привязанностях Гёте писать не буду. Это материал для отдельной книги. О первой любви мною худо-бедно написано, обратимся к любви последней.

Слово питерскому Хатему276 – Виктору Ширали277:

Не называй любимых имена,

Была и есть любимая одна,

А имена ей разные дают.

– Ну здравствуй!

Как теперь тебя зовут?

На этот раз её звали Ульрика278. Нашему Ромео семьдесят четыре года. Вот тут и раздались литавры последней любви, а затем – ушиб души. Решительно прекратим зубоскалить и, подобно паяцам, смеяться над погибшей любовью. Выделим заинтересованных, уважительных, понимающих авторов-исследователей и расскажем печальную историю цитатами.

Наши рассказчики: Илья Мечников «Этюды оптимизма», Юрий Нагибин «О, ты последняя любовь» (тютчевская строка ) и Стефан Цвейг279 «Мариенбадская элегия» из цикла «Звёздные часы человечества».

Следует отметить, что биолог и медик с мировым именем Илья Мечников обратился к последней страсти Гёте с научными целями. Его интересовало влияние поздней эротической заинтересованности на общее состояние организма.

Отрывок из «Этюдов оптимизма»:

«Во время своего пребывания в Карлсбаде Гёте знакомится с хорошенькой семнадцатилетней голубоглазой брюнеткой, пылкой, доброй и весёлой. Первые два летних сезона проходят без всяких приключений. Но на третье лето, в Мариенбаде, Гёте страстно влюбляется в девятнадцатилетнюю Ульрику, в полном расцвете её женской красоты. Любовь эта возвращает ему молодость. Он проводит целые часы с девушкой и принимается танцевать, как юноша».

Стефан Цвейг «Мариенбадская элегия»:

«Пятнадцать лет назад он любил её мать, ещё год назад лишь отечески подтрунивал над «дочуркой», но теперь привязанность внезапно превращается в страсть, и этот новый недуг, всецело овладев им, потрясает его вулканической силой чувств, как ни одно переживание за долгие годы. Семидесятичетырёхлетний старик влюблён, как мальчик: едва заслышав смеющийся голос в аллее парка, он оставляет работу и без шляпы и палки спускается вниз к беспечной молодой девушке».

«Пожилой Вертер» безумствует и Юрий Нагибин пишет об этом так:

«…музыка и стихи слезили ей уголки широко расставленных глаз, а когда Гёте прикасался губами к её ароматной головке, она вздрагивала, прижималась к нему лёгким телом, сжимала отвороты его сюртука и полуоткрытым, прерывисто дышащим ртом искала его губы. Если бы он меньше любил Ульрику, то сделал бы своей, но зачем ему ворованное наслаждение…»

Илья Мечников:

«Страсть Гёте принимает такой серьёзный оборот, что друг его, герцог Саксен-Веймарский280, просит для него руки Ульрики фон Левенцов…»

Юрий Нагибин:

«Его королевское Высочество!.. – голос Фридриха, грубо ворвавшись в очарованную тишину, будто подавившись самим собой, – знать, принц оттолкнул слугу от двери.