И вот теперь она лежала на постели, мечтая о кино, как о вратах рая. Гарту шестнадцать, думала она. Шестнадцать! Настоящий мужчина! В школе он с самого сентября, но до сих пор никого никуда не приглашал (ну, кроме Сью Фингел, но Сью Фингел все куда-то приглашают, потому что она красотка — значит, это не в счет), и вдруг взял да и пригласил ее, обыкновеннейшую Джосс Бейн, и не будь она так уверена в собственном безнадежном уродстве, то могла бы даже быть счастлива. Но она не обманывается на свой счет, а потому нет смысла тратить время на счастье. Впереди всего один вечер: у нее — чтобы порадоваться жизни, у него — чтобы понять, какая она уродина и вдобавок зануда и что от нее следует шарахаться, как от зачумленной.

Джосс свесилась с постели и начала шарить под ней в поисках коробки с вырезками. Оттуда она достала две верхние, самые свежие, и вперила в них жадный взгляд. У обеих манекенщиц были длинные густые волосы, очень блестящие (в том числе из-за глянцевитой журнальной бумаги), и упругие гибкие тела, чуть прикрытые одеждой. У Джосс вырвался невольный вздох. Ее тело было до того непрезентабельным, что на него приходилось наматывать целую гору разномастных тряпок: маек, маечек, футболок, жакетов, мешковатых юбок и джинсов. Дядя Леонард называл ее тряпичной куклой. Джосс в панике убрала вырезки с глаз подальше.

Звездный час приближался, до него оставались всего одни сутки, а она понятия не имела, что надеть.


За соседней дверью Леонард размышлял над причинами такой тишины в комнате Джосс. После школы девчонка заглянула к нему, и они даже препирались насчет того, кому съесть последнее шоколадное печенье («Мог бы и отказаться в мою пользу — я все-таки гостья!» — «Ты не гостья, ты отрава!»), и он мог бы поклясться, что вид у нее был… вид был… ну да, самую малость довольный! Она даже казалась против обыкновения ничего себе. Само собой, трудно хорошо выглядеть с тифозной стрижкой, вечно насупленными бровями и в солдатских ботинках, и все-таки девчонка показалась Леонарду чуть поприличнее, а когда он ей так прямо и сказал, посмотрела этим глупым телячьим взглядом, который явно говорил о сердечных делах.

Да ну, какие могут быть сердечные дела в четырнадцать лет? Наверное, накурилась чего-нибудь. Лично он ничуть бы не удивился. У Кейт в последнее время такой отсутствующий вид, что с тем же успехом Джосс могла бы вовсе не иметь матери. Леонард всерьез беспокоился по поводу этого семейства — не меньше, чем по поводу жидкости для хранения вставной челюсти (которая все равно кончилась, а за новой отправить некого) и грядущего (уже недалекого) времени, когда не сможет своими силами выволочь из ванны свое хилое старческое тело. Единственное, что на данный момент отвлекало его от всех и всяческих беспокойств, было телевидение. Участвовать в передаче — это было нечто новое и занимательное. Вот уже много лет Леонард не был так увлечен, а чтобы кто-то был увлечен им (его суждениями, его — Господи Боже! — опытом) — такого вообще никогда не случалось.

Этот тип Хантер, дружок Джеймса, несколько часов протолкался на вилле Ричмонд со своей командой — съемочной группой, так они это называли (кстати, вот куда подевалось все шоколадное печенье). Еще раньше были долгие беседы с Беатрис и Джеймсом, в том числе парочка расчудесных споров о Боге. Беатрис категорически отмежевалась от всякой веры, но сам Леонард ни за что бы на такое не решился, полагая, что Бога просто не может не быть, что он каким-то образом встроен в систему вещей, и отрицать его — все равно что отрицать закон всемирного тяготения. Они премило поцапались и перед камерой. Беатрис потом хотела, чтобы эту сцену вырезали, но Хью ее переубедил.

— Вы оба такие естественные, — все время повторял он. — Главное, не меняйтесь!

Еще приходил доктор и другие авторитеты, с которыми успела договориться Беатрис. Вообще-то никто даже и не артачился, можно сказать, желающие валили на передачу валом. Даже дома престарелых готовы были сотрудничать — чудовищные заведения, полные стариков, не столько похожих на людей, сколько на неодушевленные предметы: с отвешенной губой, слюнявым подбородком и пустым взглядом.

Леонард содрогнулся.

— Сами видите, что это за жизнь! — сказал он перед камерой. — Лично я предпочитаю полный шприц какого-нибудь яду.

— А были вы когда-нибудь близки к смерти? — спросил Хью. — На войне или, скажем, в результате несчастного случая?

— Ха! — Леонард насмешливо оскалил искусственные зубы. — Ближе всего к смерти я в данный момент, и вот что вам скажу: я не готов посмотреть ей в лицо при условии, что сам подпишу себе приговор, когда сочту нужным.

— Вы в самом деле так думаете? — спросил Хью в сторону от камеры.

Поняв, что слишком вошел в свой экранный образ, Леонард забегал глазами и промямлил:

— Я всегда говорю то, что думаю…

Еще наведывались адвокаты. Леонард был восхищен тем, как Беатрис взяла их в оборот: наизусть процитировала раздел 2-й «Положения о правомочном акте самоубийства» от 1961 года и предложила, если желают, вчинить ей судебный иск.

— Только учтите, в худшем случае мне светит общественное порицание.

Адвокаты понесли что-то о том, что так каждый психически неуравновешенный может апеллировать к этому положению, а число самоубийств и без того растет.

— Я не пропагандирую самоубийство! — отрезала Беатрис. — Я всего лишь защищаю право на добровольную эвтаназию. Вы что, не понимаете разницы?

Однако в личной беседе она призналась, что одно время общество держало телефон доверия для потенциальных самоубийц. Специальный человек выезжал по адресу с упаковкой снотворного или пластиковым пакетом. Леонард захлопал в ладоши и предложил вставить это в программу, но Хью наотрез отказался.

— Нельзя переходить границ, иначе вместо успеха получим судебное разбирательство, — сказал он с некоторым сожалением. — Даже намек на конкретные методы может быть расценен как правонарушение…

Выйдя из мечтаний, Леонард снова ощутил всю глубину необычной тишины. Он придвинулся со стулом к стене и приложил к ней ухо.

— Чем, черт возьми, ты занимаешься? — резко спросили от двери. — Чего ради шпионишь за Джосс?

От неожиданности Леонард чуть не свалился со стула.

— Что-то там уж слишком тихо, — признался он. — Где эта ее мерзопакостная музыка?

— Скажи спасибо, что тихо.

— А где Кейт?

— Почему ты все время это спрашиваешь? — устало произнес Джеймс.

— Ну так где она?

— Не знаю.

— Виски?

— Я и без того слишком много пью.

— А, ерунда! В медицинских целях можно. — Леонард заковылял к своей коллекции бутылок.

— Только бы эта «медицина» не вошла в привычку, — вяло улыбнулся Джеймс.

— Кстати, ты зачем пришел?

— Сам не знаю. — Он почесал в голове. — Внизу так тихо и пусто… ну, ты понимаешь.

— Как не понять. — Леонард протянул ему стакан. — Все катится в тартарары: Кейт не показывает носа, у Джосс мертвая тишина, ты прикладываешься к бутылке. Что происходит?

— Со мной?

— Нет.

— А с кем?

Усевшись в свое любимое неудобнейшее из кресел, Леонард вперил в Джеймса пронзительный взгляд.

— А, ну да, — вздохнул тот. — Что происходит с Кейт?

Леонард молча ждал продолжения. Несколько минут Джеймс раскручивал в стакане виски, потом, не поднимая взгляда от янтарной жидкости, медленно произнес:

— С Кейт, дорогой мой Леонард, происходит вот какая штука: внезапно я стал для нее слишком стар, и она не знает, как мне об этом сказать.

Глава 8

«Две комнаты в Осни» были на самом деле полутора комнатами с окнами на север, на канал и зелень задних дворов. К основной, довольно просторной комнате примыкало что-то вроде встроенного шкафа с половиной окна, беспощадно рассеченного переборкой (поскольку места в ней хватало лишь для кровати). Мистер Уинтроп, владелец, запросил за обе плюс удобства всего-навсего сорок пять фунтов в неделю. Комната-шкаф предназначалась для Джосс.

В прошлом мистер Уинтроп зарабатывал на жизнь продажей старинных карт и гравюр, теперь же полностью перешел на ремонт старых часов. Он целые дни проводил в мастерской в задней части дома. Там, не смолкая, играла джазовая музыка, хриплые стоны саксофона перемежались треском старого калорифера, который не выключался никогда, за исключением разве что особенно жаркого лета.

В распоряжение Кейт была предоставлена ниша на промежуточной лестничной площадке. В нише теснились видавшая виды электроплита и растрескавшаяся раковина. Кроме этого, к «удобствам» относилась личная ванная. Впервые заглянув туда, Кейт отшатнулась — ей еще не приходилось видеть санузел в таком запущенном состоянии.

— Кто у вас убирает?!

— Вы, если угодно, — ответил мистер Уинтроп, пожимая плечами.

Все это не умаляло, однако, достоинств самих комнат. Они были на редкость приветливые. Солнце не попадало туда, но света было достаточно. Предыдущий квартиросъемщик почти закончил перекраску зловещих фиолетовых обоев в кремовый цвет. Мебель, хотя и ветхая, была викторианской, солидной, в том числе два глубоких, почти не продавленных кресла. Для пробы присев в одно из них, Кейт представила в другом Джосс: вот они мирно, рядком, сидят перед электрокамином, а на столе ваза с первоцветами…

Джосс все еще пребывала в неведении. Объявить ей новость было делом непростым. Возможно, даже более непростым, чем сказать Джеймсу.

На вопрос, можно ли сделать косметический ремонт и сменить занавески, мистер Уинтроп ответил, что ему все равно. Кейт тут же составила список нужных вещей. В идеале они с Джосс должны были вместе выбрать краску и ткань, а швейную машинку можно одолжить у Кристины. Предполагалось также, что Джосс сама покрасит свой уголок и развесит по стенам постеры. Кейт уже присмотрела в индийском магазинчике вышитые подушки — груда их должна была создать видимость комфорта. Раскладной диван (экономичное решение) по ночам мог превращаться в кровать, а днем выполнять свою непосредственную функцию. Если все пойдет как надо, со временем они смогут позволить себе ковры, настольную лампу с абажуром в большую комнату и торшер в маленькую.

В супермаркете на Бридж-стрит нашелся и отдел «Все для дома». Там Кейт разжилась такими важными вещами, как ведро, швабра и пакет одноразовых тряпок. Она стояла в начале новой дороги, и радостная приподнятость в ней нарастала.

— Я готова наконец говорить правду, — сказала она Марку Хатауэю, чувствуя некоторую неловкость за свой восторг (в тот вечер они спорили о том, нужна или не нужна ей его помощь в ремонте).

— И когда начнешь?

— Когда все скажу Джосс.

— Джосс… — повторил Марк.

Он не на шутку тревожился насчет того, как у них с Джосс сложатся отношения. Вряд ли существует большая помеха развитию едва зародившегося романа, чем четырнадцатилетняя дочь избранницы — существо слишком взрослое, чтобы его можно было при случае отослать в постель, и слишком юное, чтобы сбагрить в колледж.

— Я ей понравлюсь, не бойся, — сказал он, хотя думал иначе.

— Ну конечно, понравишься!

Что до Кейт, она не сомневалась в этом ни секунды — Марк воплощал в себе все, что восхищало ее, а значит, не могло не восхищать Джосс. Главное, у него был современный, свежий взгляд на вещи.

— Потрясающе все-таки, что ты решила переехать, — сказал Марк на этот раз совершенно искренне. — Уже выглядишь иначе, счастливее.

— Я счастлива, — просто ответила Кейт.

Она нисколько не преувеличивала. Даже не верилось, что обрести счастье так просто, что оно может заключаться в протирке окон и полировке старой мебели, что им можно преисполниться, мысленно произнося «Суон-стрит».

К новоселью Марк подарил Кейт репродукцию известной акварели: старое плетеное кресло на голом дощатом полу перед широко раздвинутыми дверями, за которыми простирается теплый, дремотный, голубовато-золотой ландшафт. Кейт сразу влюбилась в эту свою первую картину, которая как бы символизировала шаг, который ей предстояло совершить, — шаг из мира абсолютно чужеродного в единственно правильный, подходящий и к возрасту ее, и к личности.

Единственное, что омрачало безоблачный горизонт, — это мысли о Джеймсе и о том, что с ним станется. Ее уход, конечно, причинит ему боль. Сердце падало, и приходилось напоминать себе, что куда больше она навредит Джеймсу, если останется.


Как-то раз, когда Кейт пешком возвращалась в Джерико после тайного визита на Суон-стрит, рядом затормозила машина.

— Кого я вижу! — воскликнула Джулия, открывая дверцу и наклоняясь с водительского сиденья.

Она сияла улыбкой, по обыкновению безупречная, только теперь вместо привычных очков на ней были солнцезащитные — на манер обруча красиво придерживали волосы.