— Вы похоже, рады этому.

Он наверняка ожидал девического смущения.

— Я стараюсь.

— Я думал, вас волнует судьба матери.

Минна изумленно раскрыла глаза:

— А вы полагаете, что не волнует?

— Я не собирался вас обвинять. — Минна снова расслабилась. — Однако нетерпения вы не проявляете. Вы совершенно не так вели себя в Лондоне.

— Что проку в нетерпении? — Не нужно зацикливаться на том, чего не можешь изменить. Она научилась ждать в ситуациях, более ужасных, чем эта. Действие — вот что важно; если оно оказалось невозможным, бесполезное сочувствие превращается в пытку, столь же эффективную, как вопли, тьма, жара и голод. Минна гнала прочь подобные мысли. — Это бесполезно, — резко сказала Минна.

— Зато вынуждает вас быть начеку, — возразил он не совсем уверенно. — За нами следили от Лондона, мы это знаем. Он доложит своему хозяину о том, что мы близки к цели. Не время спать, надо быть настороже.

— По-моему, самое время вздремнуть. — Она удивленно посмотрела на него. — Лучше быть хорошо отдохнувшими, если они вдруг нас обнаружат. Вы не согласны? — И почему она должна объяснять это именно ему? — Человек, знакомый с интригами, должен знать подобные вещи.

На его лице появилось странное выражение. Уже не первый раз за сегодняшний день она ловила на себе такой взгляд, и этот взгляд вызывал в ней чувство тепла и, неловкости, чего не было раньше, когда он вожделел ее. Она привыкла к ухмылкам, но Эшмор смотрел на нее задумчиво, с интересом, словно изучал.

— Почему вы на меня так смотрите? — спросила Минна, краснея.

— По-моему, вы лучше меня подготовлены к подобной работе.

Минна улыбнулась. Ей понравилось, что Эшмор считает ее способной совершать побеги, обнаруживать и наказывать бандитов. Такая похвала в устах Эшмора дорогого стоит.

— В Гонконге вы казались достаточно хороши для этого. Одурачили всех нас, — До той ночи, когда его отравили, Минна поспорила бы на последний цент, что Эшмор — американец.

Фин пожал плечами:

— Я и не говорю, что я плох. Но я не выбирал для себя это занятие, и оно никогда не доставляло мне удовольствия.

Ну, это просто болтовня. Когда он выскочил из поезда на станции, выражение лица у него было весьма оживленным, и он засмеялся, когда она зааплодировала ему. Минна поставила бокал на пол, пытаясь разгадать истинный смысл его слов.

— Даже сегодня? Вы не почувствовали ни малейшего восторга, выпрыгивая из поезда?

Его рука лежала на простыне, он повернул ее ладонью к себе. Даже его пальцы были изящно изогнуты. Когда он прыгал с поезда, это походило на па в танце.

— Сегодня… — Он сделал глубокий вздох. — Ну да, должен признать, некоторая доля удовольствия была.

И он этому не рад; это было видно по тому, как его пальцы вдруг сжались, словно он пожалел о сказанном. Минна подумала о странном толковании их поцелуя, который он представил собственным грехом. Может, это выверт английского характера, который заставляет сожалеть о полученном удовольствии. Ее мать тоже осуждала все виды развлечений. Если платье было прекрасно, она уравновешивала свое восхищение, находя дефекты в том, как оно на ней сидит. Если Минна смеялась слишком громко, она отчитывала ее за хулиганство. Мама делала все, чтобы изгнать радость из жизни.

И к чему это приводит? В мире то и дело рушатся состояния, дети страдают от жестокости родителей, болезни поражают хороших мужчин в расцвете сил, унося их из жизни, когда их жены и дочери молятся у их постелей. Мужчины совершают жестокости без причины, лишь для того, чтобы продемонстрировать свою силу. Когда в жизни столько опасностей, зачем же еще наказывать себя? "Готовься к худшему и продолжай радоваться" — это философия Минны, которую она не скрывает. Но мама никогда с ней не соглашалась, и иногда Минна задумывалась, уж не привлекло ли ее к Коллинзу обещание боли. Возможно, его жестокое обращение с ней давало ей извращенное чувство свободы; уверенная в том, что Коллинз ее накажет, мама могла не наказывать себя сама.

Минна невольно почувствовала симпатию к Эшмору. Он запер ее в комнате, но в ее тюрьме по крайней мере были стены и окна, которые можно взломать. Люди вроде мамы — если Эшмор действительно один из них — носят свою тюрьму с собой. Они никогда не сбегут, даже если кто-то всеми силами будет стараться их освободить. Ну, у него нет причины хмуриться по поводу его сегодняшнего успеха.

— Вы помогли нам выбраться из поезда, — сказала она. — Вы помешали ему преследовать нас. А этот прием с газетой! Думаю, вы можете гордиться собой.

Эшмор засмеялся, видимо, ему польстила ее похвала.

— А вы?

— Ну, я собой горжусь, — улыбнулась Минна. — Скажите, разве вы не считаете мой вопрос этой матроне весьма удачным?

— Да, вы вели себя в высшей степени естественно.

— Как и вы.

Фин скривил губы, будто эта фраза показалась горькой на вкус.

— Думаю, мне есть чем гордиться больше.

Минне захотелось сесть рядом с ним на кровать и отвести пряди волос с его лица. Такая перспектива смутно радовала ее; все больше ей нравилась мысль, что этот умный, уверенный в себе человек, который в Гонконге обращался с ней как с мусором, может, понял наконец, что ему есть чему поучиться у нее.

Она снова взяла свое вино.

— Гордость и радость — вещи совершенно разные. — На самом деле, подумала она, как часто радуешься за счет чьей-то гордости. Если, например, она сядет рядом с ним на кровать, погладит его по щеке и предложит свой совет, утратит он свою рассудительность, начнет высмеивать ее? Тогда она почувствует себя глупой, раздраженной и выставленной на посмешище, разозлится на себя за свои искренние слова. Почему, когда она смотри ему в глаза, ей хочется доверять ему, даже после того как он доказал свою непредсказуемость?

Рискованно. Ей он не нужен. Она взяла бокал и выпила вино до дна.

— Кстати, — растягивая слова, проговорил он, как бы обращаясь к самому себе, — меня это развлекло, ничего такого раньше я не делал. Потому что… это было для меня самого, помимо всего прочего. Мои собственные действия, мои собственные решения.

Странная мысль внезапно пришла ей в голову: сейчас он делает что-то намеренно — снимает с себя шелуху, как с луковицы, показывая сердцевину.

— Да, — неуверенно произнесла Минна. — Похоже, так и есть.

Когда она изображала глупое молчание в присутствии Коллинза, зубы у нее болели от злости. Но в Нью-Йорке она красила ресницы и завивала волосы для дюжины инвесторов, карабкающихся по социальной лестнице; все они жаждали потратить деньги на сумасбродную идею светской красавицы, потому что надеялись, что связь с ней пойдет им на пользу. Всякий раз она уходила после встречи в ладу с самой собой.

— Разница действительно большая, больше, чем между днем и ночью.

Фин кивнул:

— Конечно, действия по собственному решению требуют большой веры в себя. Например, я признаю вашу правоту на днях. Я часто гадал, сожалеете ли вы о том, что спасли мне жизнь в Гонконге. — Он поднял глаза, ловя ее взгляд. — И какую цену вы за это заплатили? Об этом я тоже думал.

Минне вдруг стало трудно дышать.

— Если вы действительно хотели это узнать, могли бы сделать это давно.

— Это было выше моих сил, — спокойно ответил Фин. — Не тогда. Не тогда, когда я ничем не мог вам помочь.

Она крепче сжала пустой бокал. Он говорил так, будто исповедовался. Но она не даст ему отпущения грехов. Он ничего не знает о собственных грехах. Фин постарался не узнать о них, и причина, по которой он этого избегал, ее не интересует — у нее на этот счет есть свое мнение.

— А теперь все это в прошлом. — И нет смысла об этом говорить.

— А я думаю, есть.

— Зачем? — Теперь Минна разозлилась. — Так вы сможете успокоить свою совесть, демонстрируя свое участие? Слишком поздно. Так вы можете выразить свою симпатию?

Он пристально смотрел на нее.

— Или свои сожаления.

— Мне не нужны ваши сожаления. Я сделала все, что считала нужным для себя и для моей матери. Остальное вас не касается.

— Значит, все утряслось в конце концов?

Минна отодвинула бокал, он звякнул о комод. Она выдержала взгляд Фина.

— Да, пока он не сбежал. Спросите меня завтра в Провиденсе, и я надеюсь, что мой ответ не изменится.

Фин поднялся и, прежде чем уйти, бросил сюртук на кровать. Минна удивилась самой себе, когда отшатнулась, испугавшись — испугавшись! — что он идет к ней. Как будто он мог сделать ей что-нибудь, чтобы заставить ее заговорить о том времени. Она не скажет ни слова, даже если он будет ее душить, но когда он прошел мимо, Минна ощутила неловкость. Она уловила слабый запах лавровишни и, возможно, пота. Когда она целовала его, ее тело узнало его запах: оно быстро привыкло к его вкусу. Оно подбивало ее встать и уткнуться носом в его шею, чтобы полнее ощутить его запах. Она прикусила костяшки пальцев и нагнулась вперед, следя за его движением.

Он стоял возле умывальника, закатывая рукава. Руки у него крепкие, мускулистые, поросшие темными волосами; она вспомнила, как восхищалась их движениями, когда он пытался освободиться, будучи привязан к кровати. Тогда он был в ее власти. Ему это совсем не нравилось.

Возможно, ему было бы приятнее, будь она в его власти. То, что он рассказал ей свои секреты, не дает ему права узнать ее секреты. "Я соблазню его", — подумала Минна. Это убеждение было следствием непонятной злости. Если он каким-то образом начинает порабощать ее чувства, она разрушит это, дав им волю. Он дрожал под ее руками, когда она смеялась над ним, не все преимущества на его стороне.

Он взял кувшин и плеснул в миску воды. Затем потянулся за висевшим на крючке полотенцем, рубашка натянулась на спине, тонкое полотно подчеркнуло его узкую талию. Он макнул полотенце в воду, потом принялся отжимать и аккуратно складывать ткань. Какой же он суетливый! Наверняка у него есть особая система натягивать носки.

— Я не собирался огорчать вас, — спокойно произнес он.

Она смотрела не отрываясь на его спину, такую потрясающе широкую и бесстрастную. "Чудовище, — подумала она. — Обернись и посмотри на меня". — Не прикидывайтесь, будто вас это волнует, — выпалила Минна. Эти слова испугали ее, она закрыла рот рукой, но было уже поздно. Покраснев, она прибавила: — Еще неделя, и вы никогда меня больше не увидите.

Он не стал отрицать.

— А до тех пор нам придется действовать вместе.

Она смотрела, как он поднимает руку, тщательно протирая свои широкие запястья и длинные пальцы. Уверенные, методичные движения. Ей было бы интересно, задумал ли он этот разговор заранее, а то, что она считала неожиданными поворотами, было всего лишь тщательно продуманными шагами. Неужели он считает ее такой уж безвольной тряпкой? Он поймет, что она не такая, если она окажется у него в руках.

— Мы уже работаем вместе, — сказала она. — Я помогла вам в поезде.

Полотенце упало, разлетелись брызги. Он обернулся, одной рукой опираясь на мраморный умывальник, на его красивом лице отразилась печаль.

— И это тогда, когда я понял, что нам потребуется доверие друг к другу в ближайшие дни. — Он провел рукой по волосам, и у нее мелькнула мысль, почему человек, настолько помешанный на порядке, отрастил такие пышные волосы. — Тогда позвольте мне сделать первый шаг. Я верю, что вы, возможно, правы: возможно, Ридленд — предатель. — Он странно улыбнулся, слишком весело для своего заявления. — В таком случае мы не только спасаем жизнь вашей матери, мисс Мастерс. Мы спасаем и свою жизнь.

Они выпили чаю в гостиной внизу, за маленьким столиком у арочного окна, где листья дуба бились в стекло. Когда официантка убирала посуду, во дворе послышался шум. Толпа детей пробежала по дороге, гремя цимбалами. Потом величественно прошествовал молодой человек в будничном костюме и в шляпе с высокой тульей и девушка в чудовищно разукрашенном белом платье, с венком из флердоранжа на распущенных каштановых волосах.

— А вот и карета, — сухо сказал Эшмор. Она приближалась черепашьим шагом. Четыре сорванца сидели на ней сверху, а из окон экипажа высовывались многочисленные руки, бросавшие рис в сторону новобрачных.

Дочка владельца постоялого двора подбежала к ближайшему окну, смеясь при виде этой картины. Минне и Эшмору она сказала:

— Мы закрываемся, чтобы поучаствовать в торжестве на природе. Идемте, я найду вам Джона Марша.

— Мы передумали, — сказал Эшмор. — Мы переночуем здесь.

— Но мы пойдем с вами, — прибавила Минна, поднимаясь. Бровь Эшмора поднялась, и она состроила гримасу. — Мне любопытно. Моя мать выросла в сельской местности. Иногда она об этом рассказывала — деревенская площадь, майское дерево весной. Кроме того, вспомните, что я говорила о нетерпении.