Вася был захребетник и приспособленец по жизни, лентяй, бездарь и хитрован расчетливый по убеждениям и конченый бабник, это уже по удовольствию.

Красочные рассказы, которые он скармливал всем окружающим про то, как героически пацаном партизанил, про рейды и взрывы поездов, про бои с немцами, были не чем иным, как услышанной от кого-то историей да в газетах прочитанными статьями с переложением на себя в виде главного действующего лица.

Когда началась война, ему тринадцать лет только исполнилось, и пристроился он помощником пекаря на хлебозаводе, румянец на щеках не растерял и про войну только по радио и слышал, до их городка немцы не дошли. Но отец погиб на фронте, как и Лиды с Надей отцы, а мать померла от неизвестной болезни, говорили: надорвалась трудом непосильным, все для сынка старалась.

При таких жизненных установках надо было Василию где-то пристраиваться к сытой жизни, чтобы и не работать особо, и не бедствовать. Делать толком он ничего не умел, образования никакого, только красота и есть. Поездил он по городам разным, попробовал найти теплое местечко, да только везде вкалывать требовалось, себя забывая, страну из руин поднимать, а это не про него.

Так вот и добрался до тетки своей Федосеевны. Всему селу голову задурил своей партизанской героикой, десять дней блаженствовал на сытых хлебах и тайных встречах с вдовушками. В селе ему оставаться не хотелось – сразу раскусят, что он за гусь, да и работать не хотелось, а здесь не отлынишь, все на виду, да и с бабами тут… Нет, он бы всех вдовушек и их дочек осчастливил, но ведь они же его потом и прибьют в нововыстроенном амбаре. Но вот идейка пристроиться как-то к этому зажиточному селу в голодное послевоенное время в его голове сильно застряла.

А тут две подружки как на блюдечке! Василий и рассудил, что хоть с одной у него получится, а иметь тещу в селе – считай, вопрос хорошего питания решен. Ну и чтобы наверняка, обеих и охмурял. Решил, что, если с Надей сладится, уговорит ее в городе осесть, а если с Лидой, то и уговаривать не надо, сама учиться дальше собралась. Идея с Москвой ему в голову пришла, когда он открытку от московской родни получил.

Прослушала Лида мужнины откровения ночные, даже не удивилась особо, давно понимала, что пустой он и никчемный человек, да призадумалась сильно: что делать дальше? Разводиться?

Ну разведется, это ее житейскую ситуацию не улучшит, так хоть какие-то копейки, но муж беспутный в дом приносил, хоть на хлеб с молоком – и то подспорье, одной ей не вытянуть очное учение, ночные дежурства и сынишку.

А что делать? Переводиться в другой город, к маме поближе? Но мама работает, чем она поможет? Только продуктами, что для Лиды ой как существенно было, да и с Лешкой посидит в школьные каникулы. Но бросать такой известный и очень сильный вуз, с такими преподавателями на третьем курсе! Это глупо! С другой стороны, никто ее в Москве не оставит: окончит институт, получит распределение и уедет, прописки-то у нее столичной нет! В таком случае стоит ли держаться за московский вуз и надрываться непосильно? Так ничего и не надумала!

Да случай помог… Где-то через полгода, она уж на четвертом курсе училась, в ее ночное дежурство доставила «Скорая помощь» мужчину лет под шестьдесят, полного и грузного, который еле-еле дышал. По всему видно, что человек при власти большой, да привезли его в эту больницу как в ближайшую, до ведомственной, той, что только для таких чинов, не довезли бы.

– Сердечный приступ, – доложил фельдшер «Скорой» и перечислил, что уже вкололи пациенту.

Доктор дежурил в ту ночь совсем молоденький, года на два старше Лиды, только после интернатуры. Дежурство выдалось спокойное, он спал на кушетке в ординаторской и, разбуженный, хлопал глазами и, старательно сдерживая зевоту, кивал, слушая фельдшера. Рядом с каталкой, на которую переложили больного, семенила его жена в пальто, накинутом сверху длинного шелкового халата. Она плакала и торопливо рассказывала:

– Петенька поздно вернулся, мы ужинали, и вдруг он схватился за горло, а потом за сердце и так задышал, задышал тяжело, надсадно как-то, и стал падать со стула. Говорить не мог…

Лида, выслушав распоряжения, которые дал доктор, присмотрелась повнимательнее к больному, потрогала зачем-то его горло и неожиданно спросила у женщины:

– А что вы ели?

– Цыпленка табака, – удивилась та вопросу. – Петенька очень любит цыпленка табака.

Больной находился в сознании, но глаз не открывал, дышал осторожными длинными вдохами и понемногу уже синел. В реанимационной палате с помощью санитарки они переложили его на кровать, и врач уже собрался вставлять больному трубку искусственного дыхания, когда Лида тихонько сказала:

– Доктор, вы его так убьете.

– Не мешайте, – раздраженно ответил он.

Но Лида не выдержала и в последний момент оттолкнула врача от больного, схватила из стерильного набора скальпель и пинцет и сделала глубокий надрез в области трахеи.

– Что вы делаете?! – закричала женщина, увидев кровь.

Лида не слушала, а осторожно подцепила пинцетом и вытащила крупный осколок куриной кости.

– Вот теперь ставьте трубку, – сказала она обалдевшему доктору.

Сделав все необходимые уколы и процедуры, доктор строго приказал ей следовать за ним, а зайдя в ординаторскую, плотно прикрыл дверь и спросил:

– Как вы догадались? По всем признакам у него тяжелый сердечный приступ с возможным последующим инфарктом!

– Так он у него и есть, вы же сами видели. Да я бы и не догадалась, но буквально три лекции назад профессор приводил нам подобный пример. У пациента в трахее застрял кусочек кости, а от страха, что не может дышать, у него случился сердечный приступ, который его и спас: от каждого вдоха сильная боль отдавала в сердце, поэтому он старался дышать очень тихо, как в нашем случае. А так бы не довезли, от паники и попыток вдохнуть, прокашляться он получил бы отек гортани, который полностью перекрыл бы доступ кислорода.

Человек, которого Лида спасла, оказавшийся и на самом деле весьма и весьма большим чиновником, жизнь свою ценил по самому высокому тарифу. Поэтому через три дня после его выписки Лиду пригласили в серьезное учреждение, где проводили в его кабинет, и он спросил свою спасительницу, что может для нее сделать.

Сделать, и не только для нее, этот человек мог очень многое. Поэтому еще за год до окончания института в ректорате лежало индивидуальное распределение студентки Ладожской в московскую Первую градскую больницу, а лично у нее на руках оказался ордер на две комнаты в коммунальной квартире, выданный молодому специалисту за особые достижения и заслуги.

Вот так она стала москвичкой, а вот Вася… Хоть они и были женаты, но фамилию она сохранила девичью, да и не в этом суть. Это же Москва! Его отказались прописывать на этой жилплощади, аргументируя тем, что это резервное профильное жилье, а в ордере числится только Ладожская с сыном. Так что Вася пролетел и хотя сильно негодовал на бюрократию, но остался временно прописанным в общежитии, ну а жил с Лидой, если это можно так назвать.

Институт она окончила с отличием, интернатуру тоже, работала на полторы ставки, сына практически не видела, отдав в садик в круглосуточную группу, то есть забирала ребенка лишь на выходные. А куда деваться, если раньше девяти вечера домой не приходила, а точнее, еле приползала без сил.

Василий «полуработал», пропадал порой на несколько дней, возвращался всегда с какими-то требованиями, выяснениями отношений. Интимной жизни у них давно не было, Лида просто брезговала, да и опасалась, мало ли с кем он там…

Лешику было шесть лет, Лида уже хорошо зарабатывала, ее уважали и ценили на работе, стало как-то полегче и с бытом. И вот однажды после трех дней отсутствия пришел Вася и заявил, что разводится с ней и уходит к другой женщине, которая его любит и собирается прописать в Москве, тут же собрал свои пожитки, уведомил, что завтра встретится с ней в загсе, чтобы подать заявление о разводе, и, хлопнув дверью, ушел. Лида прикрыла ладонью глаза и начала плакать от счастья.

Прибежал Лешка, испугался страшно, что мама плачет, но Лида прижала его к себе и счастливо рассмеялась:

– Слава тебе господи, освободилась! Освободилась!

А в шестьдесят втором году она встретила свою любовь, коллегу из другого отделения, Андрея Верховцева, вышла замуж и в шестьдесят четвертом родила дочку Наташеньку, маму Василисы.

А что же Наденька?

Переживала она ужасно и обман первой своей любви, и такое страшное предательство подруги! Хорошо хоть мама никому не сказала, что дочь замуж собирается, мудро рассудив: пока молодые вдвоем не приедут да не объявят о своих намерениях, нечего по селу новость и разносить. Так что хоть здесь Надюше повезло – не прознали односельчане, что брошенная она и преданная.

Так и проходила год как в воду опущенная – все тишком, от молодежных гуляний и веселий бочком. Приметили, разумеется, все, что между подружками черная кошка пробежала, допытывались и у нее, и у матерей их, что случилось-то, да все отмахивались – не знаем. С Лидой, когда та изредка домой приезжала, Надя не разговаривала и не встречалась, с мамой ее здоровалась, да и только. Слава богу, Василий приезжал всего один раз, да и то не загостился, через день уж и уехал.

И вот такую задумчивую, печальную и очень строгую девушку, которая стала работать агрономом в колхозе вместо отца погибшего, и присмотрел себе новый главный инженер.

Григория Потаповича Битова направили в их колхоз аж из областного центра. Был он старше Наденьки на десять лет, всю войну прошел, только легкие ранения получив да контузию, а вся его семья погибла в Ленинграде во время блокады, и был он самым завидным и желанным женихом на весь район. Бабы-то сплошь вдовы, да и девки уж подросли, а тут орел такой, весь в орденах, высокий, стройный, мужественный и при должности важной.

Вот и хороводились за ним все бабы, и обхаживали, и завлекали, и влюблялись до обмороков. А он строгий, никому не улыбался, авансов не делал, на гулянья сельские не ходил и все на Наденьку засматривался. Как-то они схлестнулись на полевом стане в уборочную страду – она свой агрономий интерес отстаивала, он свой, технический. Да так разошлись, что орать друг на дружку принялись так, что все работники полевые попрятались куда подальше от гнева начальников и вдруг слышат – замолчали! Колхознички-то и повылазили – глядь, а эта парочка целуется!

Ну деваться обоим после такого некуда было – женились!

А в пятьдесят третьем родила Наденька сыночка Костеньку. И жили они с мужем душа в душу, все село поражалось такой любви. Григорий-то Потапович непьющий, рукастый, мастеровой, головастый, такое у них с Надей хозяйство завелось – загляденье! И жену уговорил продолжить обучение и окончить заочно институт. Так и жили.


– Я ведь только потом поняла, – завершила свой рассказ Надежда Ивановна, – как мне сказочно, невероятно повезло, что я тогда за этого Васю не вышла, что бросил он меня! Я своего Гришу-то и не встретила бы, а если б встретила, то мимо прошла! А вот Лиду не могла простить, никак в сердце и разум взять не могла, что она так предала меня, а мужу-то про наш с ней раздор и не рассказывала, стыдилась. А выходит, я счастье-то свое вытянула, а ей лихую жизнь отдала.

– Но она тоже была счастлива, – возразила я горячо. – Они с дедушкой очень хорошо жили, любили друг друга.

– А сколько она с этим Васькой намаялась!

– Ну и что, – пожала я плечами. – Если б не этот Васька, не уехала бы бабушка в Москву никогда, не встретила бы деда Андрея, не родилась бы моя мама. Так что все случилось так, как и должно было быть. Лично я очень довольна результатом.

– Да уж, не было бы счастья, как говорится, – тихо рассмеялась Надежда Ивановна. – Устала я, пойду отдохну. Нелегко вспоминать да исповедоваться.

Она ушла в свою комнату, а мы с Битовым остались сидеть за остывшим самоваром, молча осмысливая рассказ.

– Пойдем по поселку прогуляемся, – предложила я, когда тишина начала давить на мои нежные нервы. – Заодно и расскажешь про то, как и почему ты его строил.

– Пойдем, – согласился он.

Но разговор не клеился: даже когда мы вышли за ворота и двинулись неспешным шагом по дороге – все еще находились под впечатлением от истории двух подруг.

– Знаешь, – нарушила я затянувшуюся паузу, – «покаяние» переводится с греческого как «изменение ума». По-моему, это очень точно. Для того чтобы человек понял и осознал, что делал что-то неправильно, требуются полная перемена ума и новое глубинное понимание своей жизни и поступков.

– Наверное, – согласился Битов. – Только мне непонятно, почему таким двум сильным и красивым духом женщинам понадобилось шестьдесят лет для примирения. И как они вообще могли рассориться смертельно и навсегда из-за какого-то пустого, никчемного мужичишки? Вот в чем трагедия их жизни.

– Это-то как раз понятно, – возразила я, такая умненькая. – Бытийность обыкновенная. Это когда за каждодневными делами и заботами, за краткими выходными, в которые и отдохнуть хочется, и все домашние дела переделать необходимо, можно отложить на потом трудные, неприятные, но не требующие срочного решения проблемы. Они молодые девчонки были, деревенские, никогда с расчетливыми подонками не сталкивались и понятия не имели, что люди могут так поступать. Им бы вместе прийти к тому Васе на очную ставку да морду ему набить. Ладно, сами разберутся. Ты лучше рассказывай про поселок-то. Ты строитель?