Из груди Филомены невольно вырывались поскуливающие звуки, и она никак не могла с этим справиться. Челюсти болели, оттого что она их крепко сжимала, стараясь остановить стук зубов. Ночные звуки клиники, казалось, били по нервам. Каждое завывание несчастных сумасшедших царапало ей кожу, как ногтями. Заслышав звуки тяжелых шагов по коридору, некоторые женщины прильнули к железным прутьям решеток на крошечных окошках, смотрящих из комнат в коридор. Эти взгляды кололи Филомену, как иглы. Некоторые глядели на нее с издевкой, с ужасом, их глаза выдавали безумие. Другие, подобно ей оказавшиеся за этими стенами без причины, смотрели с жалостью, сквозь слезы. Филомена почти ничего не видела – в тот момент она не могла даже повернуть головы.

– Мне нравится, что она такая чистенькая и покорная, – сказал Бернс. – Но мне совсем не хочется совать член в кусок льда.

При этих словах Филомену охватил приступ паники. Она подозревала, что именно насилие над женщинами было целью доктора и его помощника. Знала, что для них клиника Белль-Глен стала чем-то вроде увеселительного заведения. Иногда среди ночи Филомена слышала крики давно живущих в клинике женщин, которые рожали прямо здесь. Она плакала и впервые в жизни благодарила небо за то, что была слишком высокой, слишком крупной и не вызывала у мужчин желания.

– Снаружи она уже теплая, – ответил доктор. – А мускульные сокращения сделают акт… еще интереснее.

Ужас охватил Филомену даже сильнее, чем грубые мужские руки.

– Пожалуйста, не надо, – залепетала она, но тут ее зубы снова застучали от охватившего ее холода. Если бы только она могла сопротивляться! Конечно, это ей не поможет, но у нее хотя бы не будет ощущения, что она закована в собственную плоть. Весь ее бессильный гнев был направлен на собственную беспомощность.

– Вот и хорошо, миледи, вы еще будете просить нас о милости, – произнес с наслаждением Бернс и обратился к доктору, стоявшему рядом. – Я давно хотел добраться до этих сисек. Почему вы заставили меня так долго ждать?

– Вспомните, Бернс, это же не переполненная государственная клиника, где нет надлежащего контроля. Потом она не простая женщина, а виконтесса. Я должен был убедиться, что семья не будет о ней волноваться, что они не изменят своего решения и не заберут ее домой. Но виконт Бенчли недавно заверил меня, что ее полностью поручили нашим заботам.

Бернс издал довольное урчание, а желудок Филомены едва не исторгнул ту малую порцию пищи, что в нем была. Вечером ей дали кусок хлеба с запеченным в нем пауком, поэтому она выпила только немного невкусного бульона.

– Никогда еще мне не доводилось иметь аристократку, – пробормотал Бернс.

– Вот так, леди Бенчли, – повернулся доктор к Филомене. – Вам следует знать, что ваш муж разделил и продал часть земли поместья Берч-Хейвен-Плейс, чтобы сделать щедрое пожертвование нашему заведению. Поэтому вы будете нашей гостей до конца своих дней.

Услышав ужасную новость, Филомена только всхлипнула, но слез уже не было. Кажется, теперь у нее совсем не осталось слез. Берч-Хейвен-Плейс был ее настоящим домом, ее единственным убежищем. Теперь она потеряла все, что у нее было.

К тому времени, когда они добрались до ее комнаты, толстяк-доктор Розенблатт запыхался и теперь ее тащил только его помощник.

– Не очень-то легкая птичка! Хотя это как раз хорошо. Таких сисечек не найдешь у какой-нибудь деликатной леди.

В руках доктора звякнули ключи, которые он достал из кармана, и это повергло Филомену в новый приступ паники, отчего сердце сильно забилось о ребра. В голове как будто зажегся огонь и потек вниз по позвоночнику, все тело будто погрузили в разъедающую кислоту.

Толстые пальцы доктора дрожали от возбуждения, полные щеки покраснели под седой бородой.

– Я буду первым, – сказал он. – Я ведь не знаю, что ты будешь с ней делать.

– Так понимаю, что вы и знать не хотите, – ухмыльнулся Бернс, и доктор ухмыльнулся в ответ.

И тут на глаза Филомены наконец навернулись слезы, и это показалось ей даже более важным, чем грубые руки, держащие ее онемевшее тело. Как бы Филомена хотела, чтобы ее, как прежде, шокировала их вульгарность! Раньше ей никогда не приходилось терпеть близость мужчины после того, как она сказала «нет» или когда плакала и сопротивлялась. Тут ее муж соблюдал приличия.

Когда дверь в ее комнату была открыта, Филомена почувствовала, что уже может шевелить пальцами. К ней возвращались силы, а кровь активнее текла по жилам. Это значило, что она может сопротивляться. Но разве она справится с двумя мужчинами?

Конечно, нет. Они ведь настоящие животные. Они издевались над ее ростом и размером ее бедер, в то время как тело мистера Бернса покрыто жирком, а доктор Розенблатт был просто толстяком. Они с ней справятся, и потом… она не могла сдержать позыв рвоты, который заставил ее задохнуться.

– Доктор Розенблатт! – в коридоре, как пушечный выстрел, раздался голос сестры Шопф. – Немедленно идите сюда!

Послышалась какофония безумных голосов – это пробудились другие пациенты, некоторые начали визжать и издавать страшные вопли.

– Произошло вторжение! – кричала сестра.

– Вторжение? – доктор Розенблатт заметно побледнел. – Кто?

– Полиция!

Доктор с отвращением выругался и бросил ключи Бернсу:

– Затащи ее в комнату и привяжи к кровати, а я займусь решением проблемы.

– С удовольствием! – Бернс прижал Филомену к себе и втолкнул в ту самую комнату, где ей приходилось по ночам вести бесконечную борьбу с наступающей тьмой.

– Только не привязывайте меня! – прохрипела она, так как отчаяние вернуло ей голос. – Не надо этого делать. Оставьте меня, пожалуйста!

Она очень боялась, когда ее привязывали ночью. Этот страх порождал особенное ночное безумие в то время, когда тело не могло двигаться, а мысли бешено метались в голове. Филомена воображала всевозможные ужасы, порожденные холодом из-за неподвижности, когда она лежала распростертая на жесткой кровати. Она представляла, как случайно возникший огонь медленно ее поглотит, или лондонские крысы доберутся до ее ног и начнут их грызть, или пауки станут ползать по ее телу, а она не сможет их стряхнуть.

А тут появился новый страх. Двое мужчин получат неограниченный доступ к ее телу, а она не сможет сопротивляться, даже двинуться не сможет, чтобы смягчить боль, сопровождающую половой акт.

Постепенно от груди к бедрам и плечам начала медленно возвращаться сила. Везде, где Бернс ее трогал, ей казалось, что ее режут бритвами по шелку кожи. Треск разрезаемого шелка был почти ощутимым. Вместе с возвращением подвижности вспыхнула паника, и Филомена начала дергаться в грубых объятиях Бернса. Она билась, пытаясь оттолкнуть его, но чувствовала, насколько слабыми были ее попытки.

– Умоляю, не привязывайте меня!

И когда одной рукой Бернс потянулся за кожаным ремнем, которым ее привязывали к кровати, она размахнулась и локтем ударила своего мучителя по подбородку.

Бернс оскалил гнилые зубы, развернул Филомену и ударил огромным кулаком по лицу. Он отпустил ее, и она бессильно упала на твердый пол. Боль вспыхнула сначала в голове, ударила в уши и спустилась по шее, но она успела подставить трясущиеся руки, прежде чем голова стукнулась об пол. Во рту появился соленый привкус железа – Филомена прикусила щеку.

Бернс присел перед ней, и на его мясистом лице появилось обычное приятное выражение:

– Позвольте мне кое-что напомнить вам, графиня Огненная вагина, – я делаю это только по доброте сердечной, – мерзкий запах изо рта заставил глаза Филомены наполниться слезами. – Это снаружи вы благородная дама, которая ждет, что все будут вам угождать и лизать вам зад, но здесь вы просто сумасшедшая сука, которую заперли, потому что вы всем опротивели. И я скажу вам то, что говорю здесь всем. Если ты мне угодишь, я облегчу твою жизнь. А если ты будешь дрянью, то и жизнь твоя будет дрянной. И никто не поверит, что синяки тебе поставил я, все будут думать, что ты их сама себе понаставила.

Всё тело Филомены задрожало, наполняясь кровью, кожа горела, но ей все равно было холодно. Однако, несмотря на это, она ощущала, что в душе ее закипает черная сила, нечто темное и разрушительное, как будто пробудились демоны, с которыми она сражалась всю жизнь.

– Меня зовут виконтесса Огненная вагина, ты, мерзкое животное, – отрезала Филомена, удивив себя и Бернса. – Если уж ты хочешь звать меня этим поганым прозвищем, то хоть титул называй правильно!

И плюнула кровью в ненавистное лицо. Он повел себя именно так, как она ожидала, – его следующий удар подарил ей потерю сознания, чего она так добивалась.

Филомене (отец звал ее Меной) трудно было представить, как выглядит Рай. Но всякий раз, когда она думала о нем, перед ней вставал образ родного дома. Настоящего дома. Ей представлялся не Бенчли-Корт – величественный, роскошный особняк, где она прожила с мужем пять мучительных лет, иссушивших ее душу. И не клиника Белль-Глен, где она сейчас лежала на холодном каменном полу в луже собственной крови.

Нет, она думала о настоящем доме, ее Берч-Хейвен-Плейс, об идиллическом поместье в Хэмпшире, принадлежащем ее отцу-баронету. Берч-Хейвен-Плейс настолько же походил на рай, насколько клиника – на чистилище.

Погруженная в темные воды обморока, Филомена чувствовала на своем лице солнце южной Англии. Можно было закрыть глаза и снова ощутить игру света и тени, как бывало, когда она устраивала пикник в своей любимой березовой роще или просто читала под деревьями летним днем. Она любила смотреть через поля на свой уютный дом в георгианском стиле, который представлял собой не скромный коттедж, но и не настоящий помещичий особняк. Она любовалась его краснокирпичными стенами, белыми окнами и целым лесом труб на крыше. Отец часто говорил, что этих труб слишком много. Но Мена обожала эти, казалось бы, ненужные трубы.

Когда она была маленькой, сад был ее сказочной страной, где обитало ее воображение. Потом была конюшня, поскольку ей позволяли верхом обследовать окрестности до того места, где поля скатывались к морю. Большой камин в скудно обставленной гостиной был теплым уголком, где каждую зиму вместе с отцом было так уютно склоняться над книгами, чувствуя себя отрезанными от остального мира.

Отец был очень милым человеком, но его происхождение не позволяло ему стать членом высшего общества: он был слишком деликатен для света, слишком эксцентричен для любого общества вообще и слишком богат, чтобы им можно было пренебрегать. Мать Филомены умерла от скарлатины, когда девочка была еще совсем маленькой, и барон Филип Хотон защищал и баловал единственную дочь как мог. Он дал ей хорошее образование, обращался с ней как со своим сокровищем и научил любить интеллектуальные занятия и сельское хозяйство.

Когда семейство Сент-Винсентов купило огромное поместье Грандфилд-Мэнор рядом с Берч-Хейвен, барон увидел в этом возможность спасти свою единственную дочь от незавидной судьбы старой девы. Тяжелая болезнь, которую он скрывал от Мены, разрушила кости отца. И незадолго до ее свадьбы болезнь его убила, оставив Филомену одну на свете на милость сурового мужа и его ненавистной семьи.

Теперь поместья Берч-Хейвен тоже не стало, отец давно умер, и в мире не осталось ни тепла, ни солнечного света.

Холод пронзил Филомену, когда она пришла в сознание и поняла, что находится не на небесах. Она открыла глаза и увидела лицо дьявола, окликающего ее по имени, повязку на глазу, которая пересекала угрюмое, сердитое, но при этом красивое лицо сатира.

– Не шевелитесь, леди Бенчли.

Это говорил черноволосый и темноглазый дьявол, заворачивая дрожащее тело Филомены во что-то тяжелое и теплое. Наверное, в свою накидку.

– Не смотрите туда, – приказал он тихо.

Рядом кричал какой-то человек. Неужели мистер Бернс? Этот голос заставил Филомену поежиться. Ее лицо ныло от боли. Из коридора доносились безумные и радостные крики женщин, среди которых раздавались строгие голоса мужчин.

Рядом раздался отвратительный треск, и Филомена оглянулась, несмотря на запрет черноволосого дьявола.

Бернс упал из рук незнакомого светловолосого военного. Его шея была странно вывернута под невозможным углом, а глаза невидяще уставились на холодные белые стены. Последние минуты мистера Бернса были наполнены ужасом, и Филомену это обрадовало.

– Ему не следовало распускать руки, – пояснил убийца ничего не выражающим голосом.

– Мистер Арджент, неужели вы только что убили этого человека? – с укором спросил светловолосый мужчина в безупречно отглаженном костюме, который вошел в комнату Филомены.

Он говорил тоном старшего товарища, хотя вряд ли был намного старше Дориана Блэквелла или Кристофера Арджента. Арджент тронул носком сапога плечо Бернса, и на его холодном лице появилось выражение полной невинности:

– Нет, старший инспектор Морли, я нашел его уже мертвым.

Старший инспектор перевел взгляд с Арджента на Филомену, и в его голубых глазах отразилось сочувствие. Потом он посмотрел на черноволосого дьявола, склонившегося над женщиной. Глава Скотленд-Ярда был человеком умным, и Филомена поняла, что он в течение нескольких секунд оценил ситуацию.