Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Он был привержен составлению планов. Это помогло ему сохранить рассудок. И жизнь.

Но его приверженность к порядку пошла псу под хвост в день, когда он встретил Веронику Маклауд, теперешнюю Веронику Фэрфакс.

Монтгомери не любил тесные пространства, а эта комната напоминала каморку. Второй причиной его раздражения было то, что он не хотел лежать в постели рядом с женщиной со спутанными волосами, губами, распухшими от поцелуев, пылающими румянцем щеками и сияющими глазами.

Вероника умудрилась соблазнить его в то время, как он всего-навсего хотел реализовать их брак.

Монтгомери потерял себя в ее объятиях. Ослепительное наслаждение лишило его разума, памяти и предвкушения знакомства с Шотландией. И даже теперь, когда еще не потускнело воспоминание об их любовных объятиях, она продолжала искушать его.

Монтгомери вышел из комнаты, не взглянув на Веронику, понимая, что если сделает это, то вернется в постель. Он желал ее снова и снова.

Уличный воздух подействовал на него успокаивающе. Его нежное прикосновение напомнило ему лето в Гленигле, когда от земли поднимается жар, а ветер с реки охлаждает кожу.

Кареты и прохожие на время вытеснили его воспоминания, и теперь он разглядывал деревянный мост через реку Несс, и небо, сменившее пурпурный цвет на черный.

– Тебе надо жениться, Монтгомери, – сказал Джеймс однажды вечером. – Жена удержит тебя дома и в постели.

– Но ты ведь уже захватил лучшую из невест, Джеймс, – отвечал он. – Я не хочу довольствоваться второсортной.

– У Кэролайн есть сестра, – отвечал Джеймс. – Ты окажешь мне большую услугу, если согласишься поухаживать за Этель.

Этель была маленькой блондинкой и имела привычку жеманиться и хихикать.

– Достаточно одной ночи с Этель, и я уйду и больше не вернусь.

Что бы Джеймс подумал о Веронике?

Конечно, она не хихикала, но время от времени вела себя странно. Во-первых, претендовала на ясновидение. Во-вторых, будучи девственницей, оказалась столь приспособленной к физической любви, будто она была водой, которой она жаждала всю жизнь.

Монтгомери кивком поздоровался с несколькими встречными, удивляясь доброжелательности и приветливости шотландцев. А их выговор напомнил ему деда. И это было одной из причин, почему он не хотел сюда приезжать.

Он не хотел, чтобы ему напоминали о Магнусе Фэрфаксе. Монтгомери был ближе к деду, чем даже к отцу, и здесь, в Шотландии, его печаль по нему ощущалась острее.

Ребенком он всегда считал, что раскатистый голос деда звучит как гром.

– Ты предаешься печальным мыслям, малый, хотя сейчас весна. Пора подумать о земле. Пора сеять и сажать. Это жизнь.

Весна в Виргинии была хлопотным временем, полным заботами о земле и посадках. Когда начиналось лето, у них было мало времени на передышку от тяжелого физического труда, связанного с уходом за взошедшими растениями.

Монтгомери откинулся назад, опираясь спиной о перила моста, и смотрел, как течет вода под ним. Иногда он чувствовал, как сердце его полнится мыслями о Виргинии, и не замечал ничего вокруг.

Его дед родился в Шотландии, жил здесь и покинул эти места в поисках лучшего, что приносит более значительную награду. И все же в сердце Магнуса жила Шотландия. Когда дед рассказывал ему о ней, в голосе его звучала тоска по родине.

Завтра они доберутся до Донкастер-Холла, и Монтгомери примет на себя ответственность, которой облекли его обстоятельства. Но Магнуса с ним не будет. Как не будет Алисдэра и Джеймса, погибшего на Гражданской войне.

Он остался последним из династии Фэрфаксов.

Приживется ли он в Шотландии?

И что делать с Вероникой?

– Скоро доберемся до Донкастер-Холла, – сказала Вероника на следующее утро.

– Ты разговаривала с кучером? – спросил Монтгомери удивленно.

Эдмунд со своей обычной дотошностью и знанием дела устроил все так, что кучер из Донкастер-Холла ожидал их на следующее утро возле отеля. Удобная коляска, в которой они ехали теперь, принадлежала Монтгомери, кучер был одним из его слуг, а женщина, сидевшая напротив, его раздраженной женой.

Отвечая, Вероника не смотрела на него, да и все утро не смотрела. Даже во время завтрака между ними царила принужденность, и Вероника подчеркнуто сосредоточила все свое внимание на еде.

– Донкастер-Холл недалеко от тех мест, где я жила, – ответила она.

– Ты не говорила мне об этом, Вероника.

– Если помнишь, Монтгомери, ты не поощрял склонности к беседе.

В этом она была права, но его раздосадовало, что, когда он изъявил желание поговорить, она отказалась вступать в беседу.

– Расскажи мне о своем доме, – попросил он.

– Нет, – ответила она, глядя куда-то выше его головы. – Не думаю, что стану это делать.

– Ты не сделала ничего неправильного, – сказал Монтгомери мягко. – Напротив, – добавил он, зачарованный ярким румянцем, залившим ее лицо. – Расскажи мне о своем доме, – снова попросил он.

– Нет, – возразила она опять.

Вероника уставилась в окно, предоставив ему право мрачнеть и хмуриться.

– Тогда расскажи о Донкастер-Холле.

– Скоро сам его увидишь, – ответила она.

– Ты сердишься на меня? Из-за вчерашнего?

Она все еще не смотрела на него.

– Я подумала, что все это было замечательно, – сказала Вероника наконец. – И все же мне не хочется это обсуждать.

– Я не причинил тебе боли?

Она опустила глаза на свои руки и теперь разглаживала кожу перчаток.

– Вчера! Я не причинил тебе боли?

– Как я уже сказала, – ответила Вероника, поднимая на него глаза, – думаю, все было замечательно. А ты так не считаешь?

Ни одна из женщин, с которыми он делил постель, никогда не стала бы задавать подобный вопрос. Но от нее он мог этого ожидать. И не знал, испытывает ли смущение или замешательство.

– Я был вполне удовлетворен, – ответил Монтгомери. Что, черт возьми, она хотела услышать? Что он удивлен ее страстностью? Что даже теперь, глядя, как она разглаживает свои перчатки, хотел бы опрокинуть ее на сиденье и заняться с ней любовью? Или начать любовную игру, как тогда в гостиной?

– Достаточно, чтобы заняться этим снова? – спросила Вероника.

Нет, он чувствовал не смущение, а жар желания.

– Я был бы болваном, если бы сказал «нет». Верно?

Она продолжала плотнее натягивать перчатки – на каждый палец отдельно. Он счел ее действия настолько волнующими, что заставил себя отвернуться и сосредоточиться на пейзаже.

Монтгомери не ожидал увидеть горы с их голыми пиками, все еще увенчанными шапками снега. Почва здесь была бесплодной и лежала тонким слоем на скалистом основании, будто, спохватившись, Всевышний поспешно и скупо присыпал ею все Шотландские горы.

По мере того как они проезжали все дальше на запад, земля начинала зеленеть новой травой и скалы сменялись волнистыми долинами. Вдали поблескивало озеро, окруженное сосновым лесом. Какое-то время дорога шла вдоль блестящей серебром реки до того, как перекаты холмов скрыли ее из виду.

Монтгомери нравилась Шотландия, и его это удивляло. Ему нравились горы и запах, стоявший в воздухе, столь отличавшемся от воздуха Виргинии. Дом его в Виргинии был новым и бурлящим жизнью. Семя, брошенное на рыхлую землю, стремилось взойти как можно скорее, всего за несколько дней. Здешняя земля была старше и тверже. И здесь приходилось улещивать ее, давая клятвы и воздействуя угрозами.

Несколькими часами позже они остановились напоить лошадей и напиться у источника, который кучер Дональд назвал колодцем Призрачной Руки.

Вода в нем была холодной, кристально прозрачной и благословенной, как и передышка, прервавшая тягостное молчание в карете.

Когда они возобновили свое путешествие, им уже стало известно, что через час они прибудут в Донкастер-Холл.

Холмы меняли форму и размеры: некоторые из них были больше, некоторые меньше, все они отличались оттенками зеленого цвета от оливкового до изумрудного. Отдаленный проблеск воды намекал на то, что некоторое время они ехали параллельно реке.

Склон одного холма сменялся началом другого – они переплетались, как пальцы. Утоптанная, утрамбованная дорога была достаточно широкой, чтобы по ней могли бок о бок проехать две кареты. Она все время извивалась и меняла наклон. Из-за груды валунов выглядывал олень, проявляя любопытство к чужакам.

– Мы почти на месте, – сказала Вероника, когда они пересекли широкий деревянный мост, бревна которого приняли богатый оттенок умбры.

Перед ними открылась панорама узкой горной долины, по форме похожей на наконечник стрелы. С другой стороны, холм, поросший деревьями, казалось, указывал на следующий холм, покрытый, как ковром, изумрудной травой и увенчанный широко раскинувшимся в стороны домом. Река, теперь широкая и спокойная, похожая на толстую змею, текла мимо дома лордов Фэрфаксов из Донкастера.

Дыхание его прервалось.

Перед ним, будто по волшебству перенесенный из Виргинии, стоял его дом, каким он помнил его в Гленигле. От центра здания, увенчанного достойной гордости остроконечной крышей, выдавались вперед два красно-кирпичных крыла. На утреннем солнце сверкали окна в белых рамах. Река, огибавшая подножие холма, с успехом могла называться рекой Джеймс, а мощные деревья, некоторым из которых, возможно, было более ста лет, вполне могли быть теми, среди которых он играл мальчиком.

Монтгомери закрыл глаза и долго не открывал их, борясь со столь сильным приступом тоски, что она грозила лишить его мужества. Потом, желая испытать себя, он открыл их и убедился, что ничего не изменилось.

– В чем дело, Монтгомери?

Он заставил себя посмотреть на Веронику.

– Ни в чем, – сказал он. Как ему было объяснить эту внезапную игру памяти? Или внезапное осознание того, что его дед построил Гленигл как напоминание о том, что он любил в Шотландии. Как он мог объяснить ей, что дух старика все еще витает рядом с ним, поощрительно похлопывая его по плечу?

Это прозвучало бы так же странно, как ее рассказы о «даре».

Вероника промолчала, великодушно позволив ему солгать.

Они подошли к дому, и им навстречу рванулось прошлое, приветствуя их.

Извилистая круговая подъездная дорожка Донкастер-Холла была точно такой же, как в Гленигле. Когда карета остановилась перед парадной дверью, Монтгомери почти ожидал, что все, кого он любил, бросятся приветствовать его. Его братья, Кэролайн, духи тех, кто никогда не видел этого места и никогда не топтал этой земли.

Несколько долгих минут тишина оставалась нерушимой.

Наконец Монтгомери схватился за дверную ручку, распахнул дверь и вошел внутрь. Он стоял вполоборота к Донкастер-Холлу, когда парадная дверь отворилась, и на мгновение зияющий вход в глубину не открыл ему ничего. Через секунду он остолбенел и стоял, едва дыша. Неужели он оказался в раю? Возможно, по пути в Англию он умер? Может быть, Господь вознаградил его крошечные усилия, даровав ему это место, этот клочок земли, столь похожий на дом, к которому прикипело его сердце?

Но вместо Магнуса, Джеймса, Алисдэра или Кэролайн в дверях стоял незнакомец, а за его спиной его поверенный Эдмунд Керр.

Монтгомери обернулся, предложил руку Веронике, выходившей из экипажа, и сжал ее изо всех сил. И тогда его жена сделала нечто странное.

Она приподнялась на цыпочках, держась одной рукой за его плечо, чтобы сохранить равновесие, и поцеловала его в щеку.

Прежде чем отстраниться, она прошептала:

– Я здесь, Монтгомери.

Он был смущен, заметив на ее лице сочувствие. Неужели его ощущения были настолько прозрачны, что она могла их увидеть?

– Добро пожаловать в Донкастер-Холл, лорд Фэрфакс, – провозгласил Эдмунд, делая шаг к карете.

Монтгомери повернулся к своему поверенному, чувствуя присутствие Вероники, продевшей руку под его локоть. Кто кого здесь поддерживал?

– Похоже, вы хорошо провели время, – сказал Эдмунд, широко растягивая рот в улыбке.

Как ни странно, здесь его поверенный утратил суровое и кислое выражение лица и теперь казался почти веселым.

Монтгомери кивнул, все еще не доверяя себе и не решаясь заговорить.

Эдмунд сделал жест рукой, указывая на дом:

– Как можете видеть, это Донкастер-Холл.

Монтгомери демонстративно похлопал Веронику по руке и оглядел гравийную дорожку, прежде чем последовать в дом за Эдмундом.

Его удивил ветер. Слыша его шелест в деревьях, Монтгомери был готов поверить, что дом и земля приветствуют его на родном гэльском языке.

Он немного научился ему от деда, но знал недостаточно хорошо, чтобы говорить на нем свободно, без подсказки. Однако птичьи голоса вплелись в воспоминания о Виргинии, как и вид парящих над головой орлов. Как он вдруг понял, это тоже было одной из граней его дома. Его дед назвал дом в Виргинии в честь орлов, гнездящихся в Шотландии. [4]

Овальная лестница тянулась через все три этажа. Она была широкой, величественной и покрыта изумрудного цвета сукном. На верхней площадке коринфские колонны образовывали овал. Каждая была высотой в этаж. Вид с первого этажа, как и сверху, являл собой фигуру витиеватого эллипса.