Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Вытащив мешок из бюро, она села у окна на один из удобных стульев. Медленно вытащила зеркало и подняла его, держа коричневое стекло на некотором расстоянии от себя.

Все, что она в нем увидела, – это неясное отражение своего лица. Глаза ее казались слишком большими и испуганными.

Вероника услышала, как Элспет вошла в ее спальню. Это давало ей достаточно времени, чтобы успокоиться и собраться с силами. Но прежде чем она успела спрятать зеркало в мешок, Элспет заглянула в него.

– Что это, ваша милость?

Ее сердце упало, когда Элспет приблизилась к ней, протянула руку и взяла зеркало. В зеркало она не смотрела, только провела кончиками пальцев по алмазам, обрамлявшим стекло.

– Это Туллох Сгатхан, – сказала Элспет, и в ее голосе прозвучало удивление. – Я не видела его с тех пор, как была маленькой девочкой.

– Туллох Сгатхан? – спросила Вероника, указывая на соседний стул. Элспет села, улыбаясь и глядя на тыльную сторону зеркала.

– Хотя я не могу вспомнить, чтобы на нем были все эти ослепительные камни, – сказала Элспет. – Возможно, это не оно.

Она посмотрела на Веронику.

– Оно принадлежало моей бабушке Мэри Туллох.

– Ты не смотришь в зеркало, Элспет. Почему?

– Моя бабушка говорила, что оно показывает женщине, какой путь избрать. Другое дело, захочет ли она этого. Поэтому, думаю, что в известном смысле оно показывает будущее.

– Ты когда-нибудь смотрелась в него?

– Да, однажды, когда была маленькой девочкой. И увидела в нем себя такую, какая я теперь, только старше.

Улыбка Элспет стала шире.

– Со мной было двое малышей. Для меня этого оказалось достаточно.

Вероника положила зеркало на колени стеклом вниз:

– Больше я ничего не могу увидеть.

Элспет потянулась к ней и похлопала ее по колену уморительно покровительственным материнским жестом.

– Но вы сами можете его спросить, ваша милость.

Испуганная и удивленная, Вероника пристально посмотрела на нее:

– Твоя бабушка еще жива?

Элспет кивнула:

– В мое последнее посещение была жива. Если бы она умерла, кто-нибудь из моих братьев или сестер дал бы мне знать. Она очень стара, но еще энергичная и деятельная.

Живет в Килмарине возле Перта, где я выросла.

– Я думала, ты из Лоллиброха.

Элспет улыбнулась и покачала головой:

– Нет, семья Робби оттуда. А моя из Перта, и время от времени я испытываю тоску по дому.

– Я знаю, что это такое, – сказала Вероника, вспомнив два года, проведенные в Лондоне.

– Как случилось, что Туллох Сгатхан оказалось у вас?

Щеки Элспет вспыхнули.

– Прошу прощения, ваша милость. Я не должна была спрашивать.

– Это подарок по случаю свадьбы.

Монтгомери годами страдал от плохого сна. Крепко он спал только после того, как был с Вероникой, и это его раздражало: нельзя воспринимать ее как лекарство от бессонницы.

Две ночи он не приходил к ней, чтобы доказать, что может обойтись без нее. И выиграл это сражение. Теперь можно было перестать избегать жену.

В последние несколько недель Монтгомери изучил топографию окрестных мест, все земли вокруг Донкастер-Холла настолько хорошо, что мог спокойно бродить по тропам и холмам, даже когда не светила луна. Сегодня ночью он бродил не менее часа до того, как повернул обратно и остановился только перед парадным входом в дом.

Фасад Донкастер-Холла так сильно напоминал ему его дом, что Монтгомери представлял себя там так же, как пятью годами раньше, и даже будто услышал музыку, доносившуюся из сада. Это был первый прием за два года, который они устроили после смерти родителей от лихорадки. Это был первый, он же и последний прием, поскольку его планы уже сложились.

Монтгомери собирался работать с Таддеусом Лоу над воздушными шарами, и это его решение вызвало привычную порцию насмешек со стороны братьев.

– Он так и не расстался с мыслью о том, что сможет летать, – услышал он голос Алисдэра так отчетливо, будто брат стоял рядом.

– Но он не птица, – подхватил реплику Джеймс. – Он летучая мышь, и ему придется повиснуть вниз головой и вверх ногами.

Монтгомери принимал их добродушные насмешки, сознавая, что за ними кроется беспокойство о нем. Его решение присоединиться к Воздухоплавательному корпусу облегчило его дезертирство. Братья его собирались сражаться за Виргинию, а он присоединился к армии северян.

Та ночь была теплее нынешней, а запах жимолости казался столь сильным, что ему подумалось, будто его одежда навсегда сохранит этот аромат. Кроме запаха той ночи и потоков музыки, он еще вспоминал смех.

Пять лет назад все они были чертовски счастливы. Счастье быть молодыми, богатыми и так восхитительно элегантно отправляться на войну. Монтгомери был единственным среди них, не числившимся солдатом, единственным в бальном зале, не хваставшимся принадлежностью к своему подразделению или только что присвоенным званием.

Только четверо из них знали, что он предаст все, что ему знакомо с младенчества.

Но сколько раз Монтгомери ни вспоминал об этом, сознавал, что в любом случае его решение осталось бы неизменным.

Он поднял глаза на окно Вероники. Оно было темным. Если он придет к ней, она радостно встретит его, примет в свои объятия и подарит ему умиротворение. Возможно, он его не заслуживал. Возможно, его участью было постоянно бродить по ночам в уплату за свои многочисленные грехи.

Но даже если и так, он все равно пойдет к ней.

Вероника отошла от окна, радуясь тому, что погасила лампу. Монтгомери не мог ее видеть.

Она прижала к стеклу кончики пальцев, испытывая желание окликнуть его или каким-то иным способом послать ему утешение. Ведь даже на таком расстоянии она ощущала его одиночество и боль.

В последние три недели каждую ночь он вел себя точно так. Монтгомери кружил по Донкастер-Холлу, в одиночестве спускался к реке или поднимался на холмы. А затем приходил к ней.

Что его так беспокоило, почему он бродил ночь за ночью? Какие демоны преследовали его? Неужели в нем все еще жили воспоминания о войне? Или причиной этой глубокой всеобъемлющей печали была Кэролайн?

Глупо ревновать к призраку. И все же она ревновала.

Вероника сняла пеньюар и легла в постель, подоткнув под себя покрывало, и уставилась в потолок.

Как она могла бороться с призраком?

Она была рядом, живая, она хотела быть его женой во всех отношениях.

Она желала таких отношений, какие связывали ее родителей, она желала общения, взаимопонимания, какого близкие люди могли бы ожидать друг от друга. Ее мысли были прерваны шумом.

Должно быть, глаза у Монтгомери были как у кошки, если он мог пройти через затемненную комнату, не зажигая света и не нуждаясь в нем. Все, что она могла разглядеть, – это черную тень в дверном проеме. Он пытался напугать ее?

Но Вероника разгневалась так, что оставалась недосягаемой для страха.

Тень остановилась в изножье ее постели, и она села.

– Тебе не обязательно подходить ближе, – сказала Вероника. – Я не приветствую твое появление в моей постели.

– Ты моя жена.

– С таким успехом ты мог бы сказать «Ты моя собака» или «Ты моя лошадь». Ты бы больше со мной разговаривал, Монтгомери, если бы я была твоей собакой или лошадью?

– Ты сердишься.

Ударом кулачка Вероника поправила свою подушку, потом оперлась о нее спиной, испепеляя его взглядом.

– Да, я сержусь. Я очень зла. Уходи.

Но вместо того чтобы уйти, Монтгомери подошел к кровати.

– Почему?

Вместо того чтобы остаться ждать, когда он на нее набросится, Вероника соскользнула с кровати и оказалась по другую ее сторону.

– Возможно, ты имеешь законное право находиться здесь, – сказала она, – но у тебя нет на это морального права.

– И что, черт возьми, это значит?

Вероника обошла вокруг кровати и встала рядом с ним.

– Ты игнорируешь меня, Монтгомери. За целый день ты не сказал мне ни слова и полагаешь, будто я обрадуюсь твоему приходу ко мне в постель, испытывая благодарность за твое внимание? За любое проявление твоего внимания?

– А я должен с тобой разговаривать?

В его тоне сквозило такое изумление, что она ткнула его пальцем в грудь.

– Да. Ты должен со мной разговаривать.

– И что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Хочу, чтобы ты ответил на мои вопросы.

– Сними ночную рубашку.

– Ты слышал хоть одно мое слово?

– Сними рубашку, и я отвечу на все твои вопросы.

Вероника знала, что случится, как только она снимет рубашку и окажется нагой. Она покачала головой:

– Нет. Ответишь на один вопрос, и я расстегну пуговицу. Одну пуговицу.

Монтгомери сложил руки на груди и смотрел на нее, – она видела только черный силуэт, возможно, мрачно взиравший на нее. Но ей было все равно. Она не собиралась отступать.

– Один вопрос? Одна пуговица? Не слишком ли сурово?

– Тогда отправляйся в свою спальню, – ответила она. – Я не передумаю.

Монтгомери подошел к ночному столику и зажег лампу. Внезапно зажегшийся в спальне желтый свет показался ярким, как дневной. Вероника предпочла бы оставаться с ним в темноте.

– Спрашивай, – ответил Монтгомери. – И будь готова к тому, что тебе не понравится мой ответ.

Но для нее любой ответ был лучше, чем это затянувшееся до бесконечности молчание.

– Ты вернешься в Виргинию?

– Не знаю.

– Не знаешь? А когда будешь знать? Когда будешь знать, ты возьмешь на себя труд сказать мне?

Этот человек был невыносим и вызывал ярость.

Монтгомери покачал головой:

– Это был один вопрос, Вероника, и я на него ответил. Будь любезна, расстегни пуговицу.

– Едва ли это справедливо, Монтгомери. Это только часть вопроса.

Он подался к ней:

– В таком случае в будущем выбирай вопрос тщательнее. – И, к ее удивлению, продолжил: – Здесь не мой дом. Возможно, Шотландия и была родиной моих предков, но я виргинец.

– А я шотландка.

Монтгомери не ответил: только показал на пуговицу на ее ночной сорочке. Она медленно расстегнула ее.

– Мне понравится Америка?

– Следующую пуговицу, будь добра.

Вероника неохотно расстегнула следующую. С минуту он обдумывал ее вопрос, потом ответил:

– Не знаю. Виргиния много теплее.

– Я не хочу в Америку, – сказала Вероника, вдруг заметив, что все ее внимание поглощают пуговицы и собственные руки, а не он. – Я принадлежу этому месту, Монтгомери. Знаю, что это звучит эгоистично, – добавила она. – Тетя Лилли говорила, что у женщины нет права задавать вопросы мужу.

– Это та самая, что давала тебе советы насчет брачной ночи? Стоит ли вообще обращать внимание на ее советы?

Вероника с улыбкой покачала головой:

– Почему ты гуляешь по ночам?

– Еще одну пуговицу.

Это не шло ни в какие ворота. Скоро ей предстояло остаться голой.

Он улыбнулся. Монтгомери был так красив, что, как только она посмотрела на него, у нее сдавило горло. Ей хотелось отказаться от этой игры, броситься к нему, поцеловать его и забыть обо всем, отдавшись совсем другим играм.

Но вместо этого Вероника расстегнула следующую пуговицу, гадая, посмеет ли задать следующий вопрос, что беспокоил ее больше всего. Оставит ли он ее, если соберется уезжать?

Планка с пуговицами доходила до середины ее груди, и оставалось еще расстегнуть четыре пуговицы. Еще четыре вопроса, если бы он позволил ей задать их.

– Почему я гуляю? Люблю уединение.

Вероника знала: он лжет, причем догадываясь о том, что она это знает. Вместо того чтобы продолжать настаивать и задавать вопросы, она поднесла руку к груди. Все внимание Монтгомери было приковано к ее пальцам, и от его взгляда ее кровь воспламенилась.

– Как твое второе имя?

Этот вопрос, должно быть, удивил его, но Монтгомери снова улыбнулся. При этом по обе стороны его рта появились глубокие ямочки.

– Александр. А твое?

– Мойра, – ответила она. – У тебя были рабы?

Его лицо поблекло, улыбка увяла.

– Ты все время об этом думала?

Она кивнула.

– Ты аболиционистка, Вероника?

Она не ожидала такого вопроса.

– Думаю, да, – ответила она, положив руку на планку с пуговицами.

Монтгомери не ответил на ее вопрос, – время тянулось мучительно медленно.

– Значит, не было, – решила Вероника.

– Я похож на своего деда, – сказал он. – Он не стремился повелевать другими человеческими существами.

Монтгомери снова улыбнулся, но на этот раз печально.

– Мой дед твердил, что мы владеем землями и морями, но у нас нет права владеть другими людьми.

– Значит, в Гленигле не было рабов?

– Я этого не говорил.

Монтгомери повернулся, подошел к окну, раздвинул занавески, чтобы видеть долину, погруженную в ночной мрак.

Может быть, ей не следовало задавать этот вопрос?

Но прежде чем Вероника успела что-нибудь сказать, муж снова повернулся спиной к окну и стоял, упираясь ладонями в стену по обе стороны подоконника.