Карен Рэнни - Любовь и бесчестье

Вытянул ноги и теперь рассматривал свои сапоги, потом оглядел комнату, не спеша отвечать на вопрос.

Возможно, ей следовало удержаться от вопроса или не настаивать на ответе, но любопытство оказалось сильнее, и она промолчала.

– Теперь ты носишь имя Фэрфакс и имеешь право узнать историю семьи, – сказал он. – Мой дед покупал рабов. Табачные плантации требуют рабочих рук. Но как только раб попадал в Гленигл, он получал свободу. По контракту он был обязан отработать пять лет, а после этого мог уйти или остаться по собственному желанию.

Вероника молчала, обдумывая его слова.

– После смерти деда мой отец покончил с такой практикой. Возможно, он был более жадным. Я часто думал, не связано ли это с влиянием семьи матери. Родственники открыто высмеивали поступки деда, считая их неразумными с финансовой точки зрения.

Монтгомери сложил руки перед собой и принялся разглядывать ковер.

– Должно быть, соображения экономической целесообразности притупляют моральную сторону вопроса, – сказал он.

– Англичане отменили рабство более тридцати лет назад, – сказала Вероника.

Монтгомери кивнул, показывая, что знает это.

– Это как раз и вызвало мое отчуждение от братьев, – продолжал он. – Они следовали примеру отца. Я же пошел своим путем.

– И что это был за путь?

Монтгомери снова повернулся лицом к окну.

– Мне дорого далось отчуждение от семьи. Выбор между велением совести и родными – тяжелое дело.

– Твой дед не одобрил бы ни твоего отца, ни братьев.

Он посмотрел на нее через плечо:

– Не одобрил бы.

– Но думаю, ему бы понравилось то, что ты стал одиннадцатым лордом Фэрфаксом-Донкастером, – сказала Вероника.

Монтгомери улыбнулся, но ничего не ответил.

– Должно быть, тебе это далось тяжело, – сказала Вероника мягко. – Разлад с теми, кого любишь.

– А у тебя никогда не возникало разногласий с твоей семьей? – спросил Монтгомери, все еще глядя в окно.

Вероника подумала о годах, прожитых в доме дяди в Лондоне. Она была там несчастлива, потому что ни с кем из его семьи у нее не было ничего общего.

Она чувствовала, что ее связывают с ними узы родства: ведь, в конце концов, дядя приходился братом ее матери. Но любила ли она их? Не так, как любила родителей.

– Не могу представить, чтобы я была не согласна с родителями, – ответила Вероника.

– Как ты и сказала, это тяжело, но со временем эта тяжесть становится привычной.

– Они умерли, твои братья?

С минуту Монтгомери не отвечал, но, когда собрался с духом, ответ его не стал для нее неожиданным.

– Да, – сказал он просто.

Она подошла к Монтгомери и встала рядом с ним у окна. То, что она в нем почувствовала, Вероника не смогла бы описать словами. Боль, воспоминания о радости и какое-то одновременно горькое и сладкое томление.

Внезапно она почувствовала, как он хочет вернуться домой. Но дом для него не являлся определенным местом. Для него это означало быть окруженным близкими людьми, теми, кого он любил и кто сформировал его образ жизни.

– Итак, ты оказался лордом, приехал в Англию и стал мужем. Я бы сказала, что для одного человека это слишком.

– А ты, Вероника? – спросил Монтгомери, оборачиваясь. – Ты оказалась женой незнакомца, американца. Я думаю, что для одной женщины также слишком много сложностей.

Она не ответила.

– Я стараюсь держаться в стороне от всего, но каким-то образом нахожу и здесь свой собственный путь.

Ее поразила его честность.

Вероника расстегнула остальные пуговицы.

– Больше у тебя нет вопросов? – спросил Монтгомери.

– Нет, – ответила она, стараясь быть такой же честной, как он. – Глупо притворяться. Ты пришел ко мне, и я хочу быть с тобой.

На этот раз удивился он.

– Ты самая удивительная женщина из всех, кого я знаю.

– Неужели? – усмехнулась она. – Настолько удивительная, что ты готов продолжать разговаривать со мной? Я ничего о тебе не знаю, Монтгомери.

– Напротив, Вероника, ты знаешь обо мне очень много.

Его улыбка стала язвительной.

– Я имею в виду не то, что знаю, как ты выглядишь обнаженным, Монтгомери. Я говорю о том, чем ты занят целый день в винокурне, или о твоих планах, касающихся воздухоплавания.

Вероника стояла перед ним, положив руки ему на плечи и поглаживая его от плеч до запястий и обратно, потому что испытывала желание дотронуться до него. Монтгомери уже снял куртку, и рубашка вот-вот должна была последовать за ней.

Монтгомери не сводил взгляда с ее лица, но ничем не выдавал своих мыслей по мере того, как молчание между ними все растягивалось.

Вероника закрыла глаза, потянулась к нему и попыталась распознать чувства, исходившие от него. Жар. Желание. Потребность в ней. Столь же острое и безысходное одиночество, как и ее собственное.

– Вероника!

При звуке его голоса она открыла глаза. Низкий и нежный, он оказывал на нее такое действие, что по ее коже побежали мурашки.

– Во что ты оцениваешь свой поцелуй? – спросил он, обнимая ее за талию и привлекая к себе.

– Я подарю его тебе, Монтгомери.

Он продолжал притягивать ее к себе так, что ей пришлось приподняться на цыпочки. Ее руки обвились вокруг его шеи, губы прижались к его губам. Веронике казалось, что с тех пор как он целовал ее в прошлый раз, прошла вся жизнь.

Когда Монтгомери ее выпустил из объятий, она, тяжело дыша, прижалась лбом к его груди.

– Что еще ты хочешь узнать, моя пытливая жена?

Веронике отчаянно хотелось спросить о Кэролайн, но она подозревала, что, если сделает это, Монтгомери уйдет. Она выждала минуту, чтобы дать себе успокоиться, потом спросила:

– Что ты делаешь там, в винокурне?

– Разрабатываю систему навигации для моего воздушного судна. Пока что все еще на ранней стадии.

Она отстранилась и посмотрела ему в лицо:

– Зачем?

– Приходи на следующей неделе в винокурню, и я покажу тебе.

Монтгомери до сих пор не приглашал ее туда. Несколько раз она подходила к этому строению, но его раздражало ее появление.

– Я еще не снимаю свою ночную сорочку, – сказала Вероника.

– Но я же отвечаю на твои вопросы.

Скольких женщин в Америке он очаровывал своей улыбкой? Сколько женщин падало в обморок при его появлении?

Монтгомери положил руку на ее левую грудь и нежно сжал ее сквозь льняную ткань. Его большой палец погладил сосок.

Вероника закрыла глаза, потому что ощущение было сильным. Мгновением позже она их открыла, потому что ей пришла в голову новая мысль.

– Ты бы предпочел, чтобы я ничего не чувствовала, когда ты ко мне прикасаешься?

Монтгомери опустил голову и прижался губами к ее виску.

– Слишком глупый вопрос, чтобы отвечать на него.

– Не могу не испытывать никаких чувств, когда ты ко мне прикасаешься, – сказала Вероника.

– Пусть это будет нашей тайной, которую мы не станем делить ни с кем, – ответил Монтгомери. – Я никогда никому не скажу, что в спальне ты шлюха, а в гостиной леди.

– Я не слишком-то приспособлена к гостиной, – ответила Вероника, пытаясь собраться с мыслями в то время, как он нежно сжал ее сосок. По ее телу распространялся жар, образовавшийся между бедер. – Ты знал много шлюх?

– Не думаю, что мне стоит отвечать на этот вопрос. Если отвечу, то потребую от тебя чего-то очень важного.

– И что бы это было? – спросила Вероника, удивляясь тому, что ей стало трудно дышать.

Его рука неподвижно лежала на ее груди, и только двумя пальцами он легонько пощипывал ее сосок. Тонкая ткань усиливала действие его ласки, и вниз по ее телу быстро распространялся жар.

– Сразу всю ночную рубашку, – сказал он. – Сними ее всю и сразу. Я хочу, чтобы та была обнаженной, Вероника.

Эта игра в перетягивание каната стала чем-то почти запретным и потому особенно возбуждающим.

– Не думаю, что это правильно, – возразила Вероника.

Его губы проследовали по ее шее, и она склонила голову, чтобы предоставить ему большую возможность целовать ее и облегчить доступ к своей шее. По-своему он дразнил ее, и это было так восхитительно, что она не стала проявлять строптивости.

– Как ты стал таким знатоком в вопросах любви? – спросила она, чувствуя прикосновение его губ в нежном и чувствительном местечке под подбородком.

– Неужели это вопрос, уместный для жены?

– Нет, – поправила она его. – Сейчас я не жена, а девка. Не жена и не леди.

– В таком случае тебе определенно лучше раздеться донага.

– Но я очень дорогая шлюха, Монтгомери. Мужчина должен заработать право быть со мной в постели.

– Я ответил на все твои вопросы, – сказал он, наклоняясь поцеловать ее.

Вероника потянулась к нему и обеими руками рванула его рубашку. Ее пальцы царапнули его прикрытую тканью грудь. Ей хотелось почувствовать его, почувствовать его влажную кожу и плоть своей влажной плотью, потереться об нее. Она хотела, чтобы он оказался в ее теле, принес ей облегчение, освобождение, чтобы их тела слились в танце наслаждения и страсти.

Если уж ей суждено разыгрывать шлюху, то она разыграет эту роль блестяще. Вероника отступила на шаг, взяла его за руку и повела к постели.

Сорвала с себя ночную рубашку, погасила лампу и скользнула под покрывало, а потом потянулась к нему.

Через несколько секунд и Монтгомери оказался обнаженным и скользнул в постель рядом с ней.

Когда он дотронулся до нее, Вероника задрожала, протянула руку и сжала в ладони его отвердевшее и разбухшее мужское естество и направила его в свое влажное лоно. Если бы было возможно испытывать большую потребность в нем, то она бы ее испытывала. Она жаждала близости и наслаждения почти до боли.

Монтгомери вошел в нее. И ее тело, испытав пароксизм наслаждения, рванулось ему навстречу. Ее пальцы сжали его плечи, а потом спустились вниз и обхватили бедра.

Ее кожа была гладкой, а сердце билось отчаянно. Она жаждала испытать все, почувствовать Монтгомери, безумие его страсти, силу его тела и звук, который он произвел, откидывая голову, и лицо его при этом напряглось.

Они были чужими друг для друга. И объединяла их только страсть. Но если это был единственный способ, делавший доступным общение, то она была согласна и на это.

Сейчас ей было этого достаточно.

Монтгомери ответил на некоторые из ее вопросов, но на два самых важных она ответа так и не получила, и они все еще не давали Веронике покоя. Кем была Кэролайн, и скорбел ли Монтгомери о ней до сих пор?

К тому же ее не успокоил и его ответ на вопрос о том, собирается ли он покинуть Шотландию. «Не знаю». Едва ли такой ответ можно было счесть удовлетворительным.

Вероника не солгала ему. Она и в самом деле не хотела ехать в Америку. Даже только слушая речь горничных с ее особенным тембром и выговором, она тотчас же сознавала, что находится дома. При этом она ощущала свою близость к родителям, чего никогда не чувствовала в Лондоне. Прозрачность воздуха и красота гор, окружавших Донкастер-Холл, волнистые стада овец убеждали ее в том, что она в Шотландском нагорье, и здесь она и хотела бы оставаться.

Мистер Керр назвал Монтгомери «одолженным шотландцем». Может быть, поверенный знал что-то неведомое ей. Не был ли Монтгомери с ним более откровенным, чем с ней? Монтгомери в Лондоне утверждал, будто ничего не знает о планах своего работодателя, но, как только они оказались в Донкастер-Холле, что-то изменилось.

– Леди Фэрфакс!

Звук его голоса показался столь неожиданным, что она чуть было не подпрыгнула.

– Мистер Керр, – сказала Вероника, прижимая руку к груди, – вы меня напугали.

Возможно, это произошло потому, что она только сейчас думала о нем.

– Простите меня, ваша милость. Это не входило в мои намерения.

Поверенный стоял у подножия лестницы и смотрел на нее.

Медленно Вероника спустилась на несколько ступенек, остановившись, только когда их разделяли две.

– Вы ведь встретились с его милостью в Братстве Меркайи. Не так ли?

Вероника кивнула. Поверенный Монтгомери должен был знать обстоятельства их встречи. Неужели он знал всю историю их знакомства?

– Донкастер-Холл испытывает множество временных затруднений, леди Фэрфакс. Я намерен попытаться вступить в контакт с духами и успокоить их.

Вероника спустилась еще на одну ступеньку и подошла ближе к мистеру Керру так, что могла бы дотянуться до него и коснуться его.

– Я не знала, что у вас есть интерес к оккультизму, мистер Керр.

– Я так полагаю, ваша милость, что и у вас он есть, раз вы решились посетить собрание Братства.

Вероника не ответила, просто ждала, когда он продолжит свою речь.

– Не хотите сопутствовать мне на подобном собрании? – предложил мистер Керр.

– Вы собираетесь побеседовать с мертвыми?

Он кивнул.

Вероника ощущала его нарастающее возбуждение.

Если бы он был белкой, то теперь стоял бы на задних лапах, размахивая передними в воздухе, а нос его отчаянно подергивался бы.